Муж истерил так долго, что она потеряла нить ссоры и счёт обвинениям в свой адрес. Всё в ней было плохо, всё было не так, не то, не того цвета, размера, вкуса и запаха. Она неправильно разговаривала, была родом из неправильной семьи, не то делала, не о том думала, неправильно слушала и неправильно реагировала. За несколько лет семейной жизни это был не первый скандал, и даже не десятый. Обычно Вера реагировала на похожие выпады очень болезненным чувством, этакой гремучей смесью вины и стыда, которая сдавливала сердце и мешала дышать, но сейчас весь этот поток грязи и ругательств слегка «вышел из берегов», и она чувствовала себя зрителем театра абсурда. Ругань почти не задевала, скорее удивляла. Подобно реакции на фразу: «Ну надо же, как необычно сложились атомы!», при помощи которой неумелые мужчины пытаются сделать женщине комплимент, у Веры поднимались брови от ощущения: «Надо же, как необычно звуки складываются».

Мужа звали Дарий. Его родители были простыми школьными учителями. Мать преподавала химию, отец – историю, но оба хотели, чтобы их ребёнок был не таким простым, как они сами. Они долго выбирали имя, которое бы отличало отпрыска от тысяч сверстников и сошлись на звучном, по их мнению, варианте, призванном вызывать ассоциации с древними царями и могучими воинами. Когда мальчик подрос, прозвища «Даша» ему удалось избежать только благодаря крупной комплекции, так как никто из его дворовых друзей и слыхом не слыхивал ни про каких персидских царей и воинов. Они называли его «Дар», и отчасти это сформировало его отношение к самому себе, как к подарку, да и слепая любовь родителей к единственному сыну не прошла бесследно.

Назвать его «плохим мужем» было нельзя. Обычно он и Вера неплохо ладили, по вечерам вместе готовили ужин, смотрели сериалы и гуляли с обожаемой обоими собакой. Собака, вернее сказать, пёс, так как это была особь мужского пола породы «китайская хохлатая», со звучным именем Цезарь, прекрасно знал о том, что его обожают и вовсю этим пользовался. Проблема была в том, что у Дария имелась привычка, искренне удивлявшая прямолинейную Веру. Если ему что-то не нравилось, он никогда не говорил об этом сразу, копил раздражение несколько недель, а то и месяцев, а когда поводов для недовольства накапливалось больше, чем он мог вместить, он «взрывался». Его реакция была подобна извержению вулкана, только вместо лавы шёл поток крика, ругательств и самых невероятных обвинений, которые могла произвести человеческая фантазия. Всё то, что вчера было хорошо, становилось плохо, вчерашний фильм, над которым он от души смеялся, сейчас именовался «тупым смотриловом для блондинок», хорошая зарплата, которую получала Вера на работе, превращалась в «нищенскую подачку», сама Вера, с её приятной глазу фигуркой, становилась «тощей курицей», а родители Веры, с которыми Дарий с удовольствием проводил время, именовались «зловредными старикашками». Оказывалось, что вся их с Верой семейная жизнь держится только на нем, на Дарии, он один заботится о семье, а жена просто «проводит время рядом», никакого толку и радости от неё нет и не было никогда. Непонятно, как он вообще на ней женился и лучше бы он этого не делал. Никогда. Она его околдовала, обманула, заманила, на себе женила и не выполняет своих обещаний. Каких – неизвестно, но не выполняет и точка. А должна.

Самое неприятное для Веры было то, что во время подобных скандалов все его слова казались правдой, а сама она, словно стоя в эпицентре цунами, сморщивалась от жалости к себе и съёживалась от страха. Цезарю было легче: он убегал в спальню и прятался под пледом, но к нему претензий никогда не возникало. Он-то никаких обещаний никому не давал и свидетельство о заключении брака не подписывал. Умная собака, что тут скажешь.

