Удивляла их бедность русского крестьянина. Маленькие избенки под соломенной крышей с крошечными окошечками и кучей грязных босых ребятишек, копошащихся в пыли. Эта бедность, рядом с роскошными, богатыми усадьбами, их всегда поражала. И они, несомненно, увезли с собой в свои страны память о противоречиях русской жизни: несметные богатства и рядом неслыханная бедность; громадные просторы и скученные убогие хижины; высокая культура и жестокость чрезвычайная. Россия для них и после того, как они прожили в ней несколько лет, осталась загадкой».²⁷

Созданию в Могилёве атмосферы дорогого курорта способствовали многочисленные творческие коллективы, последовавшие за своими постоянными зрителями в белорусскую глубинку. На берег Днепра перебрались труппы ведущих театров Петербурга, артисты оперетты, работники синематографа – в опустевшей столице некому было показывать новые ленты. Профессиональный журнал «Проектор» еще в начале 1916 года писал: «В больших столичных газетах пестрят объявления о продаже кинематографов. За один только день 17 января в „Новом времени“ помещено 3 объявления о продаже кинематографов. Все это солидные первоклассные предприятия. Один в центре Невского на 600 мест, другой роскошный кинематограф на Гороховой, третий существует уже 8 лет на Большом проспекте Петроградской стороны».²⁸

Спустя полгода этот же журнал бил тревогу: «От Московского Городского Головы в Правление Общества театровладельцев получено извещение… что ввиду громадного количества эвакуируемых в Москву раненых, переполнения лазаретов… будет приступлено к отводу помещений кинематографов под городские лазареты для размещения 5000 коек».²⁹

Все это было очень обидно, потому что к 1916 году российская киноиндустрия представляла собой исключительное явление. В отличие от журналистов, преподавателей, издателей, кинематографисты не были подконтрольны государству и ни перед кем ни отчитывались. Царское правительство не сумело вовремя распознать сокрушительную силу иллюзорного искусства, а потому отечественное кинопроизводство на протяжении двух десятилетий развивалось исключительно по законам рынка, отражая истинные интересы и запросы общества.

Какие же фильмы были популярны спустя два года после начала войны? Чем могилёвский синематограф развлекал Николая и его сына каждый вечер, помимо «репортажей из горячих точек»?

Как ни странно, военная хроника отнюдь не доминировала в иллюзионах. Народ интересовался свеженькими блокбастерами. Вот какие хиты вышли в прокат летом 1916 года:

– 15 июня – «Любовь без ботинок» («киноюмореска-фарс из жизни бакинских бульваров, действие происходит на пароходе и в гостинице») производства АО «Фильма»;

– 20 июля – «Ужасное испытание» («драматический этюд о том, как ученый, открывший способ оживления умерших, гибнет во время первого испытания его метода – при оживлении своей утонувшей невесты») производства АО «А. Ханжонков и Ко»;

– 30 августа – «Так безумно, так страстно хотелось ей счастья» («лирическая драма с занимательным, интересно поставленным сюжетом») производства Т-ва «И. Н. Ермольев»;

– и, наконец, главное событие года – целый комедийный сериал про Лысого (в главной роли – Робер Рейнольс, французский актер, перебравшийся в Россию): «Лысый влюблен в танцовщицу», «Лысый-гипнотизер», «Лысый и прачка», «Лысый ищет огня», «Лысый кутит», «Лысый уносит женщину из гарема», «Именины тещи Лысого» и, конечно же, «Лысый хотел, чтобы у него выросли волосы» – все серии производства АО «А. Дранков»³⁰.

В нагрузку к приключениям Лысого зрителям приходилось смотреть и новости из окопов, и официальные съемки с участием членов царской семьи. К 1916 году кинооператоры следовали за Николаем II по пятам во время всех торжественных церемоний. Эти «пресс-туры» позволяли неграмотным и бедным подданным, не имевшим ни малейшей возможности лично присутствовать на высочайших мероприятиях, чувствовать себя в центре важных событий.

