Глава 9

 
Ни голос музыки, ни дивные цветы,
Ни живописи яркое виденье
Не смогут подарить восторги красоты,
Что ветра свежего приносит дуновенье.
Спокойный дождь, таинственный туман
Холмам даруют влажную усладу,
А с запада последний отсвет дан,
Прохладный вечер нам сулит отраду.
 

Мейсон У. О меланхолии. К другу

Вскоре после возвращения в Ла-Валле Эмили получила письмо от мадам Шерон. После банальных выражений сочувствия, утешений и советов та приглашала племянницу в Тулузу и добавляла, что, поскольку покойный брат поручил ей воспитание дочери, она считает себя обязанной следить за ее поведением. Сама же Эмили хотела одного: оставаться дома, в родных стенах, напоминавших о прежнем счастье в окружении ушедших родителей, там, где ничто не мешало сколько угодно плакать и каждую минуту представлять милые образы, – но ничуть не меньше стремилась избежать недовольства мадам Шерон.

Хотя преданность отцу не допускала сомнений в правоте Сен-Обера поручить судьбу дочери заботам сестры как единственной родственницы, Эмили прекрасно понимала, что этот шаг поставил ее счастье в зависимость от прихотей тетушки. В ответном письме она просила позволения на некоторое время остаться дома, в Ла-Валле, и ссылалась на крайний упадок сил, душевное истощение, потребность в тишине и покое. Она знала, что в доме тетушки не найдет ни того ни другого, поскольку благодаря унаследованному от мужа крупному состоянию мадам Шерон вела чрезвычайно рассеянную жизнь. Отправив письмо, Эмили немного успокоилась.

В первые же дни после возвращения ее навестил месье Барро – бывший друг отца, теперь искренне его оплакивавший.

– Моему горю нет предела, – сказал он, – так как не найти на свете человека, хоть в чем-то равного Сен-Оберу! Если бы я увидел ему подобного в так называемом светском обществе, то никогда бы не уехал в глушь.

Восхищение месье Барро вызвало глубокую благодарность Эмили. Она впервые почувствовала облегчение, беседуя о родителях с человеком, которого глубоко почитала как за доброту сердца, так и за деликатность.

Несколько недель прошло в тихом уединении, и постепенно острота горя стала притупляться, сменяясь привычной меланхолией. Эмили уже могла обращаться к книгам, которые прежде читала с отцом; сидеть в его кресле в библиотеке; любоваться посаженными им цветами; прикасаться к струнам того инструмента, на котором играл он, а порой даже исполнять его любимые произведения.

Эмили поняла, что праздность растлевает ум, и постаралась ни часа не проводить без работы. Именно сейчас она в полной мере осознала ценность данного отцом воспитания: развивая творческие способности дочери, Сен-Обер обеспечил ей спасение от безделья и скуки без обращения к легкомысленным развлечениям и предоставил богатый выбор занятий в стороне от светского общества. Положительные стороны воспитания не ограничивались эгоистичными преимуществами: сердце Эмили постоянно обращалось ко всему, что происходило вокруг, стараясь если не избавить людей от несчастий, то по крайней мере облегчить их участь сочувствием, поддержкой и благожелательностью.

Мадам Шерон не ответила на письмо племянницы, и Эмили начала надеяться, что ей позволят на некоторое время остаться дома, в уединении. Ум и нервы уже настолько укрепились, что она не боялась возвращаться туда, где когда-то испытала особенное счастье. Главным среди подобных мест оставалась рыбацкая хижина. Чтобы полнее погрузиться в нежные и грустные воспоминания, Эмили взяла лютню с намерением исполнить те произведения, которые особенно любили слушать родители, и отправилась туда одна, тихим вечером – в час, особенно располагающий к печали и фантазиям.

В последний раз Эмили приходила сюда вместе с месье и мадам Сен-Обер за несколько дней до фатальной болезни матушки. Теперь же, едва войдя в лес, она так живо вспомнила счастливое время, что решимость на миг отступила: Эмили прислонилась к дереву и несколько минут проплакала. Ведущая к дому неширокая тропинка заросла травой, а заботливо посеянные Сен-Обером цветы почти утонули в сорняках: чертополох, наперстянка и крапива заняли все пространство. Эмили то и дело останавливалась, чтобы посмотреть на милый сердцу пейзаж – сейчас молчаливый и одинокий, – а подойдя к хижине, дрожащей рукой открыла дверь и вздохнула:

– Ах, все осталось таким, каким было в последний раз, когда я ушла отсюда с теми, кто больше не вернется!

