Эмили не смогла ответить. Валанкур поднял глаза, заметил, как изменилось ее лицо, и, решив, что она лишилась чувств, захотел ее поддержать. Это невольное движение вернуло Эмили к реальности. Валанкур, казалось, не заметил растерянности собеседницы, но когда заговорил снова, его голос наполнился нежной любовью.

– Я не стану сейчас навязывать вашему вниманию эту столь важную для меня тему. Лишь упомяну, что наше прощание утратило бы свою горечь, если бы я смог надеяться, что мое признание не помешает мне видеться с вами впредь.

Эмили попыталась преодолеть смятение и заговорить. После столь краткого знакомства она боялась довериться своему сердцу и дать Валанкуру надежду. Хотя во время путешествия молодой человек не раз вызывал ее восхищение благородством и вкусом – качествами, высоко оцененными отцом, этого было недостаточно, чтобы принять важное для будущего счастья решение. И все же мысль о расставании с Валанкуром доставляла ей острую боль, и понимание этого обстоятельства вынуждало ее опасаться пристрастности своего суждения и еще больше сомневаться в возможности довериться голосу сердца. Отец давно знал семью Валанкуров и считал ее безупречной. А о своем материальном положении шевалье тонко намекнул сам, сказав, что в настоящее время может предложить лишь полное обожания сердце. Он молил об отдаленной надежде, и Эмили не решалась ни отказать ему, ни вселить в него уверенность. Наконец она нашла мужество сказать, что польщена добрым отношением каждого, кого высоко ценил ее отец.

– Значит, я удостоился высокой оценки месье Сен-Обера? – дрожащим от волнения голосом спросил Валанкур, но тут же одумался и добавил: – Прошу прощения, я сам не знаю, что говорю. Если бы мог я надеяться, что вы не считаете меня навязчивым, и время от времени справляться о вашем здоровье, то я сейчас удалился бы в относительном спокойствии.

После короткого молчания Эмили ответила:

– Буду с вами откровенна, так как знаю, что вы поймете мою ситуацию и, больше того, сочтете мою искренность доказательством расположения. Хоть я и живу в доме отца, живу я здесь одна. Увы! Рядом больше нет родного человека, чье присутствие оправдало бы ваши визиты. Думаю, нет необходимости напоминать вам о том, насколько мне неприлично принимать у себя гостя.

– Не стану притворяться, что не понимаю этого, – признался Валанкур и печально добавил: – Но что же утешит меня в разочаровании? Я знаю, что огорчаю вас, и немедленно оставил бы тему, если бы мог унести с собой надежду когда-нибудь предстать перед вашей семьей.

Эмили снова смутилась и не нашлась, что ответить, остро ощущая свое полное одиночество. У нее не было ни родственника, ни близкого друга, к кому она могла бы обратиться за поддержкой в нынешней затруднительной ситуации. Единственная способная помочь родственница – мадам Шерон – то ли погрузилась в собственные заботы, то ли так обиделась на нежелание племянницы покинуть Ла-Валле, что даже не ответила на ее письма.

– Ах, понимаю! – воскликнул Валанкур после долгой паузы, во время которой Эмили начинала то одну, то другую фразу, но оставляла их незавершенными. – Я вижу, что надеяться не на что: страхи мои оказались ненапрасными: вы не считаете меня достойным благосклонного внимания. Роковое путешествие! Дни, которые я считал самыми счастливыми в жизни, омрачили все мое дальнейшее существование! Как часто я вспоминал о них с опасением и надеждой, и все же до этого момента ни разу не сожалел об их волшебных последствиях!

Голос его сорвался. Валанкур быстро встал и принялся ходить по террасе. Охватившее его отчаяние не оставило Эмили равнодушной. Симпатия одержала верх над робостью, и когда молодой человек вернулся к скамейке, она ответила с плохо скрываемой нежностью:

– Говоря, что я считаю вас недостойным благосклонности, вы обижаете и меня, и себя. Должна признаться, что благосклонность давно живет в моей душе, и…

Валанкур с нетерпением ждал завершения фразы, но слова замерли на ее губах, а истинные чувства отразились во взгляде, и молодому человеку хватило мига, чтобы перейти от отчаяния к радости и нежности.

