– Она его не любила?

– Нет. А Поль с ума сходил. Он ее обожал. Он знал ее с двенадцати лет, писал ей письма, которые она вряд ли понимала. Он ушел на войну… из бахвальства. Чтобы она увидела, что он за мужчина! Накануне отъезда этот осел еще хорохорился: «Когда она попросит у вас мой адрес, сразу не давайте, я хочу написать ей сам, первым…» А она три месяца спустя обручилась с сыном мясника с улицы Пасси.

Он всыпал в жаровню с дюжину разных специй – все, что нашел в шкафчиках.

Не знаю, что подумала бы Жинетта.

– Этот тупой верзила целыми днями рубил мясо в подсобке отцовской лавки. Можешь себе представить, какой шок мы испытали. Променять нашего Поля на этого дурня! Пока Поль где-то там, на другом конце земли, мечтал о ней, сочинял стихи, она думала только о том, как проведет вечер со своим боровом, которому папаша-мясник позволял брать свою машину. Небесно-голубой «Фрегат», если не ошибаюсь… Конечно, она была вольна не любить нашего Поля, кто же спорит, но Поль всегда был такой восторженный, такой пылкий, блестящий юноша. Вот ведь какая ерунда получилась…

– И что было потом?

– А ничего. Поль вернулся, а мама сменила мясника. Брат провел много времени в этом доме, почти не выходил. Рисовал, читал, жаловался на бессонницу. Тяжело болел, кашлял не переставая, а потом умер. В двадцать один год…

– Вы никогда об этом не говорите…

– Нет.

– Почему?

– Я любил говорить о Поле с людьми, которые его знали, так было проще…

Я отодвинула свой стул от стола.

– Я накрою. Где вы хотите ужинать?

– Здесь. В кухне очень уютно.

Он погасил верхний свет, и мы сели за стол друг против друга.

– Восхитительно.

– Правда? По-моему, слегка пережарено?

– Да нет же, поверьте, великолепно.

– Ты слишком добра.

– От вашего вина еще не так подобреешь. Расскажите мне о Риме…

– О городе?

– Да нет, о том паломничестве… Каким вы были в пятнадцать лет?

– Ох… Ну каким я был… Самым глупым мальчишкой на свете. Пытался не отстать от Френдалла. Болтал без умолку, рассказывал ему о Париже, о «Мулен Руж», выдумывал бог знает что, врал напропалую. Он смеялся, что-то отвечал, я не понимал и тоже смеялся. Мы проводили время, вылавливая монетки из фонтанов и глупо хихикая при виде любой особи женского пола. Сегодня мне кажется, что мы оба выглядели очень трогательно… Я совершенно не помню, по какому случаю было организовано тогда это паломничество. Но оно, безусловно, было чему-то посвящено, была у него, так сказать, благая цель и повод для молитвы… Не помню… Для меня Рим стал громадным глотком кислорода. Эти несколько дней изменили мою жизнь. Я открыл для себя вкус свободы. Это было… Тебе положить еще?

– С удовольствием.

– Не забывай, какое тогда было время… Мы делали вид, что выиграли войну. А на самом деле осталось одно разочарование. Стоило упомянуть кого-нибудь – соседа, продавца, родителей друга, – и мой отец немедленно заносил его в разряд доносчика или оговоренного, труса или никчемного существа. Это было ужасно. Тебе трудно представить, но поверь мне, для детей это было действительно ужасно… Кстати, мы с отцом практически не разговаривали… Так, для проформы, соблюдая минимум сыновнего почтения… Однажды я все-таки спросил его: «Если все ваше человеколюбие оказалось столь никудышным, зачем же вы за него сражались?»

– И что он ответил?

– Ничего… ответом было презрительное молчание.

– Спасибо, спасибо, хватит!

– Я жил на втором этаже мрачного серого здания где-то в глубине шестнадцатого округа. Унылое было место… Моим родителям явно не хватало средств на жизнь в таком районе, но шестнадцатый округ – это ведь так престижно, ты же понимаешь! Шестнадцатый округ! Мы ютились в убогой квартирке, в которую никогда не проникало солнце, и моя мать запрещала открывать окна, потому что внизу находилось автобусное депо. Она боялась, как бы занавески не закоптились… о-хо-хо, это замечательное бордо так развязало мне язык, чудеса, да и только! Я ужасно скучал. Я был слишком молод, чтобы интересовать отца, а мать порхала как бабочка.

Ее почти не бывало дома. «Время, отданное приходу», – говорила она, возводя глаза к небесам. Она из кожи вон лезла, поносила каких-то придуманных ею благочестивых дур, входя, устало снимала перчатки и бросала их, точно фартук, на консоль в прихожей, вздыхала, вертелась, трещала без умолку, лгала и путалась. Мы ей не мешали. Поль называл ее Сарой Бернар, а мой отец, стоило ей выйти из комнаты, возвращался к чтению «Фигаро», не утруждая себя комментариями… Еще картошки?

