Как я уже вам говорила, в первой комнате слева от входа проживал известный кардиолог, профессор Леонтий Яковлевич Белоцерковский с женой Серафимой Васильевной. У них была еще одна, смежная, комната без выхода в коридор. Серафима Васильевна никогда не работала, занималась мужем и воспитанием дочери.
К тому времени, а это было после войны, их дочь Нина Леонтьевна уже окончила институт и вышла замуж за Владимира Сергеевича Ротенберга, служившего зубным техником. Он был чистокровным евреем – и внешне, и по складу характера. Невысокий, крепкий, кареглазый, с курчавой копной черных волос и, несмотря на молодость, большими залысинами.
Леонтий Яковлевич выхлопотал для молодых супругов отдельную комнату рядом со своими двумя. Скромные доходы Ротенбергов ничем не отличали их от других. На общей кухне, как на витрине, всегда видно, кто из каких продуктов готовит. Так вот, их питание было зачастую скуднее, чем у других.
Владимир Сергеевич ходил в одном и том же диагоналевом костюме, который купил к свадьбе за полторы тысячи рублей на Тишинке. Имел одни ботинки, оставшиеся от погибшего на войне брата, зимнее пальто, побитое молью, и порыжевшую цигейковую шапку со смешным названием «пирожок». Все предметы его гардероба сохраняли приличный вид благодаря стараниям тещи Серафимы Васильевны.
От других мужчин, проживавших в нашей квартире, Владимир Сергеевич Ротенберг отличался лишь тем, что брился два раза в день: утром и вечером. Однако, несмотря на это, щетина на его щеках появлялась сразу, как только он выходил из ванной.
Нужно заметить, в нашей квартире существовал определенный порядок, кодекс поведения, который позволял всем жителям на равных основаниях пользоваться коммунальными благами. Стандартные правила были заведены на все случаи жизни.
Если кто-то собирался помыться, он вешал на дверь ванной уведомление: «Белоцерковские с 17 до 19». Или: «Еремины с 19 до 21». Это значило, что первой будет мыться семья Белоцерковских, после них – семейство Ереминых. Соседи неукоснительно придерживались установленной очереди. В ванной, так же, как и на кухне, стояла плита с газовыми конфорками, на ней грели ведра с водой. Так и мылись.
Утром, чтобы умыться, туда выстраивалась живая очередь. Пользовались так же раковиной на кухне и той, что была в коридоре. В туалет попасть было практически невозможно. Именно поэтому в каждой комнате водились горшки или, как их еще называли, ночные вазы.
Наша семья в ванной не мылась. По воскресеньям мы с мамой ходили в баню. Один из таких дней я отчетливо помню. Было ясное морозное утро. Мама обвязала меня поверх пальтишка пуховой шалью, взяла узелок, и мы пешком отправились в баню, которая находилась у ресторана «Метрополь».
Падали снежинки, и я с замиранием сердца ждала приключения, которое продлится до самого вечера, когда мы с мамой вернемся домой чистые, сытые и уставшие. Мимо нас со звоном проносились трамваи, подскакивая, громыхали грузовики. Огромная площадь у Большого театра была завалена снегом. Дворники сгребали его и на волокушах свозили в сугробы.
Очередь в баню заканчивалась далеко за ее пределами, у соседнего дома. Когда через несколько часов ожидания мы с мамой зашли внутрь и уже стояли на лестнице, я потеряла сознание. В этом не было ничего удивительного – в такой духоте многие теряли сознание, а потом, достоявшись, как ни в чем не бывало шли и спокойненько мылись.
Когда мы наконец прорвались в раздевалку, мама оставила меня и ушла мыть лавки и шайки. Потом вернулась, мы вместе с ней отправились в помывочную.
Процесс мытья всегда проходил по одному и тому же сценарию. Мама намыливала меня, окатывала из шайки теплой водой, после чего мылась сама. А я сидела на лавке среди множества голых женщин и думала о том, как мало среди них таких же красивых, как мама. Мне не разрешалось ходить между лавок, я могла поскользнуться или, что еще хуже, подцепить какую-нибудь заразу. Поэтому я сидела на месте.
Потом мама закутывала меня в простынь и выносила в раздевалку. Одевшись, мы спускались вниз и покупали моченые яблоки, которые съедали здесь же, у бочек, не выходя на мороз.
После бани мы шли обедать в ресторан «Метрополь». Заходили в высокий безлюдный зал, похожий на большую светлую церковь. Садились за стол. Мама заказывала официанту тарелку щей и просила еще одну пустую. Мы делили щи на двоих так же, как и второе: гречневую кашу с котлетой.