– Ах, Эмили! – воскликнул он пылко. – Моя дорогая Эмили! Научите навсегда сохранить этот миг, запечатлеть его как самый священный в жизни!

Он прижал ее руку, холодную и слегка дрожащую, к губам, а подняв глаза, увидел, как возлюбленная бледна. На помощь Эмили пришли слезы, и Валанкур смотрел на нее в тревожном молчании. Спустя несколько мгновений она взяла себя в руки и, грустно улыбнувшись, спросила:

– Сможете ли вы простить мне эту минутную слабость? Боюсь, я еще не окончательно оправилась после недавно перенесенного потрясения.

– Я не готов простить себя, – ответил Валанкур. – Но постараюсь больше не затрагивать волнующей вас темы. – Затем, забыв о своем недавнем решении, снова заговорил о себе: – Вы не представляете, сколько тревожных часов я провел вблизи от вас, когда вы думали, что я далеко, если вообще вспоминали обо мне. Я бродил вокруг замка в ночной тиши, когда никто не мог меня заметить. Было так восхитительно представлять, что вы рядом, и особенно приятно думать, что я охраняю ваш сон. Эти земли знакомы мне. Однажды я проник за ограду и провел один из счастливейших и в то же время самых меланхоличных часов в моей жизни, пока бродил под вашими окнами.

Эмили поинтересовалась, как давно Валанкур появился в этих местах.

– Несколько дней назад. Я хотел воспользоваться приглашением месье Сен-Обера. Не знаю, как это объяснить, но несмотря на то что искренне желал нанести вам визит, я почему-то постоянно откладывал этот момент. Я жил в деревне поблизости и бродил с собаками по прекрасному краю в постоянной надежде встретить вас, но не осмеливаясь явиться в замок.

Увлеченный беседой, Валанкур совсем не замечал течения времени, но наконец спохватился и грустно заключил:

– Мне пора. Но я удаляюсь с надеждой на новую встречу и на разрешение предстать перед вашими родственниками.

– Мои родственники будут рады познакомиться с другом дорогого отца, – дипломатично заверила Эмили.

Валанкур поцеловал ее руку на прощание, но не нашел сил уйти. Эмили сидела молча, опустив глаза, и, глядя на нее, он подумал, что еще не скоро сможет увидеть ее прекрасные черты. В этот миг за платаном послышались торопливые шаги. Обернувшись, Эмили увидела мадам Шерон. Покраснев и задрожав от внезапного наплыва чувств, она немедленно поднялась навстречу тетушке.

– Итак, племянница! – начала та, бросив на Валанкура удивленный вопросительный взгляд. – Как поживаешь? Впрочем, незачем спрашивать. Твой облик красноречиво свидетельствует, что боль утраты давно прошла.

– Значит, мой облик обманчив, мадам, ибо боль утраты никогда не притупится.

– Да-да! Не стану спорить. Я знаю, что ты унаследовала характер отца, но позволь заметить, что с другим характером жизнь бедняги прошла бы более счастливо.

Эмили слушала бестактные рассуждения мадам Шерон со сдержанным неудовольствием. Она не ответила на обвинения, но представила тетушке Валанкура, который с трудом скрыл негодование и вежливо поклонился. Мадам Шерон ответила легким реверансом и высокомерным, оценивающим взглядом. Спустя несколько мгновений молодой человек удалился, хотя и не желал оставлять Эмили в обществе этой особы.

– Кто этот юноша? – осведомилась тетушка тоном, в котором смешались любопытство, недоверие и осуждение. – Полагаю, какой-нибудь праздный поклонник? А я верила, что чувство приличия не позволит тебе принимать молодых людей в нынешнем одиноком положении. Позволь напомнить, что общество замечает подобное поведение и подвергает его строгому осуждению, причем незамедлительно.