Она подошла к выходившему на речку окну и, облокотившись на подоконник, погрузилась в меланхоличные раздумья. Забытая лютня без дела лежала рядом: печальные вздохи ветра в кронах сосен, мягкий шепот в ветвях склонившихся над водой ив сейчас говорили ее сердцу больше, чем музыка. Увлеченная размышлениями, Эмили не заметила, как сгустился мрак, а последний луч солнца дрогнул в вершинах деревьев. Наверное, она не скоро вернулась бы к действительности, если бы внезапно не услышала шаги и не осознала, что совсем не защищена. В следующий момент дверь открылась, и на пороге показался человек, а увидев Эмили, принялся извиняться за вторжение. Его голос показался ей знакомым, и страх сразу уступил место иному чувству: не различая в темноте черт его лица, Эмили сразу узнала молодого человека.

Тот повторил извинения, а услышав ответ, быстро подошел к ней и воскликнул:

– Боже милостивый! Неужели? Нет, я не ошибаюсь. Мадемуазель Сен-Обер, это вы?

– Я, – просто ответила Эмили, увидев воодушевленное больше обычного лицо Валанкура. Сразу нахлынули болезненные воспоминания, а попытка совладать со своими чувствами лишь усилила волнение.

Валанкур осведомился о ее здоровье и выразил надежду, что путешествие принесло пользу месье Сен-Оберу, но, увидев поток безудержных слез, понял печальную правду. Он усадил Эмили, сам сел рядом, бережно взял ее за руку и не отпускал до тех пор, пока она рыдала от горя и жалости к себе.

– Я чувствую, насколько ничтожны все попытки утешения, – наконец проговорил Валанкур. – Могу только разделить ваши страданья, так как источник ваших слез не вызывает сомнений. Ах, если бы я мог ошибиться!

Спустя некоторое время Эмили поднялась и предложила покинуть это грустное место. Видя, как она слаба, Валанкур все-таки не осмелился ее удерживать, а подал руку и вывел из хижины. Они в молчании прошли через лес: Валанкур хотел узнать подробности смерти месье Сен-Обера, но боялся спросить, а Эмили не находила сил для беседы. Прошло немало времени, прежде чем она смогла заговорить об отце и кратко рассказала о его последних часах. Валанкур слушал с глубоким вниманием, а узнав, что Сен-Обер скончался в дороге и Эмили осталась среди чужих людей, импульсивно сжал ее руку и воскликнул:

– Ах, почему же меня там не было!

Почувствовав, что воспоминания утомили спутницу, Валанкур незаметно сменил тему и заговорил о себе. Так, Эмили узнала, что после расставания он некоторое время путешествовал по побережью Средиземного моря, а потом через Лангедок вернулся в родную Гасконь, где обычно жил.

Закончив свой небольшой рассказ, Валанкур погрузился в молчание, и спутница не спешила его нарушить. Так они дошли до ворот замка. Валанкур остановился, сказал, что на следующий день собирается вернуться в Эстувьер, и попросил разрешения зайти утром, чтобы проститься. Понимая, что невозможно отказать ему в обычной вежливости, Эмили ответила, что будет дома.

Вечер прошел в грустных размышлениях обо всем, что произошло после того, как их с Валанкуром пути разошлись, а смерть отца предстала так живо и ярко, как будто случилась только вчера. Вспомнилась его настойчивая просьба уничтожить хранящиеся в тайнике бумаги. Очнувшись от летаргии горя, Эмили осознала, что до сих пор не выполнила поручение, и твердо решила завтра же исправить оплошность.

Глава 10

 
Возможно ли, что странные заветы
Развеются бесследно, словно облака,
Не породив сомнений и вопросов?
 

Шекспир У. Макбет

Следующим утром Эмили распорядилась затопить камин в комнате отца и сразу после завтрака отправилась туда с намерением сжечь таинственные бумаги. Заперев дверь, она вошла в маленькую смежную комнатку и в страхе остановилась, трепеща и не решаясь отодвинуть половицу. В углу стоял стол, а рядом с ним кресло, в котором отец сидел накануне отъезда, с глубоким чувством просматривая те самые бумаги, которые ей предстояло уничтожить.

