Глава 5

Незачем ждать весны. И все это чушь собачья про весну, про силу, которую она дает живым существам. Силу может дать себе сам человек. И кто знает, по каким законам природы эта самая сила появляется в его организме после демонстрации своей же, но ДРУГОЙ силы.

Можно с силой отжимать тряпку, тереть эмаль ванны, кафельные плитки пола… Выходит, и это тоже будет сила, да только какой от нее прок?

Он встал, промокнул рукавом рубашки пот со лба, потянулся, расправляя затекшие мышцы. И как это женщинам не надоедает постоянно мыть полы? Как это унизительно в конечном счете! Это ли не доказывает, что женщины, в сущности, низшие существа, а раз так, то не стоит и задумываться о смысле их жизни. Рождение детей, казалось бы, могло хоть как-то облагородить этих самок, так нет же, даже из этого они ухитряются строить свои ловушки, куда заманивают зазевавшихся и потерявших на миг контроль над своими желаниями мужчин.

Вода в белом пластиковом ведре стала неприятно бурой от крови. Как же мало ее оказалось в этом большом и тяжелом теле.

Она потом снилась ему. Кровь. Темная, медленная и густая. Она текла, как река, змеясь между берегов, и закипала у горизонта, пенилась, окрашивая розовыми бликами клубящийся в воздухе туман. Этот сон был самым прекрасным из всех его прежних снов, в которых он видел своих РОЗОВЫХ ЖЕНЩИН.

Эти сны, так же как переживания, связанные с уничтожением трупов и их если не погребением, так припрятыванием в какое-нибудь надежное место, отвлекали его от ДРУГИХ женщин, которые толпами ходили рядом с ним, словно стада молчаливых и глупых животных, для которых мужчины служили лишь покорными исполнителями их воли. Бог, обрекая женщину на муки во время родов, осчастливил их таким даром, какой и не снился мужчинам! Этот дар заключался в том, что любой женщине, возжелавшей мужчину, достаточно одного движения, чтобы отдаться ему, в то время как мужчине для того, чтобы овладеть женщиной, необходима та самая сила, без которой он не может почувствовать себя по-настоящему мужчиной. И самое несправедливое заключается в том, что эта самая сила не зависит ни от его разума, ни его физического состояния, ни от чего… И тем обиднее, что мужчина не может совершенствоваться в этом направлении, как бы он этого ни хотел. Это женщина может придумывать все новые и новые способы соблазнения мужчин, пуская в ход все, что может пробудить в них желание, начиная от кружевных чулок и кончая кроваво-красной помадой. А вот мужчина может позволить себе какое-то разнообразие лишь при условии, что в его заветную плоть вторгается, распирая ее и делая упругой, до блаженного затвердевания, кровь другого свойства; кровь животворная, волшебная, обладающая свойством густой и горячей смолы, делающей мужчину мужчиной…

Однажды он кинул в женщину нож. Прямо в спину. Не попал и убежал. Тогда ему было чуть больше двадцати пяти.

Он не был знаком с ней, просто она шла мимо и имела глупость призывно улыбнуться ему… Она неосознанно, как это присуще всем женщинам, хотела пробудить в нем желание. И пробудила. Но только не то, на которое она рассчитывала. Желание УБИТЬ ради того, чтобы просто убить, охватило его со страшной силой, заставило достать из кармана перочинный нож, раскрыть его и швырнуть изо всей силы ей в спину…

Он даже вскочил со скамейки и бросился вслед за женщиной, чтобы увидеть, как острое лезвие вонзится в ее розоватую, прикрытую белой полупрозрачной тканью платья плоть…

Но нож, слегка коснувшись спины, упал на землю, а женщина, обернувшись, удивленно посмотрела на него и пожала плечами. Она просто не увидела ножа. Трудно себе представить, что было бы, если бы она его увидела!

Так длилось невыносимо долго, пока он не встретил ЕЕ – женщину, буквально вытащившую его из теплого болота отчаяния, в которое он погружался все глубже и глубже. Почему болото? Да потому, что процессы, происходившие в нем, соки, бродившие в его теле, не находя выхода, представлялись ему зловонной жижей, которая образуется в белковом организме в процессе гниения. Он не мог иначе воспринимать свое тело, которое он ненавидел и которое неизвестно чего хотело. Ненавидел и свое лицо, изрытое садистом-косметологом, которому он доверил однажды свою забродившую кожу. Ненавидел свои руки, особенно ладони, предательски потеющие в момент прикосновения к женщине…

