Толпа подхватила эту малопонятную новость дружным одобрительным ревом, который сразу же потонул в плотной шумовой завесе ритмичных ударов, от которых вибрировала земля под ногами.

– Это орибас, деткаааа! – завопил один из танцующих, хватая за руки Наоди и принимаясь кружить с ней в бешеном ритме.

Тобин был не совсем уверен в том, что такое «орибас», но подобная агрессивность ему не понравилась, и он оттеснил вторженца, перехватив руки Наоди. Однако та повела себя странно:

– Ты думаешь, что я принадлежу тебе? – крикнула она, оттолкнув его и сверкая расширенными зрачками. – Я не твоя Талли, я воин. Что хочу, то и делаю! – и, резко развернувшись, Наоди ринулась в самую гущу тел, пробираясь поближе к источнику звука.

«Это варево на нее так действует?» – подумал Тобин, ощущая, как его жизненный мир тоже начинает размываться и течь. Откуда-то изнутри подкатывала нездоровая дрожь, доходящая до мышц рук и ног, которые от этого начинали самопроизвольно и лихорадочно двигаться. С восприятием произошло что-то странное – мир как бы слегка схлопнулся, из него исчезли утонченные, невидимые глазу, измерения смысла, ставшие для него основным источником интереса с момента знакомства с Ва Ту, да и вообще – все сложнее стало удерживать «длинные» мысли и «глубокие» рассуждения. На их место пришла жгучая, настойчивая волна животного возбуждения и жажда простых плотских радостей. Достаточно было всего лишь расслабиться и отдаться этой волне – и внутри воцарилось ощущение невероятной простоты жизни и «туннельной» необходимости заполнить каждый ее миг сенсорными удовольствиями. Казалось невероятным, что кто-то может всерьез заморачиваться эфемерными целями, искать учителей и вникать во все, что они говорят, когда сама Жизнь – пульсирующая и неотвратимая – бушевала вокруг, прямо сейчас, в эту секунду. Настойчиво вовлекая в свой водоворот, требуя все новых ярких ощущений.

Тобин, поддавшись этому импульсу, все-таки старался не отрываться далеко от своих, что получалось плохо. Из толпы к нему протянулись женские руки, обхватив за плечи, затем показалась их обладательница, с преобладанием рыбьих мотивов на маске, черноволосая и черноглазая. С ней Тобин танцевал долго, потеряв счет времени, не в силах противостоять судьбоносному потоку эмоций, захлестнувшему его с головой – да и не считая нужным это делать. Внезапно гречанка отдалилась и исчезла в чьих-то еще объятиях, растворившись в толпе – и оглянувшись, он обнаружил, что вокруг уже совсем темно. Наступила ночь. Невидимые шаманы, управляющие этим техно-действом, включили разноцветные лучи, покрывшие человеческое море вокруг постоянно меняющейся световой сеткой. Музыка изменилась, став запредельно-агрессивной и требовательно-настойчивой – и тут началось совсем уж дикое смешение тел.

Люди срывали друг с друга одежду и принимались жадно совокупляться прямо на улице. Маски при этом, как ни странно, оставались на лицах. Тобин повертел головой – и довольно быстро обнаружил то, что искал, – своих, которые были без масок. В мерцающих лучах было хорошо видно, как Наоди с оголенным задом ползет куда-то по парапету сквозь десятки рук, сдирающих с нее остатки одежды. С другой стороны танцпола черной трафаретной тенью проступал силуэт Мяо, буквально слившегося губами с каким-то мужчиной.

К нему потянулись очередные женские руки. Внезапно Тобину стало как-то не по себе от того, что происходит. Нет, он, разумеется, был совсем не против секса как такового, если тот приносил радость и счастье. Но… На таких рычаще-надрывных обертонах и в таком странном масочном режиме, все это действительно напоминало скорее компульсивные подергивания животных в период течки – и никакого счастья не обещало даже гипотетически. Очевидно, сознание участников процесса едва мерцало, будучи притупленным жаждой удовольствий, а ведь эта волна захлестнула и его… Что-то обволакивающе-душное стало медленно перекручиваться и сжиматься внутри – и Тобину сделалось невыносимо; настолько, что он просто развернулся и побежал.