Обиженная грубой речью, Эмили хотела возразить, однако мадам Шерон продолжала с напором, явно наслаждаясь новой властью, говорить:

– Необходимо, чтобы за тобой следил кто-то взрослый и разумный. У меня, конечно, много других забот, но поскольку твой бедный отец перед смертью попросил о тебе позаботиться, придется найти время и силы на твое воспитание. Только позволь заметить, что, если ты не будешь безропотно слушаться, я больше не стану беспокоиться о твоем благополучии.

И опять Эмили не решилась перебить мадам Шерон. Горе и уязвленная гордость невинности заставляли ее молчать.

– Я приехала, чтобы забрать тебя с собой в Тулузу. Мне жаль, что твой бедный отец скончался при столь удручающих обстоятельствах, и все же я возьму тебя к себе. Ах, несчастный! Он всегда проявлял больше щедрости, чем предусмотрительности, иначе не оставил бы дочь на милость родственников!

– Надеюсь, он и не сделал этого, – спокойно ответила Эмили. – Да и денежные затруднения возникли не от той благородной щедрости, которая всегда его отличала. Полагаю, дела месье Моттевиля могут уладиться без особого ущерба для клиентов, а я пока с удовольствием осталась бы в Ла-Валле.

– Не сомневаюсь, – с ироничной улыбкой подтвердила мадам Шерон. – И даже соглашусь на это, поскольку вижу, насколько спокойствие и уединение необходимы для восстановления твоего душевного равновесия. А я и не представляла, племянница, что ты способна так искусно лицемерить. Прочитав в письме ваши доводы, чтобы оставаться здесь, я наивно поверила в их искренность и даже не подумала о присутствии такого приятного утешителя, как этот месье Ла-Вал… забыла, как его зовут.

Эмили не выдержала грубых нападок:

– Доводы были вполне искренними, мадам. И теперь больше, чем прежде, я ценю уединение, о котором просила. Если цель вашего визита – оскорблять меня, то я вполне могла бы обойтись без вашего внимания.

– Я вижу, что взяла на себя очень неприятную и неблагодарную миссию, – покраснев, заявила мадам Шерон.

– Уверена, тетушка, – пытаясь сдержать слезы, ответила Эмили, – что дорогой отец не мыслил опеку такой. Я имею счастье думать, что своим поведением неизменно вызывала его одобрение. Тем печальнее сопротивляться распоряжениям сестры такого прекрасного человека. Если вы действительно считаете вашу задачу неприятной, то мне жаль, что она досталась именно вам.

– Что ж, племянница, от красивых слов мало толку. Из уважения к бедному брату я намерена не обращать внимания на твое неприличное поведение.

Эмили попросила объяснить, какое неприличное поведение она имеет в виду.

– Какое! – возмущенно воскликнула мадам Шерон, не думая о том, что ее нескромные подозрения выглядят гораздо неприличнее. – Разумеется, речь идет о встречах с кавалером, незнакомым твоей семье.

Щеки Эмили покрылись слабым румянцем; гордость и тревога боролись в ее душе. Думая, что такая реакция до некоторой степени подтверждает обвинения тетушки, она не могла унизиться еще больше, оправдывая свое совершенно невинное и непреднамеренное поведение. Она просто упомянула об обстоятельствах знакомства Валанкура с отцом, о ранении и о последующем совместном путешествии, а также о случайной встрече вчера вечером. А в заключение добавила, что молодой человек признался в расположении к ней и попросил позволения познакомиться с родственниками.

– И кто же этот искатель приключений? – осведомилась мадам Шерон. – Каковы его притязания?

– Это он должен объяснить сам, однако отец знал его семью и считал ее репутацию безупречной, – ответила Эмили и сообщила кое-какие известные ей сведения.

