– Так меняй каждый день. И мыть – его мыть нельзя, они от этого дохнут. Он кусается, хватай под пузо, когда вытаскиваешь. Всё, мне некогда, такси у подъезда, самолёт ждать не станет. Пока! Будь умницей, брателло. Береги Гошу.

– Чёрт! – Василий, ещё в пижаме, прошлёпал по давно немытому линолеуму на кухню и уставился на круглый аквариум на полу. Хомяк тянул мордочку к свежему воздуху и подпрыгивал на задних лапах вдоль стенки.

– Го-ша… Ну и вонь, – Василий сморщил нос, зевнул, закинул хомяку половину увядшей морковки из холодильника и ушёл в комнату. Скоро оттуда донеслись звуки скрипки. Хомяк прекратил прыжки, присмирел и как будто прислушался.

– Да хорошо всё с ним, спит, чешется, норы строит, в них что-то прячет – офшоры у него, наверное, – а я разоряю, когда опилки меняю. Знаешь, он, кажется, больше стал. Они ведь должны расти, да? Ну давай. Постой, ты когда вернёшься? Нет, не надоел, с ним веселей. Что Марина? С Мариной всё. Вот так. Ну всё. Закрыли тему. Вот сама ей скажи. Всё. Мне репетировать надо. Давай. Концерт. Да. Давай.

Василий бросил телефон на кухонный стол рядом с картонной коробкой из пиццерии.

– Вот так и бывает, Гоша, – неопределённо пробормотал он. – Бабы!

Хомяк прислушивался, склонив голову, – Василию показалось, сочувственно. Василий принёс скрипку на кухню, закрыл окно – не хватало ещё проблем с соседями – и устроившись поудобнее, начал наигрывать что-то лёгкое, прозрачное, теряющееся в невесомых осенних московских сумерках и оборвавшееся высокой печальной нотой.

Через месяц Гоша уже с трудом помещался в аквариуме. Пока хозяина не было, он осваивал пространство кухни – научился, подтягиваясь, вылезать из своей тюрьмы. Иногда высовывал нос за дверь, но сначала за порог не выходил. С удовольствием разглядывал свои лапы – они вытягивались и распрямлялись. Заслышав лифт, он с невероятной скоростью, царапаясь об острую кромку и скользя коготками по гладким выпуклым стенкам, забирался обратно в аквариум. Василий в те дни приходил с репетиций задумчивый, почти не замечая перемен в питомце. Сестра не появлялась, а тащить к ней животное через полгорода сил не было. Играть на скрипке для хомяка по вечерам вошло в привычку.

Звонок в дверь был отчаянным, резким и протяжным. Позвонили второй раз, потом кому-то на лестничной площадке стало плохо. Хомяк, заметавшийся было по квартире, принюхался, вздохнул и поковылял открывать. Василий стоял, привалившись к косяку, поэтому грузно упал на Гошу – тот еле успел увернуться и постарался подхватить.

– Я тут звоню… звоню, надеюсь, она откроет… Ой, ггггном… Белка, ты? Допился… Т…. Вы… ты кто?

– Здравствуйте, Василий. Я ваш хомяк, – Гоша говорил на правильном русском языке, но тихо и неуверенно, прислушиваясь, пробуя на вкус и взвешивая на языке тягучие бесформенные звуки, из которых лепились слова. – Я вам потом всё объясню. Заходите скорей, соседи могут выйти и расстроиться.

Он принялся хлопотать, что-то приговаривая успокоительно, расстелил постель, вышел с ведром и тряпкой за дверь, а когда вернулся, Василий уже спал, сидя, ниточка слюны свисала с уголка рта. Хомяк покачал головой, как мог уложил его, укрыл одеялом, поставил тазик. Потом вернулся на кухню, свил себе гнездо на диванчике из старенького пледа и пары подушек, включил канал «Культура» и приготовился коротать ночь, прислушиваясь к звукам из комнаты. Пачку корма с надписью «Для мелких грызунов» он поставил на стол поблизости, аквариум осторожно задвинул ногой в угол.