Он и сам не знал, куда бежит, просто стараясь выбраться из хаотичного месива тел, и в результате казавшегося бесконечным слалома сквозь толпу оказался наконец возле ворот – как выяснилось, совсем не тех, через которые входил. Тобин выскользнул за пределы городских стен, устремившись вверх по лесистому склону. Однако музыка не отпускала даже здесь: однообразный и чудовищный ритм давил, заставляя двигаться дальше, – и остановился он только на одиноком утесе над морем, тяжело дыша и бешено озираясь. Огни города остались далеко внизу. В лицо дул сильный ветер, принося с собой свежесть и почти полностью заглушая ритмичное «тынц-тынц», время от времени доносящееся с орибас-пати. Впереди же виднелось море, посеребренное лунной дорожкой. Сзади матово бледнела в свете луны статуя какого-то бога, запечатленного в стремительном разбеге – раскинувшего руки в стороны перед далеким прыжком в ночь с обрыва. Над головой мерцали удивительно яркие звезды. Тобин присел на пьедестал у ног статуи и погрузился в созерцание этой прекрасной картины, с радостью ощущая, как постепенно восстанавливается травмированный громкой музыкой слух и возвращается привычная тонкость восприятия.

То, что происходило внутри, лучше всего описывалось словом «трезвление». Вспоминая уроки Ва Ту, Тобин старался преодолеть действие вещества усилием воли, постепенно выплывая из полуживотной смутности в состояние относительно-стабильного самоконтроля.

– Добрый вечер, – донесся откуда-то сбоку негромкий мелодичный голос. – Я Теорэй, жрец Диониса. Кажется, вы здесь меня ожидаете?

– Добрый, – невольно подыгрывая вежливости и манерам собеседника, ответил Тобин, поднимаясь с пьедестала, на котором обосновался. – Если быть откровенным, я никого не жду и этой ночью предпочитаю остаться один.

– Значит, все в порядке. Вы готовы к тому, что должно произойти дальше, – улыбнулся Теорэй, выходя из окружающей тьмы в пространство перед статуей, озаренное лунным светом. Он оказался высоким седобородым греком с орлиным профилем, облаченным в длинную белую тунику. Первым словом, которое пришло Тобину на ум при взгляде на этого человека, было «изящество». Но не привычное пластически-женское, а какое-то особое, интеллектуальное, одухотворенно-мужское. Казалось, утонченная мысль пропитала собой каждый жест, каждый взгляд старца. Тобин видел такое впервые.

– А что должно произойти? – спросил он, чувствуя, как постепенно пропитывается умонастроением собеседника.

– Мистерии, через внешнюю, экзотерическую часть которых вы прошли – это своеобразный тест на духовное трезвение, – ответил Теорэй. – Теперь, когда он остался позади, предстоит внутренняя, эзотерическая часть – созерцание Единого.

– Единого? – переспросил Тобин.

– Единого, – уверенно повторил Теорэй. – Но это непросто. Для того чтобы получить шанс – только шанс – на стяжание возможности приобщения к Единому, нужно погрузиться умом в Мир Парадигм. Навести мостик между ним и той искаженной раздробленностью, в которой мы все пребываем. На практике это означает – войти в контакт с генадами, промежуточными сущностями, через которые Единое эманирует в наш мир.

Тобин молчал, внимательно слушая. Следить за мыслью собеседника в его состоянии было невероятно трудно, но ощущалось, что именно это усилие и является той спасительной соломинкой, зацепившись за которую, можно было вытянуть себя из океана тупости сквозь туннель животных инстинктов.

– И на что похожа… генада? – наконец спросил он, с радостью отмечая, что все-таки смог запомнить новое слово.

– Когда генада захватывает человека, вос-хищая, увлекая вверх, это ощущается как распахнутая божественным пинком изнутри дверь ума, – отвечал Теорэй размеренным речитативом. – Как будто узник, наблюдавший раньше только смутные тени на стене Пещеры, выбрался за ее пределы и наконец узрел солнце. Точнее, поначалу узник почти слепнет – настолько непривычно и ярко то, что предстает его внутреннему взору. Но потом постепенно приходит полноценное видение.

Тобин понимающе кивнул – метафора Пещеры была ему не понаслышке близка и не вызывала вопросов.

