5
Загадочные взгляды анархистов

Анархисты снова обмениваются загадочными взглядами, и на это нужно обратить внимание^[48].

Анонимное сообщение префекту парижской полиции

Заинтригованная своими открытиями о полицейских осведомителях на Монмартре, я решила поглубже исследовать эту тему и отправилась в Сен-Дени, в Национальный архив. Там, в душной комнатке, я несколько часов подряд изучала материалы экстремистских заговоров конца XIX века.

«Следует принять специальные меры против иностранных анархистов, – сообщалось в первой попавшейся мне депеше Министерства внутренних дел, разосланной в свое время по полицейским участкам Франции. – В нынешних обстоятельствах все иностранцы, распространяющие анархические (!) и революционные взгляды или придерживающиеся их, должны быть высланы из страны. Ваши предложения по этому вопросу присылайте…» А в газете La Libre Parole я обнаружила вот такое сообщение: «Возможно, именно на Монмартре в баре на улице Аббатис чаще всего происходят внезапные аресты подозрительных лиц»^[49]. Но бо́льшая часть документов относилась к самому громкому на тот момент делу об убийстве президента Франции Франсуа Сади Карно. Трагедия произошла 24 июня 1894 года на Международной колониальной выставке в Лионе – итальянский анархист Санте Казерио нанес Карно смертельное ножевое ранение. «Да здравствует анархия! Да здравствует революция!» – крикнул убийца, когда его схватили. Во время суда Казерио отказался признать себя невменяемым и был приговорен к обезглавливанию на гильотине. «Мужайтесь, друзья мои! Да здравствует анархия!» – крикнул он перед казнью^[50].

После этого события по всей Франции прокатилась волна протестов. Один за другим префекты полиции принимали необходимые меры для наведения порядка. «Повсюду проходят выступления против итальянцев с погромами и криками “Долой итальянцев! Долой Италию! Да здравствует Франция! Да здравствует Карно!” Грабят и поджигают кафе и рестораны…» – докладывал своему руководству об обстановке в городе начальник полиции Лиона. В это же время префект Гренобля сообщал, что и у них в городе «повсюду идут крупные выступления против итальянцев и Италии. А рабочие, вооружившись кирками и лопатами, собираются в центре города и готовы устроить погром…» Газета L'Intransigeant в статье «Призыв к спокойствию» гневно осуждала насилие над итальянцами: «Вчера в Лионе было сожжено несколько домов, принадлежащих итальянцам. В Тулоне один итальянец был убит. Все это немедленно следует прекратить!» Между тем в других газетах журналисты, напротив, только еще больше разжигали конфликт: «Иностранцы вторгаются в нашу страну, создают конкуренцию на рынке труда. Мы требуем принять меры и защитить французских рабочих!»^[51]

В папке с пометкой «Слежка за иностранными анархистами» я нашла досье на Санте Казерио, убийцу президента Франсуа Сади Карно. Эти документы оказались весьма любопытными. Оказалось, что личное дело на Казерио было заведено за четыре месяца до совершенного им преступления. Сведения о нем были краткие и стандартные. На обложке серой папки крупными буквами от руки было выведено: «Казерио Сан-Джеронимо, работник пекарни в Сетте, анархист». Далее просто перечислялось: «Имя: Казерио Сан-Джеронимо; адрес проживания: улица Пон-Нёф, дом 50; город проживания: Сетт; род деятельности: пекарь; возраст: около 19 лет, родился в Италии, в Мотта-Висконти, провинция Милан; родители Антуан и Мартина Броглио; семейное положение: женат. Описание внешности: рост: 1 м 68 см; лоб правильный; подбородок круглый; волосы каштановые; глаза серые; лицо овальное; брови каштановые; нос орлиный; рот средний; отличительные черты: плохо говорит по-французски»^[52].

Невольно я сравнила этот документ с самым первым досье Пикассо. В личном деле художника формулировки выглядели намного жестче, чем в досье будущего убийцы президента Франции. Информация о Казерио была составлена с очевидной небрежностью, тогда как характеристики Пикассо чрезмерно преувеличивались и особо подчеркивалось, что «этот испанец находится под постоянным наблюдением как подозреваемый в анархизме».

Чем объяснить различия между этими двумя досье? И можно ли оправдать такое предвзятое отношение французской полиции к начинающему художнику тем, что в период с 1894 по 1901 год Франция изо всех сил пыталась устоять в условиях возросшей политической и экономической нестабильности?

Убийство президента Сади Карно стало кульминацией десятилетия социальной напряженности во Франции, наиболее очевидными симптомами которой были возросшая активность анархистов и дело Дрейфуса. Газеты пестрели репортажами о насилии, репрессиях, судебных процессах и смертных приговорах. Из номера в номер повторяли имена террористов, казненных на гильотине: Франсуа Клавдий Кенигштайн (он же Равашоль), который организовал серию взрывов в Париже в знак протеста против жестокости полиции; Эмиль Анри, сын коммунара, подбросивший в полицейский участок бомбу, убившую пять человек; Огюст Вайян, взорвавший самодельное устройство на заседании Национальной ассамблеи. Часть политиков выступила за отмену смертной казни, а часть, наоборот, требовала ужесточить меры против террористов. «Я испытываю невыразимое отвращение к этой административной бойне, которую видные функционеры проводят без вынесения приговора, – писал Жорж Клемансо^[31]. – Совершенные преступления были жестоки. Но реакция общества на это выглядит как постыдная месть»^[53].

Политический климат в стране становился нестабильным из-за гнева, направленного на убийц-анархистов и «вредителей-иностранцев, вторгшихся во Францию»^[54]. Французское общество было крайне обеспокоено притоком иммигрантов, особенно после того, как перепись населения 1881 года показала, что в стране проживает более миллиона иностранцев.