После того, как запас бранных слов истощался, Дарий демонстративно удалялся, чаще всего присоединяясь к Цезарю под пледом, а Вера оставалась сидеть, поникшая, расстроенная и виноватая. Потом шла извиняться и «замаливать грехи», даже если никаких грехов за собой не чувствовала. Она была человеком чувствительным, ей было тяжело быть в ссоре, да и размер квартиры не позволял устраниться от негативной ауры раздражённого Дария. В детстве ей часто говорили, что «худой мир лучше доброй ссоры», и ей казалось, что для всех будет лучше, если она согласится с любыми обвинениями в свой адрес, даже самыми нелепыми, но зато семейное равновесие будет сохранено. Обычно её извинения срабатывали, Дарий к утру успокаивался, и всё было нормально, но оставался осадок, и в течение какого-то времени Вере было непросто мило улыбаться и щебетать. Хотя ей вообще было несвойственно улыбаться и щебетать.

В этот раз мужа всё никак не «отпускало», он переходил то на шипение, то на визг, и Вера уже даже не слушала. Просто ждала, когда тот замолчит, прикидывая про себя, на сколько этажей вверх и вниз распространяется звук и сколько соседей уже в курсе их семейных «разборок». В момент передышки и затишья из спальни показался нос Цезаря, намекающего, что пора бы и погулять пойти, и только это прервало ссору, хотя и не закончило. Пока Вера собирала Цезаря для прогулки, Дарий демонстративно хлопнул дверью в ванную, якобы решив срочно принять душ, хотя обычно они гуляли вместе, а когда девушка вернулась, то притворился спящим и остаток вечера прошёл в неприятной звенящей тишине, и следующее утро – тоже, что было необычным.

Вера ожидала, что хотя бы к вечеру настроение у мужа изменится, и они вернутся к привычной жизни, но по непонятной причине этого не происходило. Прошло уже несколько дней, а Дарий так и застыл в состоянии ссоры, и разговаривал с женой строго по острой необходимости, да и то сквозь зубы и с полупрезрительной интонацией. Это выматывало, но в этот раз она не спешила с извинениями, так как толком не понимала, что именно так сильно его разозлило. Она максимально избегала общения, что было непросто в небольшой квартирке, хотя, если честно, была обижена на мужа за его грубые слова в её адрес и уверена, что ничего подобного не заслуживает.

Дом, в котором жили Вера, Дарий и Цезарь, был построен необычно, буквой «Т», и внутри прямых углов, которые образовывали стены, располагались балконы. Получалось, что если бы два человека из соседних квартир на одном этаже вышли на балкон одновременно, то вполне могли вести приятную беседу, прекрасно друг друга слышать и видеть. Так как соседи, по большому счету, подобного общения старательно избегали, то каждый балкон имел плотные шторы, и никто ни с кем не разговаривал, хотя все друг друга знали.

Соседом Веры и Дария был дедушка Василий Петрович. Никто точно не знал, сколько именно ему лет – может, шестьдесят, а может восемьдесят; внешностью он напоминал пожилого японца, и жильцы дома так его и называли, «дедушка Василий Петрович». Он был всегда опрятно одет, улыбчив и немногословен, знал по именам всех соседей, их детей и собак, и, в отличие от большинства мужчин, выходящих покурить на балкон, не бросал вниз окурки. Более того, курил он не сигареты, а трубку с вишнёвым табаком, и частенько в послеобеденное время сидел на лавочке перед домом, созерцая чахлые кустарники и трансформаторную будку, вежливо улыбаясь соседям, спешащим мимо по своим очень важным делам. Как ни странно, этой спокойной молчаливостью он притягивал к себе маленьких детей, обычно доводящих матерей до белого каления своей непоседливостью. При виде спокойно сидящего Василия Петровича они забирались на скамейку и сидели рядом молча, наверное, тоже созерцая что-то, может, сломанную песочницу или качели, а может что-то внутри себя. Никто не понимал, как ребёнок, который только что закатывал три истерики сразу, требуя лопатку, в туалет и мультики, вдруг замолкал и мог сидеть рядом с молчащим пожилым человеком час или больше, но матери пользовались временем передышки для того, чтобы сбегать в соседний магазин за молоком и хлебом, и буквально молились на тихого соседа. Собаки тоже любили его. Даже Цезарь, обычно не очень дружелюбный к посторонним, подходил к Василию Петровичу и стоял рядом, ожидая поглаживания.