– Вот только, – добавил Теорэй, – в отличие от нарисованного мною образа, в нашем случае тени эти трехмерны. А сущности Мира Парадигм, которые их отбрасывают – четырех-и-более-мерны. Генады же позволяют человеческому уму приобщиться к восприятию большей мерности, постепенно поднимаясь по лестнице созерцаний к Единому.

– Ух… – только и выдохнул Тобин. Услышанное по какой-то причине резко отделило его от вакханалий внизу, тонко срезонировав со вторым, загадочным, пластом напитка, который постепенно начинал разворачиваться внутри. Теорэй говорил умно, красиво и гладко – но не всегда понятно. Тем не менее, перед внутренним взором Тобина в такт его словам проносились видения, оставляющие после себя осадок трудновыразимого, но несомненно судьбоносного понимания. Хотелось еще.

Прищурившись и заглянув прямо в расширенные зрачки собеседника, Теорэй неожиданно изменил тон:

– Но хватит слов. Пришло время игры. – Он достал откуда-то невиданный доселе Тобином музыкальный инструмент и заиграл.

Тобин замер, ошеломленный – музыка была невыразимо одухотворенной и возвышенной, вызывая в душе щемящее чувство потерянной в незапамятные времена и такой желанной целостности. Эта тоска по Единому, отблески которого и позволяли его сознанию собирать разрозненные куски реальности в относительно слитную картину мира, как оказалось, с рождения сопровождала каждый миг, постепенно становясь незаметным фоном жизни. Теперь же, благодаря игре Теорэя, этот фон вдруг стал зримым, ощутимым, слышимым – и то, что раньше сжималось и перекручивалось внутри его существа, вдруг отчаянно встрепенулось, жаждая распрямиться в предельном рывке – и неожиданно вырвалось на свободу!

Оказалось, что настоящее – это не просто момент перетекания предыдущей секунды в последующую. Это ускользающий шанс, намек на возможность ухватить вспышку Вечности в текущем мгновении, запечатлев неподвижность, скрытую в самом сердце постоянного движения.

Тобин осознал, что всю свою жизнь до этого пытался уловить шаткое внутреннее равновесие, которое позволило бы удержаться на гребне волны уходящего момента и схватить его – но неизменно неудачно. А сейчас, наконец, удалось понять, что в действительности сам этот момент и есть гребень – и силой этого понимания впервые удержаться на нем!

Что-то резко, с почти ощутимым хрустом сместилось в его восприятии: выяснилось, что «Я», о котором он все эти годы думал как о себе настоящем, тоже является идеей – идеей его, Тобина. Открылось это до предела просто, в мелькнувшем подобно молнии акте прямого видения: ведь однажды он умрет, но идея Тобина по-прежнему будет пребывать нетленной – и кто-то другой сможет приобщиться к ней, реализовав своей жизнью по «тобиновскому» сценарию.

А значит, выбор, отпущенный ему в жизни, достаточно невелик: соответствовать или не соответствовать идее самого себя, делать это все лучше, отождествиться и стать соразмерным ей… или не сбыться, запутаться в бесконечных искажениях – и не стать.

И только что, самим фактом осознания этого, Тобин на мгновение стал соразмерным идее самого себя – и сбылся.

Все окружающее растворилось в кристально-ясном осознании: то, что он видит – не сама реальность, а лишь образ, возникающий после пропускания чего-то принимаемого за реальность через призму того утлого способа восприятия, который он впитал когда-то в далеком детстве, став его пленником, и с тех пор забыл об этом. И внутри утлой пещерки способа восприятия, сквозь зарешеченную бойницу которого он смотрит на мир, где-то там, позади, в первородной тьме бессознательных глубин таится связь с изначальным моментом выбора – источником всех возможных восприятий.

Музыка Теорэя как-то затрагивала этот источник: касалась его, ласкала, побуждала, звала. Неожиданно Тобин ощутил, что именно означает слово «вос-хищение» – похищение вверх. И, поднявшись как вода по желобу, его внутренний источник переполнился, выйдя из себя – и разлился вокруг.

Он упал на спину – прямо там, где стоял, на траву возле статуи, устремив немигающий взгляд вверх.