– Ах, в таком случае, кажется, это младший из братьев! – воскликнула мадам Шерон. – Разумеется, нищий. Замечательно! И что же, всего за несколько дней знакомства мой дорогой брат проникся дружескими чувствами к этому бродяге? До чего же на него похоже! В молодые годы он постоянно поддавался безотчетной симпатии и антипатии, когда никто вокруг не видел повода для проявления таких чувств. Больше того, мне всегда казалось, что люди, которых он не одобрял, на самом деле были намного симпатичнее тех странных личностей, которыми восхищался. Но о вкусах не спорят. На него всегда так влияла внешность нового знакомого! Я же совсем не обращаю внимания на черты лица: по-моему, это просто нелепая восторженность. Разве внешность имеет какое-то отношение к характеру? А что, если достойному человеку досталось несимпатичное лицо?

Последнюю фразу мадам Шерон произнесла с торжествующим видом, словно только что сделала великое открытие, и посчитала этот вопрос раз и навсегда решенным.

Спеша завершить пустой разговор, Эмили поинтересовалась, не желает ли тетушка подкрепиться. Мадам Шерон с готовностью направилась в замок, однако не оставила тему, которую обсуждала с самодовольством и строгостью к племяннице.

– Я с сожалением замечаю, – проговорила она в ответ на какое-то замечание Эмили относительно физиономики, – что ты унаследовала многие предрассудки отца, в том числе и расположение к людям исключительно из-за их внешней привлекательности. Полагаю, после столь краткого знакомства ты считаешь, что пылко влюблена в этого молодого человека. Тем более что ваше знакомство случилось при таких романтических обстоятельствах!

С трудом сдержав слезы, Эмили возразила:

– Когда мое поведение будет заслуживать строгого осуждения, у вас появится возможность высказаться. А до тех пор из чувства справедливости, не говоря уже о семейной привязанности, прошу вас воздержаться. Я никогда намеренно вас не оскорбляла, и теперь, после смерти родителей, только от вас могу ждать доброты, так не заставляйте же меня еще больше сожалеть об утрате отца и матери.

С трудом произнеся последние слова, Эмили бурно разрыдалась. Вспомнились деликатность и мягкость родителей, проведенные дома счастливые дни, по сравнению с которыми грубость и бесчувствие мадам Шерон показались особенно горькими и довели едва ли не до отчаяния.

Больше оскорбленная прозвучавшим в словах Эмили упреком, чем тронутая ее горем, мадам Шерон не произнесла ни слова, чтобы облегчить печаль. Несмотря на очевидное нежелание принять племянницу, она все-таки стремилась к ее обществу. Главной ее страстью неизменно оставалась власть. Она знала, что лишь выиграет, поселив в своем доме осиротевшую беззащитную родственницу, на которой можно безнаказанно вымещать любые прихоти и капризы.

Войдя в замок, тетушка распорядилась, чтобы Эмили собрала вещи для поездки в Тулузу, поскольку захотела немедленно отправиться в путь, но племянница принялась ее уговаривать подождать хотя бы до следующего дня и, наконец, тетушка согласилась.

День прошел в мелких придирках со стороны мадам Шерон и грустном ожидании безрадостного будущего. Вечером, как только тетушка удалилась в отведенную ей спальню, она обошла весь дом, чтобы проститься с каждой дорогой сердцу мелочью, зная, что надолго покидает его ради чуждого, неведомого мира. То и дело возникало предчувствие, что в Ла-Валле она больше никогда не вернется. Эмили надолго задержалась в кабинете отца: выбирала его любимые книги, чтобы увезти с собой, со слезами смахивала с обложек пыль и, сидя в его любимом кресле, предавалась размышлениям до тех пор, пока Тереза не открыла дверь, по привычке перед сном обходя комнаты и проверяя, все ли в порядке. Увидев молодую госпожу, она испуганно вздрогнула, но та пригласила ее войти и попросила содержать замок в полной готовности к ее возвращению.

– Как жаль, что вы уезжаете, мадемуазель! – воскликнула экономка. – Уверена, что здесь вам было бы лучше, чем там, куда вы направляетесь.

На это замечание Эмили не ответила. Тереза, тем временем, продолжала искренне выражать свою печалью. Утешение доставляла лишь глубокая привязанность старой служанки.