В какой-то из дней после эпической ссоры Вера рано вернулась домой с работы. Она преподавала математику и информатику в частной школе недалеко от дома, а в свободное от уроков время писала обучающие программы для детей. Она привыкла к такому образу жизни, когда расписание дня могло измениться в любой момент: иногда нужно было работать от зари до зари, а иногда – пару часов в день. Дарий работал, как все обычные офисные сотрудники, с 9 до 18-ти, и его отношение к Вериному графику менялось в зависимости от настроения. Если настроение было хорошим, то и график был хорошим – очень удобно, можно в течение дня домашние дела сделать, за покупками съездить, а если настроение было плохое, то плохим, потому что только бездельники днём ходят по магазинам, нормальные люди днём работают! Существом, которое Верин график одобряло совершенно, был Цезарь, потому что ему частенько перепадали дополнительные прогулки, а прогулки он любил, как за возможность побегать, так и за собачьи сухарики, которые собаке полагались после. Как только в двери начинал поворачиваться ключ, Цезарь спрыгивал с дивана и стоял возле дверей в полной готовности к исполнению ритуала «Покажи хозяйке, как сильно ты скучал», а после пятиминутного облизывания вошедшей недвусмысленно подбегал к висящей на крючочке шлейке.

Стоял приятный солнечный денёк, что-то среднее между тёплой весной и прохладным летом, было тихо и чем-то приятно пахло, то ли сиренью, то ли булочками с корицей из окна соседки с первого этажа. Как только они вышли из подъезда, Вера увидела Василия Петровича, безмятежно сидевшего на лавочке. Казалось, что он поглощал солнечные лучи, словно небольшое деревце-бонсай. Цезарь подошёл к соседу «поздороваться», и Вера тоже подошла, хотя могла просто вежливо кивнуть и улыбнуться. Василий Петрович погладил пса, но тот не убежал по своим делам, а так и продолжал стоять рядом, и Вере почему-то захотелось присесть на скамейку. Внимательный дедушка это заметил и почти незаметно кивнул головой, словно приглашая соседку присоединиться к процессу фотосинтеза. Она присела, не зная, о чем говорить и надо ли говорить вообще.

– Прости за бестактный вопрос, но ты выглядишь расстроенной, – сказал Василий Петрович через какое-то время, все также созерцая что-то перед собой, – может, я могу помочь?

– Да нет, все хорошо, – Вера растерялась. Неужели было настолько очевидно, что она не могла прийти в себя, что это даже сосед заметил?

–– Я и не говорю, что плохо, – спокойно продолжил её собеседник, – я предлагаю помочь. – Мы все бываем расстроенными, это нормально. И я бываю расстроенным.

– Вы? – Вера рассмеялась. Она жила в этом доме уже несколько лет, и всегда видела Василия Петровича спокойным и улыбчивым. – Вот уж по вам точно не скажешь!

– Если невнимательно смотреть, то и по тебе не скажешь, – Василий Петрович разговаривал неторопливо, певуче и успокаивающе, – и по мне не скажешь, но это не значит, что в нас нет неприятных ощущений.

Возразить было трудно, и Вера не возразила.

– Скажи, бывает такое, что твоя собака выглядит грустной, хотя особой причины нет? – продолжил Василий Петрович.

– Да, – моментально кивнула Вера. – Причём я это сразу замечаю, а Дарий – нет.

– И что ты делаешь, когда видишь, что собака грустит?

– Обнимаю или на руки беру, – немного смущённо ответила Вера, – я же не могу у него спросить, что случилось… Вернее, могу, но он не ответит, – она ещё больше смутилась, подумав, что сосед сочтёт её немного «того».