Огромный купол звездного неба, раскинувшийся над головой, в каком-то парадоксально-прямом смысле провалился сам в себя: звезды обрели объем и ощутимо придвинулись, стали живыми и теплыми… Или скорее наоборот – это он, Тобин, провалился в бесконечную глубину пространства между созвездиями… Несомненным было одно: музыка в прямом смысле «вос-хитила» его, подняла вверх – так, что он оказался среди звезд.

Мелодия слегка изменилась, смещаясь в другую тональность, и Тобин ощутил, что этот звездный океан Вечности, раскинувшийся на весь мир, изобилует течениями: подчас запредельно свежими и пронзающими ум своей кристальной чистотой, а иногда – нежными и ласковыми, исполненными истомной неги, будто теплая ванночка тропического залива. Только течения эти были не осязаемыми, а смысловыми: каждое несло с собой целый взгляд на мир, в котором легко можно было провести целую жизнь – родиться, состояться и умереть – ни разу не вспомнив, что реальность может восприниматься как-то иначе…

Точнее, потоки Вечности струились по этому Миру не ручейками отдельных взглядов, а чем-то большим: целым плеядами способов смотреть на мир – парадигмами, – но это было уже настолько невыразимо, что оставалось даже неясным, как можно исхитриться и всерьез подумать об этом. Однако самым радостным во всем происходящим было то, что ему – Тобину – и не нужно было ни о чем думать. Нужно было просто созерцать этот прекрасный Мир, парить в нем, впитывать, ощущать. Быть. От острого переживания невероятной, утонченной в каждом своем созвучии и при этом целостной, как мелодия Теорэя, гармонии по лицу Тобина потекли истомно-сладкие слезы счастья. Казалось, всю жизнь он только и готовился к этой минуте: предвосхищал ее, надеялся и робко приближал как мог. И вот наконец это случилось.

«Да, Мир Парадигм воистину существует – вот только попасть в него дано далеко не каждому…» – эта мысль, пронесшаяся сквозь его сознание на пике взлета, была уже пропитана обертонами ностальгии по уходящему моменту, а значит – содержала в себе горькую правду о том, что его не удержать, и пришла пора возвращаться…

Теорэй доиграл последнюю ноту и опустил свой музыкальный инструмент. Некоторое время инерция еще удерживала Тобина в этом удивительном Мире, позволяя планировать в звездных течениях – а затем мягко опустила обратно на землю. По крайней мере, так это ощущалось. Небо вновь стало небом, а звезды – звездами, горизонт привычно сомкнулся над головой, но теперь он не просто верил, он доподлинно знал – за всем этим раскинулось нечто большее. Значительно большее…

Тобин все так же лежал на траве, широко раскрыв глаза и глубоко дыша. Если одним словом пытаться описать возвращение – то слово это «тягостно». В том космическом пространстве, куда вознесла его божественная игра, было настолько легко, безмятежно и возвышенно, что необходимость вернуться вызывала чувство вселенской тоски. Как будто на один день его отпустили понежиться в теплых водах райской лагуны, а затем повелели возвращаться обратно – в темную, холодную пещеру – в привычные кандалы, работать прорывателем ходов, вгрызаясь киркой мысли в неподатливый камень однообразных мгновений и волоча за собой тележку будней, груженую унылой повседневностью.

И все-таки жить, зная, что ЭТО есть, было неизмеримо легче.

Тобин поднялся. Волна благодарности учителю за этот невероятный, божественный дар нахлынула на него. Он перевел на Теорэя сияющий взгляд, сложив ладошки перед грудью, не в силах вымолвить ни слова. Но этого и не требовалось: казалось, Теорэй понимал, что с ним сейчас происходит.

– Единое сочетает в себе Многое и поэтому – оно не одно из сущих, – произнес он. – Поскольку превосходит любое сущее, любую воплощенную множественность. Однако можно приобщиться к нему косвенно, через Логос, сделав само генадическое превосхождение множественности одним из сущих, реализованным в пространстве своего ума. Надо учиться делать это самостоятельно…

И хотя слова, которые произносил Теорэй, были все теми же, что и раньше – абстрактно-выспренными, теперь каждое из них было наполнено для Тобина отголосками ясного смысла, почерпнутого оттуда, из пространства Мира Парадигм.

«Птичий» язык греческих философов перестал быть таким уж непонятным – для этого потребовалось пройти через мистериальный инициатический опыт.