Уединенная жизнь последнего времени отразилась на ее восприятии окружающего мира, а горестные воспоминания и раздумья породили болезненную игру воображения. Жаль, что обычно здравый рассудок сейчас, пусть на миг, уступил место суеверию, а точнее, взрывам обостренной фантазии, опасно напоминавшим временное безумие. После возвращения Эмили домой помутнение рассудка у нее случалось нередко, особенно когда она в сумерках бродила по замку и вздрагивала от каждого шороха или тени, на которые не обратила бы внимания в прежние радостные дни. Именно тревожным состоянием нервов и рассудка можно объяснить то, что, снова взглянув в темный угол, Эмили увидела сидящего в кресле отца.

Несколько секунд она стояла, не в силах пошевелиться, затем поспешно вышла из комнаты, но вскоре опомнилась и, осудив себя за трусость в столь важном деле, опять открыла дверь в смежную комнату. Следуя подробным указаниям отца, она действительно нашла возле окна нужную половицу, нажала на линию, и доска опустилась. Под ней оказалась связка бумаг, а также несколько разрозненных листов и упомянутый кошелек с луидорами. Дрожащими руками Эмили достала содержимое тайника, вернула половицу на место и хотела уже подняться, но тут снова увидела фигуру отца уже за столом. Эта иллюзия (еще один пример разрушительного воздействия одиночества и горя на сознание) лишила ее самообладания. Эмили бросилась прочь, а в своей комнате почти без чувств упала в кресло.

К счастью, вскоре рассудок преодолел болезненный приступ воображения, и она принялась рассеянно листать бумаги, совсем забыв, что отец категорически запретил ей читать документы, а вспомнила об этом, лишь наткнувшись на фразу пугающего смысла. Эмили поспешно отодвинула бумаги, но не смогла стереть из памяти слова, вызвавшие одновременно любопытство и ужас. Эти слова произвели на нее такое сильное впечатление, что Эмили не спешила уничтожать документы, и чем дольше обдумывала это обстоятельство, тем живее разыгрывалось ее воображение. Испытывая острое любопытство и неудержимую потребность проникнуть в жуткую тайну, упоминание о которой она только что прочитала, Эмили начала сожалеть о данном отцу слове. На миг возникло сомнение, правильно ли будет исполнить обещание вопреки острому желанию получить объяснение, но Эмили сразу его отвергла.

«Я дала зарок в точности выполнить все указания, – сказала она себе. – Значит, должна не спорить, а повиноваться. Пока я полна решимости, необходимо немедленно уничтожить искушение, способное лишить меня добродетели и навсегда отравить мне жизнь осознанием неисправимой вины».

Вдохновленная чувством долга, Эмили победила самое сильное искушение в своей жизни и предала бумаги огню. Ее взгляд неотрывно следил за медленно разгоравшимся пламенем, а в сознании неумолимо звучала только что прочитанная фраза, единственная возможность объяснить которую в эти минуты исчезала навсегда.

О кошельке Эмили вспомнила не сразу и решила убрать его в шкаф, как вдруг обнаружила, что там находится что-то еще помимо денег. «Его рука сложила их сюда, – думала она, рассматривая содержимое кошелька. – Рука, теперь превратившаяся в прах». На дне кошелька оказался маленький предмет, завернутый в несколько слоев тонкой бумаги. Развернув его, Эмили обнаружила медальон из слоновой кости с миниатюрным портретом… молодой дамы, тем самым, над которым плакал отец! Вглядевшись в изображение, она увидела незнакомую особу необыкновенной красоты с кротким, печальным и покорным выражением лица.

Сен-Обер не распорядился относительно портрета и даже не упомянул о нем, поэтому Эмили решила его сохранить. Не раз вспоминая тон, которым отец говорил о маркизе Виллеруа, Эмили решила, что это ее изображение. Но что заставило отца хранить эту миниатюру и, более того, плакать над ней так безутешно, как плакал он накануне путешествия?