– Нет, спасибо.

– Я ходил на продленку в лицее Жансон-де-Сайи. И был таким же серым, как дом, в котором жил. Читал «Храбрые сердца» и увлекался приключениями Флэша Гордона. По четвергам играл в теннис с братьями Мортелье. Я… Я был очень благоразумным и совершенно неинтересным ребенком. Мечтал сесть в лифт и подняться до седьмого этажа, чтобы посмотреть… Тоже мне приключение… Подняться на седьмой этаж! Дурак дураком…

Я жил в ожидании Патрика Френдалла.

Я ждал свидания с Папой!

Он встал, чтобы поворошить дрова в камине.

– В общем… В той эскападе не было ничего революционного… Так, небольшая передышка. Я всегда считал, что… как бы это поточнее выразиться… что в один прекрасный день я освобожусь, «сорвусь с поводка». Но ничего подобного не произошло. Так и не произошло. Я остался благоразумным, благовоспитанным и неинтересным. К чему я все это тебе рассказываю? С чего это вдруг так разболтался?

– Просто я спросила…

– Ладно… Хотя это не причина! Я еще не надоел тебе своими ностальгическими воспоминаниями?

– Да нет же, совсем наоборот, мне очень интересно…

* * *

На следующее утро я нашла на кухонном столе записку: «Я только на работу и обратно».

В кофейнике был свежесваренный кофе, перед камином, на подставке, лежало огромное полено.

Почему он не предупредил меня о своем отъезде?

Какой странный человек… Похож на рыбу… Вечно уворачивается и всегда выскальзывает из рук…

Я налила себе большую чашку кофе и выпила, стоя у кухонного окна. Смотрела на малиновок, суетившихся вокруг кусочков сала, которые девочки разложили накануне вечером на скамейке.

Солнце поднялось чуть выше изгороди.

Я ждала, когда дочки встанут. В доме было слишком тихо.

Хотелось курить. Вот идиотство, я бросила много лет назад! Бросила-то бросила, но жизнь есть жизнь… Вы проявляете чудеса стойкости, а потом однажды зимним утром плететесь по холоду четыре километра, чтобы купить пачку сигарет, или, например, любите мужчину, заводите с ним двоих детей и потом однажды зимним утром узнаете, что он от вас уходит, потому что полюбил другую. Говорит, что ему жаль, что он ошибся.

Как по телефону: «Извините, я ошибся номером».

Пожалуйста, пожалуйста…

Мыльный пузырь.

На улице ветрено. Я выхожу, чтобы убрать сало.

Вместе с дочками смотрю телевизор. Я подавлена. Герои их мультфильмов кажутся мне глупыми и капризными. Люси злится, мотает головой, просит меня замолчать. А мне хочется поболтать с ней о Кэнди.

В детстве я обожала Кэнди.

Кэнди никогда не говорила о деньгах. Только о любви. Но я промолчала – что толку уподобляться глупышке Кэнди…

Ветер завывает все сильнее. Поход в деревню придется отложить.

Вторую половину дня мы проводим на чердаке. Девочки наряжаются. Люси машет веером перед лицом сестры:

– Вам жарко, госпожа графиня?

Госпожа графиня не может шевельнуться, слишком уж много надела шляп.

Мы сносим вниз старую колыбельку. Люси говорит, ее надо покрасить.

– В розовый цвет? – спрашиваю я.

– Как ты догадалась?

– Я очень умная.

Звонит телефон. Люси снимает трубку. Долго слушает, наконец спрашивает:

– Хочешь поговорить с мамой?

Немного погодя вешает трубку. Но к нам не возвращается.

Я помогаю Марион разобраться с колыбелькой.

Спустившись на кухню, нахожу дочь за столом. Сажусь рядом.

Мы смотрим друг на друга.

– А вы с папой когда-нибудь полюбите друг друга снова?

– Нет.

– Ты уверена?

– Да.

– Я так и знала…

Встав, она добавляет:

– Знаешь, что я еще хотела тебе сказать?

– Нет. Что?

– А то… что птички, они уже все съели…

– Правда? Ты точно знаешь?

– Ну да. Пойди сама посмотри…

Она обошла вокруг стола и взяла меня за руку.

Мы стоим у окна. Я и маленькая белокурая девочка в старом пластроне от смокинга и съеденной молью юбке. Ее «You’re a Barbie girl» вдеты в прабабушкины ботинки. Моя материнская рука обнимает ее за плечи. Мы смотрим, как деревья в саду сгибаются под ветром, и думаем, скорее всего, об одном и том же…

В ванной так холодно, что я боюсь высунуть плечи из воды. Люси намылила нам головы шампунем и придумывает потрясающие прически. «Смотри, мама! – взвизгивает она. – У тебя на голове рожки!»

