Невозможность пребывать в «безрадостном» состоянии особенно очевидна для подростков – они еще не умеют рефлексировать и объяснять себе, что с ними происходит. Они начинают бороться за радость, искать выход. Теми способами, которые им доступны и известны. Наркотики, опасные виды спорта, «плохие компании», алкоголь, самоповреждающее поведение, участие в «группах смерти». Это до поры до времени – крики о помощи: «Мне больно, и я не понимаю, что со мной! Я хочу, чтобы не было больно, но не знаю, как это сделать!» Участие в группах типа «Синих китов» – тоже попытка себе помочь, примкнуть к сообществу с подобными проблемами.

Если с наследственной депрессией может разбираться только специалист, у реактивной все причины, как правило, видны (смерть близкого, тяжелые переживания на фоне психической травмы), то случай меланхолической депрессии требует пересмотра отношений в семье. Это не обвинение родителей, но причина начать разбираться, «что пошло не так». Во всех трех случаях начинать надо с разговора, деликатного налаживания контакта, «вслушивания» в ребенка и внутреннего со-чувствия ему (то есть попыток чувствовать вместе с ним). Во всех трех случаях необходимо серьезное и уважительное (но не паническое) отношение к состоянию и мыслям вашего подростка.

•

Самое лучшее, что случилось с дочерью в клинике, – это то, что к ее болезни, то есть к ее клинической депрессии, наконец отнеслись серьезно. Наконец прозвучал диагноз. Наконец все признали, что ей больно и с этой болью ее нельзя оставлять один на один. Наконец ей начали оказывать помощь. Побочные эффекты у лекарств были пугающими, часто появлялся тремор, странности поведения тоже были. Дочь тем не менее ощущала это как путь наверх из узкого колодца, в ледяной воде которого она боялась не выжить. Вот что она писала в то время:

«Мысли о том, чтобы что-то с собой сделать, были как бы светом в конце тоннеля моей боли. Мне кажется, я внутренне была убеждена, что ничего до конца с собой не сделаю. Но возможность такого выхода из этой темноты была очень утешительна – и необходима. Я стояла на балконе десятого этажа. Я резала себе руки – но всегда там, где не будет много крови, и дезинфицировала порезы, чтобы не внести инфекцию. Я пробовала наркотики и блуждала среди жутких видений. Это, кстати, совсем не помогало.

Когда я оказалась в клинике – стало происходить нечто неожиданное. Мне совсем не нравилось действие таблеток, от которых хотелось спать, мутило, не было аппетита, появлялась странная дрожь в руках. Но я очень старалась пробиться сквозь всю эту вату, которой обложили мой мозг. И поскольку я рисую и пишу, я стала рассылать в социальные сети и инстаграм свои рисунки, фотографии и тексты. И на меня пошла волна любви. Мир как будто повернулся ко мне всей своей любовью. Мне писали тысячи людей. Кому-то я разрешала приехать в клинику. Мой психиатр должен был разговаривать предварительно со всеми, кто меня посещал. Так вот через неделю моего пребывания он сказал мне: „Пощади! К тебе каждый день приходит столько народа!“ Знакомые из интернета приносили фрукты, цветы, сидели со мной, ходили курить в сад. Разговаривали, признавались в любви. Я не ожидала, что меня так можно любить. Цветы еле помещались в нашей палате, от них шел аромат по всему этажу. Из-за таблеток или всеобщего внимания ко мне – или того и другого – я начинала понимать, что меня можно любить и что люди так и делают!»

Это пишет моя девочка, которая, как мне казалось, просто тонула в любви и обожании в семье! Мы с мужем и два брата всегда обращались с ней как с принцессой – так мне виделось. Ан вот, любви всегда, оказывается, не хватает. Слишком много ее точно не бывает. Вполне возможно, что я, так интенсивно «отталкивающаяся» от модели любви моих родителей (вырастила меня все же бабушка), – тоже не даю ее в нужном количестве. Вечный дефицит любви, нарушение ее обмена… Тогда как, по меткому замечанию психолога Людмилы Петрановской, удовлетворенная потребность в любви – освобождает.