Это повторялось каждое воскресенье. Не думаю, что мама имела лишние деньги, потому что после войны отец еще несколько лет служил в Подольске. Однако в «Метрополе» мы с ней обедали каждое воскресенье. И, как мне кажется, никакая нужда не заставила бы ее отказать мне в этих обедах.
В тот день мы также пошли в «Метрополь». Очередь в бане была длинной, поэтому в ресторан мы попали позднее обычного. В красивом зале с цветными витражами заняли стол подальше от центра. Впрочем, мы всегда обедали за одним и тем же столом. Неподалеку от нас за колонной сидела хорошо одетая пара. К их столу проследовал официант с подносом, на котором стояли блюда «по коммерческим ценам». К моему удивлению, мама заговорила со мной о том, сколько стоит такое роскошество. А стоило оно баснословных денег. Желая посмотреть, что именно едят эти богатые люди, я нарочно, безо всякой нужды, пошла в туалет. А когда вернулась, радостно сообщила, что знаю того мужчину, который сидит к нам спиной.
Мама удивленно спросила:
– Кто же он?
На что я чистосердечно ответила:
– Владимир Сергеевич, муж Нины Леонтьевны. Только тетенька рядом с ним – чужая. И костюм у него другой, очень красивый.
Мама расстроилась и как можно быстрее увела меня прочь. Мне хотелось поздороваться с Владимиром Сергеевичем, но мама не разрешила.
По дороге домой она категорически запретила мне об этом рассказывать.
– Даже Нине Леонтьевне? – спросила я у нее.
– Особенно ей, – строго ответила мать.
Тогда же я своим детским умом поняла, что Владимир Сергеевич очень провинился перед женой. Но в чем? Этого я не знала. Больше всего на свете мне хотелось узнать, где он хранит свой красивый костюм.
Ответ на этот вопрос не заставил себя ждать. Вскоре мы узнали, чем обычно заканчивается красивая жизнь «по коммерческим ценам».
Однажды ночью в дверь нашей квартиры забарабанили сразу несколько кулаков. Это был звук, от которого кто угодно сошел бы с ума. Первым у двери оказался бывший царский генерал Михаил Георгиевич Еремин. Он полностью оделся за пару минут, решив, что это пришли за ним.
Было слышно, как Еремин спросил севшим от напряжения голосом:
– Кто?
– Немедленно открывайте!
Раздался щелчок, и в коридоре загрохотали сапоги нескольких человек. Мама подскочила с дивана и бросилась к двери. Белая Бабушка спросонья спросила:
– Que se passe-t il ici?[2]
– Ничего, Елена Викторовна, спите! – голос матери прозвучал излишне категорично. Так она могла говорить с Белой Бабушкой только в чрезвычайной ситуации.
Выглянув в коридор, мама тут же захлопнула дверь и прошептала чуть слышно:
– К Ротенбергам…
Что происходило в комнате Нины Леонтьевны и Владимира Сергеевича, никто из соседей не видел. Было слышно, как плакала в коридоре Серафима Васильевна, а профессор Белоцерковский ее успокаивал:
– Все обойдется, Фимочка. Они во всем разберутся и поймут – Володя здесь ни при чем.
– Это ужасное недоразумение… Ужасное… – повторяла она.
– Они во всем разберутся, – говорил Леонтий Яковлевич, но в его голосе не было ни капли уверенности.
Суматоха закончилась только под утро. В коридоре снова прогрохотали сапоги, и вдруг стало тихо. Все соседи вышли из комнат, не было только профессорской дочери и ее мужа. Вскоре Белоцерковские вывели Нину Леонтьевну из комнаты и забрали ее к себе.
Владимир Сергеевич Ротенберг был арестован.
Впоследствии все только и обсуждали этот арест. Нина Леонтьевна и Серафима Васильевна носили в Бутырскую тюрьму передачи, но их почему-то не брали. Профессор Белоцерковский ходил на Кузнецкий Мост в справочную МГБ[3], чтобы узнать о судьбе зятя, но там ничего не сказали. Благодаря своим связям (Леонтию Яковлевичу приходилось лечить высокопоставленных людей из этого ведомства) ему удалось выяснить, что Ротенберг был связан с нашумевшей в те времена преступной бандой «Черная кошка». Он переплавлял краденое золото и делал из него зубные коронки.
О проекте
О подписке