Это я и без нее знаю.

Веселого тут мало, но я смеюсь.

– Почему ты смеешься?

– Потому что я глупая.

– А почему ты глупая?

Мы вытерлись, пританцовывая.

Надели ночные рубашки, носки, тапки, свитера, халаты, а поверх – снова свитера.

Потом мои пингвинята спустились вниз – поесть супу.

Электричество вырубилось в том самый момент, когда слоненок Бабар баловался с лифтом универмага под разгневанным взглядом портье. Марион расплакалась.

– Подождите, сейчас я все исправлю.

– У-у-у-у-у…

– Прекрати, крошка Барби, ты расстроишь сестру.

– Не называй меня крошкой Барби!

– Тогда перестань.

Дело было не в переключателе и не в пробках. Ставни хлопали, двери скрипели и стонали, весь дом был погружен в темноту.

Сестры Бронте, молитесь за нас!

Когда же наконец вернется Пьер?

Я стащила матрас девочек вниз, на кухню, – без электрического радиатора наверху они спать не могли. Обе были ужасно возбуждены и прыгали как блохи. Мы отодвинули стол и бросили их «походную кровать» на пол перед камином.

Я улеглась между ними.

– Мам, а Бабар? Ты не дорассказала…

– Тсс, Марион, тсс! Лучше смотри прямо перед собой. Смотри на огонь! Он поведает тебе много интересного…

– Да, но…

– Тссс…

Они мгновенно заснули.

Я прислушивалась к шорохам в доме. В носу у меня щипало, и я терла глаза, чтобы не плакать.

Моя жизнь похожа на эту кровать, думала я. Хрупкая. Зыбкая. Подвешенная.

Я все ждала, что дом вот-вот сорвется и улетит прочь.

Я думала о том, что теперь я брошенная женщина.

Забавно, как некоторые образные выражения оказываются не просто образными. Ведь нужно хоть однажды сильно испугаться, чтобы понять, что такое «холодный пот», или серьезно поволноваться, чтобы осознать, каково оно, когда «сосет под ложечкой». Разве не так?

«Брошенная женщина» – то же самое. И кто только такое придумал?

Бросить за борт.

Оторвать и бросить.

А самому сняться с якоря.

Выйти в открытое море, расправить крылья и предаваться любви на других широтах.

И правда, лучше не придумаешь…

Я становлюсь злобной, это хороший признак. Еще несколько недель – и я подурнею.

Тебе кажется, что ты бросил якорь, – но это ловушка. Ты принимаешь решения, берешь на себя обязательства, получаешь кредиты, ну и рискуешь, конечно. Покупаешь дома, селишь малышей в розовые детские, и каждую ночь спишь в объятиях супруга. И радуешься… Как это у нас говорилось?.. Радуешься согласию. Да, именно так мы говорили, когда были счастливы. И даже когда уже не были…

Ты считаешь, что имеешь право на счастье – и это тоже ловушка.

Какие же мы все идиоты! Надо же быть столь наивными, чтобы хоть на секунду поверить, будто мы держим под контролем свою жизнь.

Она выходит из-под контроля, но это не страшно. И даже не очень интересно…

В идеале все же было бы узнавать об этом пораньше.

Насколько «пораньше»?

Пораньше.

До того, как начнешь перекрашивать комнаты в розовый цвет, например…

Пьер прав – зачем проявлять слабость?

Чтобы били больнее?

Моя бабушка часто говорила: чтобы муженька при себе удержать, надо потчевать его всякими вкусностями. Это не про меня, бабуля, не про меня… Во-первых, я не умею готовить, а во-вторых, мне никогда никого не хотелось удерживать.

Что ж, ты своего добилась, девочка моя!

Я наливаю себе коньяку, чтобы отпраздновать.

Поплакать – и баиньки.

Следующий день показался мне очень длинным.

Мы отправились гулять. Кормили лошадок хлебом в конно-спортивном центре и провели там уйму времени. Марион каталась на пони. Люси не захотела.

Мне казалось, что я тащу на себе тяжелый рюкзак.

Вечером был спектакль. Мне везет, у меня дома что ни день, то спектакль. На сей раз в программе значилось: Маленькая девочка, которая не хотела уходить. Они очень старались меня развлечь.

Я плохо спала.

На следующее утро сердце у меня ныло. На улице было слишком холодно.

Девочки все время хныкали.

Я попыталась развлечь их игрой в первобытных людей.

– Вот смотрите, как первобытные люди готовили свой «Несквик»… Ставили кастрюльку с молоком на огонь, да, вот так… Тост? Нет ничего проще, кладем кусочек хлеба на решетку над огнем и – опля-ля! Внимание! Тут не зевай, иначе обуглится. Кто хочет поиграть со мной в первобытных людей?