Во Франции на протяжении всего XIX века, помимо возраставшего националистического экстремизма, активно распространялись и другие формы ксенофобии. Столкновения между французскими и иностранными рабочими сопровождались антииммигрантскими протестами и перерастали в политические выступления. В 1898 году французский писатель Морис Баррес, выступая перед избирателями города Нанси, сказал: «Иностранцы, от верхушки общества до проживающих на периферии отбросов, конкурируют с французскими рабочими в мире торговли, промышленности и сельского хозяйства. Они отравляют нас, подобно паразитам. Поэтому одним из важнейших принципов французской политики должна стать защита нашего народа от их вторжения»^[55].

В условиях роста индустриализации, старения населения и нехватки рабочей силы Франция стала привлекать иностранных рабочих и первой среди других стран использовать иммиграцию как средство борьбы с «жесткостью рынка труда». Благодаря массовому набору мигрантов, которые не обладали равными правами с гражданами страны, работодатели могли «законно принуждать этих людей выполнять тяжелые работы, от которых отказывались французы»^[56]. Но было и нечто большее: спровоцированный ростом промышленности массовый исход крестьян из сельской местности. Все эти события происходили в тот самый момент, когда Франция находилась в процессе формирования социальной концепции нации и впервые провела «различие между французским гражданином и иммигрантом»^[57]. И со временем это неравенство между гражданами и негражданами возросло еще больше.

Пикассо прибыл в Париж, как раз когда власти страны, изменившие свое «определение иностранца», решили усилить надзор за «группами, которые подлежали контролю»^[58]. Разделение, возникшее между «гражданами» и «негражданами»^[59], заметно усилилось. Эта разрастающаяся пропасть между «французами» и «другими», между «гражданином страны» и «иностранцем» стала основой для полицейских досье, заведенных на Пикассо.

Знал ли девятнадцатилетний Пикассо о бедах, постигших Францию в то время? Мечтая о раскованных парижанках, осознавал ли он, что вступает в общество, которое находится на грани гражданской войны? Слышал ли о деле Альфреда Дрейфуса? Дошли ли до него вести о том, что Всемирную выставку чуть было не отменили из-за давления зарубежной общественности, потому что после процесса в Ренне, на котором Альфреда Дрейфуса признали «виновным в государственной измене»^[60], другие европейские страны публично раскритиковали действия французского правительства и этим поставили под угрозу международный имидж Франции?

Я с любопытством читала найденный в архиве рукописный документ от 23 апреля 1894 года, в котором излагались руководящие принципы информаторов: «Используя всех сотрудников, полиция будет осуществлять наблюдение за анархистами в местах их собраний: в кабаре, кафе, барах и т. д. Само собой разумеется, что наблюдение будет проводиться тайно. Мы составляем полные списки всех анархистов, проживающих в пригороде и самом Париже. Наши сотрудники получили распоряжение вести круглосуточное наблюдение за ними. Каждое утро, а иногда даже два или три раза в день, они проходят мимо домов, в которых живут эти личности, и посещают места их развлечений. Подводя итог, ответственно могу заявить, что наши агенты делают все возможное, чтобы дать понять этим людям, что полиция внимательно за ними следит»^[61].

Именно после этого распоряжения и начался сбор данных для «досье Пикассо». И поскольку он общался с «подозрительными личностями» и из-за этого автоматически сам попадал в их разряд, информаторы Фино, Фурер, Борнибус и Жирофле со всей ответственностью выполняли возложенную на них работу и добывали на него улики.

В начале ноября 1897 года префект парижской полиции получил донесение анонимного осведомителя о том, что «анархисты снова обмениваются загадочными взглядами, и на это нужно обратить внимание». Префект дал распоряжение шефу полиции Эжену Андре «разузнать как можно больше об этих “загадочных взглядах”». «Мы давно о них знаем, – написал в ответ Андре, – и уже выявили различие между анархистскими лидерами, которые принадлежат к клану либертарианцев, и анархистами-индивидуалистами, которые на самом деле являются наполовину сутенерами и наполовину грабителями и всегда держатся на расстоянии от либертарианцев, – пояснил он. – Благодаря хорошей работе наших секретных агентов, мы имеем возможность знать обо всех передвижениях анархистов. Причем мы наблюдаем не только за местными, но и за анархистами-иностранцами. Мы знаем все об их адресах проживания и местах встреч, о способах связи и фальшивых документах, которыми они пользуются. Но, похоже, что сами анархисты заметили, что за ними ведется наблюдение, и поэтому стали более осторожными и подозрительными. Вот почему они окутывают себя такой великой тайной, шифруются на каждом шагу и даже самые банальные вещи сообщают друг другу с осторожностью – они уверены в том, что вчерашний друг сегодня может стать информатором. Половина анархистов теперь рассматривает другую половину как тайных агентов, нанятых полицией, – этим и объясняются их загадочные взгляды»^[62].

Все эти документы заставили меня глубоко погрузиться в то тяжелое время, когда французское общество находилось под постоянным контролем полиции, а в стране главенствовали насилие и репрессии. И я невольно взглянула по-новому на картины Пикассо того периода.

Третья поездка Пикассо в Париж в октябре 1902 года стала для него, пожалуй, самой тяжелой и тревожной. Молодому художнику приходилось жить практически без средств, на грани нищеты. На его полотнах появлялись бледные, оцепеневшие проститутки, бездомные дети, нищие старики и отверженные женщины… Исчезло разнообразие красок, уступив место пронзительному по своей эмоциональности сине-голубому «холодному цвету скорби»^[63]. Произведения Пикассо наполнились чувством потерянности, безысходности, тоски и одиночества.