Она называла себя Евой. В первый же день их знакомства она увезла его подальше от людей, на остров, где было тепло и солнечно, где никто не мог подсматривать за ними, и окружила его такой заботой и пониманием, что он подумал, что умер. Потому что никогда еще солнце не приносило ему то блаженное тепло, в котором он купался эти три счастливых дня. Он не знал, зачем ей понадобился он, НЕмужчина, он так и не понял этого никогда. Должно быть, природа женщины оказалась не столь примитивна, как он себе это представлял. И этой Еве понадобился для ее любовных ласк именно он, изгой, больной, в сущности, человек…

На второй день их жизни на острове – а жили они в одном из пустующих заброшенных домиков, где хозяйничали одни ужи и мыши, – он почувствовал то, о чем уже и не мечтал. Он взял Еву рано утром, затем в полдень, когда они лежали, разморенные после сытного обеда, состоящего из свежего хлеба и теплого закисшего молока (ровно в двенадцать к берегу приставала лодка со стариком, который привозил им еду), и перед сном, за час до полуночи…

Он ждал, когда наступит пробуждение, и просто неистовствовал, потому что оно не наступало. Он понимал, что в реальной жизни Евы быть не может, что он сам родил ее своим мозгом, своим телом, своей кожей специально для себя, для своих услад… Как же он был потрясен, когда однажды вечером старик приехал за ними и увез их на станцию, откуда они уплыли на маленьком пароходике в город…

Город и Ева – это не вязалось с рассудком. Что ей делать, этой солнечной женщине, в сверкающем бриллиантами ночных огней городе?

– У тебя есть телефон? – спросила она будничным голосом перед тем, как сесть в такси.

– Есть, – ответил он, понимая, что теряет ее навсегда.

– Скажи мне, я запомню…

Она стояла во всем светлом, тоненькая, загорелая, и ветер трепал ее золотистые волосы… Красные блики от рекламных огней играли на ее открытой груди. Желание сжигало его.

– Ты не исчезнешь?

– Да нет же… Позвоню, и мы с тобой встретимся.

– А у тебя есть телефон?

– Есть, но только он сейчас не работает. Глупый… – она ласково провела рукой по его щеке и поцеловала. – Завтра же позвоню.

Пожалуй, с этого дня он и начал раздваиваться. С одной стороны, он это осознавал, потому что, стоило ему вернуться в свою квартиру, полную предметов, которые могли напомнить ему о его прошлой жизни, как он понял, что вот оно – ПРОБУЖДЕНИЕ. Наконец-то он проснулся и вновь оказался в своей коже. Но, с другой стороны, в его квартире что-то изменилось, даже лампы над головой светили ярче прежнего. Новый Адам, возлюбленный своей Евы, обладал завидным аппетитом, который проснулся в нем еще там, на острове. Кроме этого, он очень полюбил воду и теперь подолгу лежал в ванне, полной пены. Ему нравилась чистота, потому что она напоминала ему чистую и солнечную Еву, чья белоснежная кожа была шелковистой и нежной, стоило к ней только прикоснуться… И даже потом, когда она подрумянилась на солнышке и уже к вечеру третьего дня приобрела золотистый загар, все равно она была такой чистой, что напоминала бледное, матовое золото…

Адам много работал, в отличие от того, кем он был раньше. Он был переполнен новыми идеями, силами и вдохновением. Его вечно заспанный и дурно пахнувший, обуреваемый неясными желаниями Двойник относился с подозрением к тому, что творил Адам.

Наконец, к Адаму приходила Ева, и они вместе наслаждались друг другом, подсмеиваясь над подсматривающим за ними Двойником, спрятавшимся под столом и находившимся в прямом смысле в УНИЖЕННОМ СОСТОЯНИИ.

…Он уложил то, что осталось от Лены, в плотную холщовую прорезиненную сумку с деревянными ручками, остальное – в большой полиэтиленовый пакет и все это вынес на балкон. На мороз. Но потом, передумав, внес сумку обратно в комнату, достал с антресоли отцовские резиновые сапоги.

Сел, подперев рукой щеку, и уставился на них. Образ, который он придумал, рассмешил его.

* * *

– Я уж думала, что ты не придешь… – встретила ее Жанна в дверях, принимая пакеты с провизией. – Ну и работенка у тебя – мрак! Ты что, каждый день так поздно домой возвращаешься?

Юля отметила про себя, что Жанна выглядит уже не такой перепуганной, как утром. Хотя, судя по ее осторожному взгляду и плохо скрываемой скованности, чувствовала она себя в непривычной обстановке неуверенно.

– А у тебя здесь хорошо… уютно.