Ребенок, «дополучивший» ее от близких, не зависит от чужих оценок и не сомневается в своей значимости в этом мире. Не путать, конечно же, с гиперопекой: слишком опекающий ребенка родитель, не дающий ему принимать самостоятельных решений и подчеркивающий свою значимость в его жизни, – на самом деле самый что ни на есть «недополучивший» в своем детстве и внутренне желающий быть гиперзначимой фигурой в жизни ребенка – до патологических проявлений, описанных на горьких страницах сайта «Токсичные родители»…

•

В клинике мы приобрели новых «сотоварищей по депрессии», которые так же невидимо, но с полной отдачей сражались за свою жизнь – казалось бы со стороны, «при полном здоровье» и при полном комплекте родителей, навещающих их, как и я, с пакетами еды… А как нам еще было проявлять свою любовь и заботу?..

Вот что писала про свои открытия дочь:

«Мы с девочками в клинике стали анализировать такой момент. Мы выясняли, какие у нас самые тяжелые пороки. Одна говорила: зависть. Другая: жадность. Мой порок был – гнев. Я всегда легко приходила в это состояние, могла закричать, подраться, если мне казалось, что кто-то меня обижает. Так вот, в тот момент я поняла: мой гнев – это моя броня! Что этот порок на самом деле спасает меня от окружающего мира. Это как панцирь под кожей: всем кажется, что я такая мягкая, нежная, кто-то пытается меня уколоть – а под кожей – сталь моего гнева! И обидчик ломает свои колющие предметы. Мой гнев – это ответ: „Идите все! Я хорошая! И не дам себя проткнуть!“ Так я поняла, что мой гнев – правильный и праведный. Он спасает меня.

Сейчас я знаю, что бывают срывы, бывают панические атаки, которые неожиданно посреди дороги могут сковать тело и душу каким-то смертельным ужасом, от которого, кажется, нет спасения, ты вот-вот погибнешь и сердце выпрыгнет или остановится… Но я стараюсь полюбить себя, и от этого мне стало не страшно. Как только я почувствовала эту любовь к себе – ты знаешь, у меня очень сложные отношения с Богом, мы с Ним как-то еще в диалоге, я с Ним как будто не договорилась о многом… но это сродни чувству, что Бог все-таки меня любит. Потому что меня есть за что любить! Когда я себя не любила – Бог тоже как будто не обращал на меня внимания, такую ненужную. И когда пришла любовь – моя к себе и как будто Бога ко мне, – я стала источать любовь. Она стала выливаться из меня. Ты знаешь, у меня есть хорошие друзья. И есть лучшие друзья. Вот у нас такая женская дружба (пошляки те, кто о ней говорит издевательски). И негласный договор: любая из нас в любую минуту бросает все и бежит спасать друга. Так было уже тысячу раз. Когда в тебе появляется любовь, это выглядит конкретно так. Мне звонит, например, в полночь моя любимая подруга Ниночка, у нее депрессия. Она сидит в кафе и не может выйти на улицу из-за приступа панической атаки. Я не говорю ей: „Держись“ или там „Ну, может, возьмешь себя в руки“ – я просто беру такси и еду к ней. И сижу и разговариваю с ней в кафе, пока ей не станет легче. И везу ее к себе на ночевку, и мы всю ночь разговариваем. Потому что я друг и могу с ней поделиться. И мне от этого тоже становится легче».

•

Когда дочь вернулась из клиники, у меня все еще было мало сил – помочь ей. И моя внешняя деятельность (напудренный нос, вкусные обеды, бодрые слова) не могла никого обмануть. У меня появился бзик: я стала тщательно убирать все в доме, мыла полы и посуду, покупала цветы и много еды. После периода, когда все это делать не было сил, внешний порядок в доме и наличие еды в холодильнике казались прикрытием от внутреннего кошмара. Я все еще не научилась двум вещам: быть сильной и быть слабой. Быть слабой – значит признать, что «ресурса» пока маловато и надо уметь просить о помощи. Не обладая этим даром, я «работала под прикрытием» своих внешних активностей, внутренне истекая кровью – молча, со сжатыми зубами. В моем окружении некому было подсказать мне, что это не самая удачная позиция. И дети, очевидно, считывали мое внутреннее состояние – даже при наличии обедов, вымытых полов и записанных на радио программ.