Парадоксально, но синематограф, подаривший Николаю столько счастливых минут, в конечном итоге сыграл с ним злую шутку. Изобретение братьев Люмьер в какой-то мере приблизило крах монархии в России. Честные «ожившие картинки» нанесли удар по божественному имиджу царя в глазах простого народа: «В отличие от парадных фотографий, композиционно продуманных и при необходимости отретушированных, «манипуляции» с хроникальной съемкой еще не были освоены, поэтому ее участники не всегда оказывались в выгодном для себя свете. В частности, при просмотре сюжетов с пасхальным христосованием хорошо заметно, что император Николай II ниже ростом большинства своих солдат, а это плохо вязалось с представлениями о монаршем величии. Цесаревич Алексей часто попадал в кадр, будучи на руках у «дядек», что не могло не вызывать вопросов о состоянии здоровья наследника»³¹.

Николай не осознавал опасной мощи «царства теней»³², относился к киноискусству как к забавному пустяку, и камера была для него очередным любопытным гаджетом. Киносъемку он так и не освоил, однако не расставался с фотоаппаратом – любительским «Кодаком» коробочного типа, и всех своих близких научил фотографировать.

Император был настолько беспечен, что позволял кинооператорам снимать не только официальные мероприятия, но и бытовую жизнь царской семьи. Эти кадры ошеломили бы простых зрителей – и дело было не только в низком росте царя… «Компрометирующие» ленты частично сохранились до наших дней – благодаря шотландскому журналисту, писателю и путешественнику Джону Фостеру Фрейзеру, который накануне революции вывез это киносокровище из России.

Автор рассказывает: «Летом 1916 года я побывал на обеде у принцессы К. и там познакомился с ее дядей, генералом Х., который занимал высокое положение при дворе. В разговоре с генералом я посетовал на ошибочные представления англичан и американцев о жизни царя и царицы в России – а ведь эта жизнь была очень простой и главным образом сосредоточена вокруг благополучия их детей. На это генерал Х. сказал мне, что у Николая II был оператор, который снимал царскую семью в неимператорских обстоятельствах. «Ах, – вздохнул я, – если бы только я мог получить эти видеозаписи, как замечательно было бы показывать их на моих лекциях в Англии, где я буду рассказывать о моих впечатлениях о России!» Генерал счел эту идею хорошей и сказал, что поговорит об этом с императором. Он так и сделал, уже на следующее утро. Император вспомнил, что он уже и сам не помнит некоторые отснятые эпизоды, и пересмотрел все эти пленки в своем домашнем кинотеатре, погрузившись в приятные воспоминания о самом себе и своей семье. Представьте себе сцену: Россия в состоянии войны, назревает революция, а царь на протяжении часа с лишним наслаждается «живыми картинками» с собой в главной роли…

Чуть позже генерал передал мне негативы, из которых я мог выбрать все, что мне понравится. Мне пришлось отсматривать пленки в Москве у братьев Пате, поскольку в Петрограде не нашлось для меня репродуктора.

Ни у одного частного лица никогда не было столь уникального фильма. Когда все было готово, я включил его в темной комнате, чтобы оценить результат. Картина получилась восхитительно неформальной. Император, играющий в теннис, причем не слишком хорошо. Император, качающийся на качелях со своим сыном, цесаревичем. Великие княжны, перетягивающие канат с царственным отцом; император проиграл и его чрезвычайно весело протащили по земле. В снежной битве император тоже проиграл своим девочкам. Были сцены с пикником, с танцами на царской яхте «Штандарт»…

Я должен был выехать в Англию через Швецию следующим утром. Но накануне вечером ко мне заглянул мой друг-генерал. Эти пленки! Император совершенно не возражал, чтобы я показывал их в Англии, но императрица возмутилась, что некоторые эпизоды были совсем «неимператорскими». Я получил рекомендацию, более похожую на приказ, вырезать те части, где император «терял достоинство». Мне пришлось взять ножницы и как следует ими поработать. Впрочем, оставшиеся фрагменты также были весьма интересны и вызвали большой резонанс, когда я продемонстрировал их в Лондоне»³³.