– Вы кто? Ты…

– Василий, доброе утро. Прошу прощения ещё раз. Я напугал вас. Я вчера вам объяснял. Вы не помните, наверное. Я Гоша, ваш хомяк, ну то есть, временно ваш, неважно. Вот вода, в кувшине. Я сейчас приготовлю чай. Горячий. С лимоном. Я видел, в холодильнике есть. Только не волнуйтесь.

Он приблизился к кровати, ловко поправил подушку, исчез на кухне. Оттуда послышалось бурчание чайника на плите, возня и хлопанье дверцами, вскоре Гоша притащил две табуретки, поставил рядом с кроватью, придирчиво убедился, что они не шатаются, потом вернулся с жостовским подносом – чай был сервирован изящно, с лимоном на блюдечке, салфеткой и сахарницей.

– Пейте, пожалуйста. У вас упадок сил. Надо пить. Я слышал по телевизору – я его часто включаю и слушаю, пока вас нет дома… простите такую вольность… Еще парацетамол или алкозельцер. Вы разрешите поискать в аптечке?

Василий кивнул, чувствуя, как ужас отступает. Как у него в квартире оказалось это существо, было совершенно непонятно, но оно, кажется, не опасно. Чай был вкусным – Гоша объяснил, что вскрыл подарочную упаковку.

– Теперь бы вам хорошо ещё поспать.

– Погоди, – слабо отмахнулся Василий. – Ничего, что на ты?

– Мне так привычней.

– Что это, блин, такое?

Гоша развёл руки в стороны. Получилось это у него несколько механически, как у заводной куклы.

– Я могу вам изложить сейчас только свою теорию. С ней можно соглашаться или нет. Разумеется, у меня мало знаний. Я так понимаю, это влияние музыки, ну, которую вы сочиняете и наигрываете мне иногда. Вот эта: таааа-тата… – Василий поморщился. – Но это долго объяснять. Вы уверены, что вам не помешает дополнительное волнение?

– Нет, блин. Только налей себе чаю, что ли.

– Если разрешите, я морковку возьму.

В квартире стало значительно чище. Гоша к тому же полюбил готовить – из книги вегетарианских рецептов итальянской кухни – и стряпал что-то вкусное к ужину: спагетти альо олио, равиоли со шпинатом, ризотто, морковный салат. По вечерам Василий играл, Гоша слушал. Василий сам предложил Гоше взять скрипку, нашёл свою первую, ещё из музыкальной школы, на антресолях – и с тех пор Гоша с ней не расставался.

На столе разбросаны листы с нотами, записанными от руки, наспех.

– Но тут же бемоль, я же играл бемоль, где твои уши?! – восклицал Василий.

– Тут бемоль и есть! – оправдывался Гоша. – Я слышал. Вот. После этого скерцо, да.

– Ну и почерк у тебя, пишешь как…

– Как хомяк лапой? – Гоша улыбнулся.

Почерк у него и правда хромал, зато слух был абсолютным, что оказалось очень кстати. Василий с детства сочинял музыку, а записывать всё было лень и недосуг. Хомяк же оказался прекрасным секретарём.

В дверь позвонили. Гоша, как это бывало обычно, когда заходили соседи, побежал прятаться в ванной.

– Привет, брат, сколько уже у тебя не была. Ой, а у тебя кто-то? Ты не один? – Сестра прислушалась к шуму воды в ванной. – Познакомишь? Нет? Стесняется? Ну да. А что у тебя тут? Музыка? Ну как обычно. И чистенько. Коллега? Хозяйственная, сразу видно. Борщ? М-м-м… Вкусно. Нет, не буду, спасибо. Ой, а хомка-то… – Сестра смотрела на пустой, чисто вымытый аквариум в углу. – Что? Подох?

– Нет…

– Сбежал? И как? Сам на свободу вылез? Наверное, под плинтус и к соседям. Тут у тебя под раковиной кошка пролезть может, не то что хомяк. Ремонт пора делать. Не переживай. Не расстраивайся ты. У Сашки морская свинка освинилась… опоросилась. Ну, одним словом, приплод принесла. Хочешь, привезу одного? Они смешные.