Эмили долго рассматривала прекрасные черты незнакомки, но так и не смогла открыть секрет ее очарования, не только вызывавшего глубокое восхищение, но и рождавшего чувство жалости. Темно-каштановые волосы свободно обрамляли высокий чистый лоб; нос слегка напоминал орлиный; на губах застыла грустная улыбка; голубые глаза с невероятной кротостью обращались к небесам, в то время как мягкие брови свидетельствовали о нежном и чувственном нраве.

Стук садовой калитки вывел Эмили из задумчивости. Она посмотрела в окно и увидела направлявшегося к дому Валанкура, но, взволнованная находкой, не сразу вернулась к действительности и на некоторое время задержалась в комнате.

Встретив шевалье в гостиной, она поразилась изменениям, произошедшим в его внешности и выражении лица со времени расставания в Руссильоне. Накануне, в сумерках, она этого не заметила, но уныние и вялость его на миг утонули в радостной улыбке, едва Валанкур увидел Эмили.

– Видите, я воспользовался вашим позволением проститься, хотя только вчера имел счастье вас встретить.

Эмили слабо улыбнулась и, ощущая необходимость что-то сказать, спросила, давно ли он в Гаскони.

– Всего несколько дней, – слегка покраснев, ответил Валанкур. – Простившись с новыми друзьями, благодаря которым путешествие через Пиренеи превратилось в удовольствие, я отправился в долгий путь.

При этих словах глаза Эмили вновь наполнились слезами. Валанкур заметил оплошность и, чтобы ее отвлечь, заговорил о скромной красоте замка Ла-Валле.

Не зная, как поддержать беседу, Эмили обрадовалась возможности сменить тему. Они вышли на террасу, и Валанкур принялся восхищаться очарованием речного пейзажа и видами противоположного берега Гаронны. Облокотившись на парапет, он посмотрел на быстрое течение и задумчиво произнес:

– Несколько недель назад я побывал у истока этой благородной реки. Тогда еще я не имел счастья вас знать, иначе пожалел бы о вашем отсутствии: эта картина полностью соответствовала вашему изысканному вкусу. Гаронна берет начало высоко в горах, в местах еще более диких и грандиозных, чем те, которые окружали нас по пути в Руссильон.

Он подробно описал, как поток мчится среди скал и ущелий, собирая по пути речки и ручьи со снежных вершин, и по долине Аран продолжает путь на северо-запад до тех пор, пока не выходит в долины Лангедока. Затем, омыв стены Тулузы и снова повернув на северо-запад, уже спокойнее несет свои воды в Бискайский залив, по пути даря живительную влагу садам и пастбищам провинций Гасконь и Гиень.

Разговор зашел о пейзажах Альп, и в голосе Валанкура послышалась трепетная нежность. Порой он рассуждал о них с истинным пылом гения, едва не теряя нить повествования, но продолжая говорить. Эмили, в свою очередь, постоянно думала об отце, вспоминая его наблюдения и видя перед собой его одухотворенное лицо. Долгое молчание собеседницы напомнило Валанкуру, что его рассказы косвенно касаются источника ее горя, и выбрал для разговора другой предмет – правда, не менее тяжелый для собеседницы. Слушая, как он восхищается склонившимся над террасой грандиозным платаном, в тени которого они сидели, Эмили вспомнила, как отдыхала здесь вместе с отцом, также не устававшим выражать восторг, и отозвалась:

– Это дерево дорогой отец особенно любил. Летними вечерами он с удовольствием проводил время под его кроной, в окружении семьи.

Валанкур понял ее чувства и умолк. Если бы Эмили подняла взгляд, то увидела бы в его глазах слезы. Он встал и облокотился на балюстраду, но уже через несколько мгновений вернулся к скамье и снова сел, а потом опять поднялся в очевидном волнении. Эмили же до такой степени расстроилась, что так и не смогла возобновить разговор. Наконец, заметно дрожа, Валанкур занял прежнее место рядом, а после долгой паузы нетвердым голосом произнес:

– И вот это чудесное место я собираюсь покинуть! Покинуть вас – возможно, навсегда! Эти мгновения никогда не вернутся! Позвольте, однако, не оскорбляя глубины вашего горя, выразить восхищение вашей неизменной добротой. О! Да будет мне позволено когда-нибудь назвать мое чувство любовью!