Дочь продолжала борьбу со своей депрессией в этом моем «полуприсутствии». Но отец не зря так гордился ее стальным характером. Когда он рассказывал, как она в протестном порыве выбежала на мороз в футболке, он не знал, как понадобится ей эта сталь, которая продержит ее, все еще без моей активной помощи, в ее пограничном состоянии, не позволяя скатиться в пропасть. Борьба за жизнь продолжалась – но и это было только начало…

•

Есть еще один важный момент, о котором надо сказать в связи с депрессией подростков. Помогает ли депрессивным подросткам вера в Бога? Безусловно! Но по моим наблюдениям – Бог действует в жизни человека настолько незримо, что, лишь оглядываясь назад, я вижу, какую «крутую» работу проделали наши Ангелы Хранители (признают или не признают их присутствие мои бунтующие подростки), сколько пропастей мы пролетели «на полной скорости», почти не заметив!

Иногда в процессе нашей борьбы за «жизнь после жизни» я слышала советы о том, что всем этим страдающим подросткам, равно как и моей девочке, надо просто пойти на исповедь и причаститься – и их депрессия отступит. Я встретила экстремальных православных психологов, которые говорили мне о депрессии и суицидальном поведении как о гордыне и душевном (духовном) повреждении. Хочу, во-первых, привести цитату. Профессор, заместитель директора Психического института здоровья Василий Каледа ответил на это в одной из своих лекций о депрессии: «Спаситель сказал в отношении бесноватых, что сей род изгоняется только молитвой и постом. Когда помогают антидепрессанты, значит, другая причина…»

А во-вторых, о бунте подростков «против Бога» я имею свое мнение – и оно совершенно частное. Мои дети родились и выросли в православной семье, со многими перегибами на местах, которые неизбежны у родителей-неофитов. Это наше «усердие не по разуму» и жаркий новоначальный пыл – я верю – были сполна компенсированы той любовью и благодатью, которая дается начинающим путь в христианство – авансом. То есть вот тебе, начинающий православный родитель, благодати столько, сколько унесешь. Дети причащались Христовых Таин, радостно ездили с нами в церковь, пели в церковном хоре.

Потом они стали тремя подростками. Подростки – это сложные, иногда трогательные, иногда замкнутые, но всегда искренние создания. Они ищут Бога и смысл. Они провели детство в наших с мужем исканиях – мы ведь не родились православными. Мы ими пытались стать в течение нашей жизни. И наши дети прошли с нами все этапы наших попыток, проб, ошибок, надежд и провалов. То, что в детстве было для них совсем-совсем очевидно, – что родители правы. Во всем. И когда поднимают их в шесть утра и заставляют выстоять длинную службу в церкви. И когда мама и папа сами просыпают литургию, потому что накануне гости разошлись под утро. И когда родители читают полночи молитвы. И когда они до утра спорят на кухне на философские темы с друзьями или друг с другом.

Потом дети вошли в возраст, когда поняли, что родители неправы. Тоже – во всем. Старший поступил на философский, снял с себя крестик и сказал, что первые христиане крестиков не носили. Дочь сказала, что чувствует, что Нечто есть, но должна сама решить, как Оно называется. Младший просто посмотрел на всех и сказал, что старшие – они умные, значит, ему тоже не нужно в воскресенье так рано вставать на литургию, он и так всю неделю рано встает.

Я расстраивалась. Я молилась. Я пыталась указать, что первые христиане не носили кресты – потому что на них распинаемы были. И что мы прекрасно знаем – ну мы же с папой знаем! – как зовут Это Нечто. И так далее. Потом я встретила умного священника. Он сказал: «Их детство было связано с Богом, с церковью, с литургией, с Евхаристией. Они будут выяснять свои отношения с Богом, им это нужно. Но если вы не будете на них за это обижаться и перестанете возвращать их обратно в церковь во что бы то ни стало – вы оставите им тропинку назад, домой…»

Я успокоилась. Я больше не катехизирую своих детей. Наши отношения стали лучше и свободнее. Я одна встаю в воскресенье на литургию. Старец Паисий Афонский говорил: «Пусть матери больше говорят Богу о детях, чем детям о Боге». Я надеюсь, мои дети вернутся. Домой.