– Ну уж нет, спасибо.

– Ладно, как хочешь. Ты и так не скучаешь ведь? Увиделись – поеду дальше. Не буду мешать. Давай аквариум захвачу. Да донесу я. Не провожай. Ты маме позвони, не забывай, ладно? Люблю-целую, – она повернулась в сторону ванной. Вода шумела.

– До свиданья!!! – сказала театрально громко, приставив ладонь рупором ко рту.

Сестра убежала по лестнице, не дождавшись лифта. Гоша предусмотрительно просидел в ванной ещё минут пятнадцать после её ухода.

– Руслан Георгиевич, здравствуйте. Да, вывих. Да, уже был в травме. Я-я-я-я… знаю. Поскользнулся. Наверное. Буду. Я постараюсь. До завтра. Вот блин.

Василий сидел на диванчике, Гоша прикладывал к его ноге лёд.

– Прямо перед премьерой. Перед завтрашним генеральным прогоном. Руслан сожрёт меня. Уволит и сожрёт. Выставит на улицу.

– Я могу заменить вас. Я знаю вашу партию. Видел. Слышал все партитуры.

– Что…? Может, тебе ещё и скрипку мою отдать? Хотя… Это мысль… Ростом ты чуть ниже меня. Костюм… Решим с костюмом… Постой… ты ж меня опозоришь.

Хомяк молча ушёл в комнату, вернулся со скрипкой и начал играть.

К вечеру была нарисована схема кулис, первого и второго этажа, репетиционной; распланировали, где стоять и куда идти. Гоша должен был показать вахтеру на входе военный билет Василия – всё равно неясно, кто на фотографии: Василий в юности растил усы и бороду. До начала репетиции хомяк должен был прятаться от всех, а после подойти к дирижёру и объяснить, что он троюродный брат Василия, проездом из Новосибирска, заменяет его. Гоша отправился на такси – это был первый в его сознательной жизни выход на улицу.

– Это бесподобно! Гениально! – телефон вибрировал и рокотал. – Он затмил всех! Из всех скрипок было слышно только его одного. Но как играет! Помнишь, к нам приезжал тот знаменитый? Так вот, этот такой же. Только лучше. У него акцентировка… невероятно… я ни разу не слышал такой реверберации… Ты сам-то его слушал? В большом пространстве… Я не знаю, где в Новосибирске учат таких… Талант. Я его переведу к нам, пусть оформляет. Я его отшлифую. Хотя там нечего. Природа. Как он зазвучит… – Руслана Георгиевича несло. Василий опустил кулак на стол и тихо вздохнул. Гоше он пока говорить ничего не стал, а в вечер премьеры безобразно напился в квартире один.

Гоша, в концертном фраке, с развязанным галстуком-бабочкой, в обнимку со скрипичным футляром, с порога понял, что произойдёт.

– Василий, мне Руслан Георгиевич сказал. Я объяснил ему, что это неконструктивно.

– Ты… предатель…

– Не надо так. Я не собираюсь занимать твоё место.

– Хомяк… не собирается занимать моё место. Я польщён.

– Не надо. Я сам отказался. Мне сложно. Много внимания. К тому же у меня нет никаких документов. Даже справки от ветеринара. Если позволишь, я возьму твою скрипку, детскую. Иначе я просто погибну. Без музыки.

Гоша прошёл в ванную, повозился там, вышел, вынес аккуратно расправленный концертный костюм, пристроил его на вешалке в прихожей, метнулся в кухню за своей скрипкой и тихо прикрыл за собой входную дверь.

На следующее утро, протрезвев, Василий кинулся было искать хомяка, но не нашёл, а вскоре уехал на гастроли.

Гоша всё лето играл на скрипке на Арбате, пока городские власти не решили выставить оттуда музыкантов. Сейчас там пусто и скучно. Одна девушка, совсем юная, по дороге домой каждый вечер ненадолго задерживается рядом с тем местом, где пару месяцев назад он играл, – замедляет шаги и, кажется, слушает ту самую мелодию, которая теряется в невесомых московских сумерках и обрывается высокой печальной нотой.