Александра Фёдоровна постоянно твердила мужу, чтобы он не забывал о своем высочайшем статусе, писала ему за два месяца до революции: «Мы Богом поставлены на трон и должны сохранять его крепким и передать непоколебленным нашему сыну. Если ты будешь это помнить, ты не забудешь, что ты властелин, и насколько это легче самодержавному монарху, чем тому, который присягал конституции!.. Это – вопрос о монархии и твоем престиже, которые не должны быть поколеблены во время сессии Думы… Царь правит, а не Дума»³⁴.

Но до чего же катастрофический конфликт намерений с реальностью… Николай был достойным, честным человеком, но вряд ли его можно было назвать великим правителем. Он совершенно не чувствовал момента, не разбирался в людях, раз за разом принимал ошибочные решения; в последний раз царь сильно просчитался, когда назначил сам себя Верховным Главнокомандующим – будучи, по меткому выражению генерала Брусилова, «младенцем в военном деле»³⁵.

Обязанности главнокомандующего раздражали царя, они мешали ему заботиться о больном сыне. Отцом Николай был превосходным: чутким, внимательным, ласковым. В его письмах и дневнике – совсем немного войны, зато столько беспокойства за «Бэби»! Царь старается уделять своему «Солнечному Лучу» как можно больше внимания, организует Алексею целебные припарки прямо в Ставке («Я говорил с В.Н. о грязевых компрессах. Он сказал, что все можно будет легко устроить»), приглашает к нему учителей, «чтобы дать ему возможность говорить больше по-английски», волнуется из-за состояния сына после прививки («Сегодня утром, когда мы оба еще были в постели, Алексей показал мне, что локоть у него не сгибается, а затем он смерил температуру и спокойно объявил, что ему лучше полежать весь день. У него было 36,5. Так как погода сырая, я нашел, что, действительно, ему лучше полежать в постели»), всеми силами старается развлечь и занять подростка («Вчера мы видели интересное представление в кинематографе и остались очень довольны. Бэби играет, очень шумит, веселенький, болей совсем нет»).³⁶

Сын был рядом, он был реальным, любимым и нуждался в отце; а война так и осталась для Николая чем-то эфемерным и далеким. Он все чаще вспоминал слова Толстого, которые в юности он лишь невнимательно пробегал глазами, а сейчас прочувствовал их по-настоящему: «Человек сознательно живет для себя, но служит бессознательным орудием для достижения исторических, общечеловеческих целей. Совершенный поступок невозвратим, и действие его, совпадая во времени с миллионами действий других людей, получает историческое значение. Чем выше стоит человек на общественной лестнице, чем с большими людьми он связан, тем больше власти он имеет на других людей, тем очевиднее предопределенность и неизбежность каждого его поступка. «Сердце царево в руце Божьей». Царь – есть раб истории»³⁷.

Как-то раз Николай признался министру иностранных дел Сазонову: «Я, Сергей Дмитриевич, стараюсь ни над чем не задумываться и нахожу, что только так и можно править Россией. Иначе я давно был бы в гробу»³⁸. С императором можно было говорить только о чем-то приятном; все неприятное он пропускал мимо ушей, отворачивался к окну и переводил разговор на погоду. Эта особенность главнокомандующего приводила в отчаяние его приближенных: «Кто хотел бы заботиться исключительно о сохранении своего здоровья и безмятежного покоя, для того такой характер не оставлял желать ничего лучшего; но в Государе, на плечах которого лежало величайшее бремя управления 180-миллионным народом в беспримерное по сложности время, подобное настроение являлось зловещим»…³⁹

«Царь есть раб истории», – зачарованно повторяет Николай, глядя на смутные фигуры в касках, заполнившие экран могилёвского иллюзиона. Русский царь, во всей полноте власти своей, никак не способен повлиять на действия этих измученных фигур. Война непредсказуема и неуправляема. Все, что может Верховный главнокомандующий, – сидеть в кресле за тысячи километров от боя, чувствовать теплую руку сына и с философской покорностью фаталиста наблюдать за тем, как где-то во французской глубинке решается судьба всей Российской империи.