Увы, моим девочкам было плевать на игру, есть они не хотели. А хотели смотреть треклятый телевизор.

Я обожглась, вскрикнула, Марион заплакала, а Люси разлила какао на диван.

Я села и взялась руками за голову.

Мне хотелось ее отвинтить, положить перед собой на пол и точным ударом ноги отправить ее как можно дальше.

Так далеко, чтобы ее больше никто и никогда не нашел.

Но я и по мячу-то бить не умею.

Наверняка бы промахнулась.

В этот момент появился Пьер.

Он был огорчен, что не мог со мной связаться, потому что на линии случился обрыв, и потряхивал пакетом с горячими круассанами перед носом девочек.

Они смеялись. Марион пыталась схватить его за руку, а Люси предлагала выпить первобытного кофе.

– Первобытного кофе? Да с удовольствием, дорогая Малышка Хрустик!

У меня от этой сцены на глаза навернулись слезы.

Он положил мне руку на колено:

– Хлоя… Все в порядке?

Мне хотелось ответить – нет, совсем не в порядке, но я была так рада его видеть, что соврала.

– У булочницы есть свет, значит, это не авария на линии. Схожу взглянуть… Эй, девчонки, смотрите, какая чудесная погода на улице! Одевайтесь, мы идем по грибы. Вчера был такой дождь, мы найдем кучу грибов!

В число «девчонок» он включил и меня… Хихикая, мы поднялись по лестнице наверх.

Как же это здорово, когда тебе восемь лет.

Мы дошли до Мельницы Дьявола. Мрачное строение, которое с незапамятных времен облюбовала детвора.

Пьер объяснял девочкам происхождение отверстий в стене:

– Вот это – от удара рогом… а вот там – отметины от его копыт…

– А почему он бил копытами в стену?

– О, это длинная история… Просто в тот день он сильно нервничал…

– А почему он нервничал?

– Потому что его пленница сбежала.

– А кто была его пленница?

– Дочка булочницы.

– Дочь госпожи Пеко?

– Да нет же, господи! Скорее, ее прапрабабушка.

– Что???

Я показала девочкам, как сервировать кукольный обед в желудевых шапочках. Мы нашли пустое птичье гнездо, камни и шишки. Рвали кукушкины слезки, наломали орешника. Люси набрала мха для своих куколок, а Марион не слезала с дедушкиных плеч.

Мы принесли домой два гриба. Оба более чем подозрительные!

На обратном пути мы слушали пение дрозда, а удивленная маленькая девочка все спрашивала:

– Но почему дьявол забрал бабушку мадам Пеко?

– Не догадываешься?

– Нет.

– Да потому, что он любил вкусно поесть!

Она била палкой по зарослям папоротника, чтобы прогнать демона.

А кого поколотить мне?

* * *

– Хлоя…

– Да?

– Я хотел тебе сказать… Надеюсь… Вернее, я хотел бы… Да, хотел бы… Хотел бы, чтобы ты приезжала в этот дом, потому что… Я знаю, что ты его очень любишь… Здесь многое сделано твоими руками… В комнатах… И в саду… До тебя здесь не было сада, помнишь? Обещай, что вернешься. Одна или с девочками…

Я повернулась к нему:

– Нет, Пьер. Вы прекрасно знаете, что нет.

– А как же твой розовый куст? Как он называется? Тот куст, что ты посадила в прошлом году…

– Бедро испуганной нимфы.

– Ну да, ну да. Ты так его любила…

– Да нет, мне просто нравилось название… Послушайте, мне и так очень непросто…

– Прости меня, прости.

– Надеюсь, вы его не бросите, правда?

– Еще бы! Бедро испуганной нимфы… Куда от него денешься?

Он немного переигрывал.

На обратном пути мы встретили старого Марселя – он возвращался из поселка. Велосипед его опасно вилял. Каким чудом ему удалось затормозить прямо перед нами, не свалившись, мы никогда не узнаем. Он усадил Люси на седло и предложил нам зайти к нему на огонек.

Госпожа Марсель обцеловала девочек с головы до ног и усадила их перед телевизором с пакетом конфет на коленях. «У нее тарелка, мама! Представляешь! Целый канал мультиков!»

Ура, ура, ура!

Отправиться на край света, продираться сквозь заросли кустарника, перепрыгивать через изгороди и канавы, набивать шишки и, даже не задержавшись во дворе старого Марселя, усесться перед телевизором, поедая малину «Тагада»!

Иногда жизнь просто великолепна…

Буря, коровье бешенство, Европа, охота, мертвые и умирающие… В какой-то момент Пьер спросил:

– Скажите, Марсель, вы помните моего брата?