– И что собака? Как реагирует? – интонация Василия Петрович никак не изменилась.

– Мне кажется, он успокаивается, потому что чувствует, что я рядом, я с ним. Что он не один. Но я не знаю точно, может, мне это вообще только кажется.

– А когда тебе грустно, ты бы как хотела, чтобы муж себя вёл с тобой?

– Хороший вопрос, – Вера улыбнулась. – Примерно, как я с Цезарем, вы знаете… Просто чтобы обнял и рядом побыл, говорить даже ничего не надо.

– И что это тебе даст?

– Ощущение, что я не одна. Что есть кто-то, кто заботится обо мне, и тогда всё хорошо.

– То есть, если тебе грустно, тебе кажется, что ты одна?

Вера задумалась. Выходит, что так! Ей это и в голову никогда не приходило.

– А тот, кто с тобой рядом, кто даёт тебе ощущение защищённости, это именно муж? Или, может быть, кто-то другой? – спокойно продолжал Василий Петрович.

На долю секунды Вере захотелось возмутиться. Кто это ещё такой «кто-то другой?!». Она же замужем, значит, защищать её должен муж!

– Я не имею в виду другого мужчину, – Василий Петрович, судя по всему, понял её замешательство, – я имею в виду, это может быть кто-то другой из друзей или родственников, брат, или отец, например? А может быть, даже мама или подруга?

Вера задумалась. Брат был старше её, их жизни практически не пересекались. Они никогда не были дружны, максимум писали друг другу поздравления с праздниками. Друзей-мужчин у неё не было, с отцом отношения сложились неплохие, но какой-то «защиты» она от него никогда не чувствовала. Он был учёным и занимался наукой, а от дочери требовалось хорошо учиться и по вечерам вовремя возвращаться домой, чтобы папа не тратил время и силы на переживания за дочь, а мог сосредоточиться на своих исследованиях. Мама была женщиной «тонкой душевной организации», любила плакать, закатывать истерики и пить валерьянку напоказ, обвиняя всех в равнодушии и невнимательности, на что папа реагировал усталым вздохом и старался подольше не выходить из рабочего кабинета, а Вера – глубоким чувством вины. Подруги у Веры имелись, но были либо незамужними и завидовали тому, что широкоплечий Дарий обратил внимание на Веру и женился, либо ненавидели мужчин в принципе, вне зависимости от семейного статуса, и у неё не возникало желания поискать защиты у них. Женскую солидарность, построенную на принципе «Мужики-козлы», Вера никогда не разделяла, так как ей казалось нелогичным считать их козлами и при этом с ними жить, а женщины, окружающие её, этой нелогичности не замечали.

– Получается, кроме мужа, некому, – она улыбнулась, но улыбка не была радостной.

– Получается, что так, – в тон Вере ответил Василий Петрович. – Но тебя эта мысль почему-то не радует. И ты выглядишь расстроенной.

– Потому что мы поругались, и он со мной уже неделю разговаривает сквозь зубы, словно одолжение делает! – Вера и сама не поняла, как слова вырвались из неё. Она совершенно не собиралась никому ничего рассказывать!

– И что тебя больше всего расстраивает? – Василий Петрович был невозмутим, – то, что поругались или то, что не разговаривает?

– Что даже не пытается помириться!

– А должен пытаться?

– Пусть хоть покажет, что я ему важна, а то ведёт себя, словно я преступница, а он – невинно убиенное дитя. Или божество, которому я поклоняться должна.

Василий Петрович рассмеялся.

– А ты поклоняться не хочешь?

– А что, его божественность уже доказана? – Верин голос прозвучал саркастично.

– В некоторых учениях женщинам предписывается относиться к мужу, как к богу, – голос дедушки звучал тихо и немного вкрадчиво.

– Может, в тех учениях мужья ведут себя, как боги, а не как обиженные дети, – парировала Вера.