Запись в дневнике императора от 30 июня 1916 года: «В нашем наступлении произошла временная остановка на р. Стоходе вследствие необходимости пополнения больших потерь и недостатка в снарядах, особенно тяжёлой артиллерии. Днем прогулка была в то же место; не купался, т. к. сделалось свежее. В 6 час. поехали вдвоем в кинематогр., показывали франц. ленту – Verdun. Вечером окончил почти все залежавшееся»⁴⁰.

Затерянный в радиоэфире

Сергей Иванович Вавилов (25 лет)

Выпускник физико-математического факультета Московского университета

Восточный фронт. Город Молодечно.

5-й радиотелеграфный дивизион.

«Часа в 4 утра налетели немецкие аэропланы. Грохот, свист бомб и снарядов. Пиииии… жжж… бах etc. Я держусь страусовской тактики, повернулся на другой бок и заснул. Если суждено быть исковерканным, то лучше уж во сне. Так что аэропланов я не видал. Разговоры ходят разнообразные, говорят, было 20 аппаратов, сбросили 60 бомб etc. Телеграфисты видели, как штабные без штанов в автомобилях удирали от бомб».⁴¹

Ему всего двадцать пять. И он безумно влюблен. О, его любовь намного ярче, чем банальный вечерний флирт с фронтовыми медсестрами. Его любовь – это глубокая, истинная страсть, это спасение от ужасов войны. Дама сердца Сергея Вавилова – это наука. Великая Физика.

«А, правда, есть что-то экстатическое в этом сплошном бессоньи (сплю по 2–3 часа), лихорадочной безумной погоде и вечном напряжении. Воет, поет, стонет флейта антенной мачты, стучит мотор и электромагнитный призрак реет в пространстве. Может быть, эти дни выкуют из меня нового человека, здесь опять совсем рядом со столькими загадками и ребусами.

Ледяной ветер, рваные тучи то рассеются, то вновь соберутся и сеют холодным, острым дождем. На солнце ежеминутно вспыхивают радуги, яркие, плотные, широкие, почти телесные и «рядом» – вот одна оперлась концом о какую-то халупу. Электромагнитный мост. Кажется, я снова стану физиком и чувствую опять пафос науки. Война, Бог с ней – тут живая явь науки».⁴²

Но как блестящий студент, гордость и надежда отечественной науки, оказался на фронте, а не в лаборатории? Он пришел сюда с другой войны, развернувшейся в стенах высших учебных заведений империи.

Эта и правда была настоящая война – за свободу слова, за право выражать свое мнение, за возможность критиковать власть. До 1911 года российские университеты оставались автономными островками демократии в темном океане самодержавия. Университетские профессора не только поощряли студенческие акции протеста (а манифестаций было множество: против смертной казни и политического произвола, за неприкосновенность личности и освобождение политзаключенных), но и сами принимали активное участие в деятельности либеральной оппозиции⁴³. Разумеется, консервативно настроенные министры Николая II, «Хозяина земли Русской»⁴⁴, не могли позволить университетам и далее служить «ареной дерзкой и безнаказанной пропаганды революционных идей»⁴⁵.

В 1911 году противостояние власти и высших учебных заведений подошло к своей кульминации. Министр народного просвещения Лев Аристидович Кассо, в нарушение целого ряда законов, подготовил ряд репрессивных постановлений: возложил «всю тяжесть ответственности» за студенческие сходки на университетских преподавателей и, по сути, назначил профессоров правительственными агентами. Эти приказы вызвали новую, небывалую по силе, волну манифестаций. Радикальные студенты врывались в аудитории с криками «Бастуй, товарищи!» и разливали сернистый водород⁴⁶.