– Значит, так, Жанна. Завтра рано утром я уезжаю из города. В М. За мной заедет Игорь. Так что поживешь пока одна, без меня. У меня мало времени, мне необходимо собраться, поэтому помоги мне, пожалуйста, приготовить ужин и что-нибудь съестное на дорогу. Вот здесь есть замороженные отбивные, их, я думаю, можно поджарить, завернуть в фольгу и сунуть в какой-нибудь пакет… Игорь любит поесть в машине, к тому же ему утром негде будет позавтракать, я его знаю…

Она вдруг поймала себя на том, что эту ночь будет спать одна, без него, и улыбнулась своим мыслям: интересно, думает ли он сейчас о ней? Вспоминает ли, чем они занимались прошлой ночью?

Она и не заметила, как замолчала, уставившись в одну точку, в то время как Жанна деловито разбирала пакеты, рассовывала продукты по полочкам в холодильнике.

– Да здесь еды на целую роту… – пробормотала гостья еле слышно, боясь потревожить задумавшуюся Юлю.

– Ты что-то сказала? – очнулась Земцова и, как заведенная, принялась бегать по квартире в поисках необходимых в дороге вещей. В кресло полетели свитеры, джинсы, белье, мыло…

– А как же я? – вдруг произнесла расстроенным голосом Жанна. – Может, и меня с собой возьмете? Как же мне быть?

Она возникла на пороге комнаты, и тотчас из кухни потянуло запахом жареного мяса.

– Скажешь своему Борису, чтобы тоже на время перебирался сюда. Ты не переживай, Жанночка, я обязательно разберусь с твоим делом, – говорила Юля, не поднимая головы и делая вид, что старательно складывает свитер в сумку. – Но только в том случае, если ты мне поможешь и скажешь, зачем к тебе приходила эта женщина?

– Но как? – всплеснула руками Жанна в отчаянии. – Каким образом я могу узнать, что нужно от меня этой Марине?

– Марине? Какой Марине? МАРИНЕ КОЗИЧ?

У Жанны из рук выпало полотенце. Она какое-то время не могла произнести ни слова. Широко раскрытыми глазами она смотрела на Юлю, словно не понимая, услышала ли она это имя на самом деле или ей это показалось… Образ Юли никак не ассоциировался с тем кошмаром, который ей пришлось пережить буквально месяц тому назад. Но как? Откуда она могла узнать про Козич?

Она молчала. Смотрела Юле в глаза и молчала, словно пыталась выяснить для себя, не показалось ли ей все это? Ведь никто, никто, кроме одного человека, которому она доверяла больше всего на свете, не мог знать про Козич.

– Ты побледнела, что с тобой? – с трудом услышала она слова Юли. Жанна несколько минут пребывала в том странном состоянии, которое случается с человеком, словно бы увидевшим себя со стороны. Время останавливается, некоторые органы отказываются воспринимать действительность и предательски подсовывают другое измерение, делая окружающие предметы плоскими, а звуки – глухими и упругими, едва различимыми… «Вероятно, – подумала Жанна, – это связано с давлением. Или с нервами».

Она очнулась и тряхнула головой. Запах! Ее привел в чувство запах подгоревшего мяса.

На кухне все было синим от дыма. Жанна выключила огонь под сковородкой, быстро перевернула отбивные и бросилась к окну, чтобы распахнуть форточку.

– Ну что, есть можно? – В кухню вошла Юля и спокойно села за стол, словно не замечая едкого дыма и почерневших кусков мяса на сковороде. – Бедный Игорь, придется ему обойтись бутербродами с колбасой. Да ты не расстраивайся так. Подумаешь, отбивные! Успокойся… Да ты никак плачешь?

Жанна и правда плакала, закрыв лицо ладонями. Она сидела за столом, напротив Юли, и раскачивалась всем телом.

– Брось… Ты мне лучше расскажи про эту Козич. Кто она такая?

Жанна отняла руки от лица и теперь смотрела на Юлю полными слез глазами. Лицо ее выражало крайнюю степень растерянности.

– Сначала скажи, откуда тебе известно про Козич.

– Не могу. Да это и не важно. Так кто такая Козич?

– Моя приятельница.

– Давай перейдем в комнату, ты успокоишься и все мне расскажешь. Хочешь, я дам тебе успокоительных капель?

* * *

Марина Козич пришла к ней в начале декабря. И если существует на свете сила, которая вмешивается в человеческую жизнь, когда хочет словно бы предупредить или помешать свершиться чему-то на первый взгляд очень важному и долгожданному, то именно она и подтолкнула в спину несчастную Козич, которая пришла к Жанне именно в тот момент, когда они с Борисом впервые решили сблизиться физически. Эгоизм, заложенный в каждом человеке, выплеснулся сразу, едва зазвенел звонок в прихожей, – он, этот самый эгоизм, засветился в глазах Жанны, которая, открыв дверь и увидев перед собой подругу, не смогла проконтролировать свой взгляд, выражавший одновременно и досаду, и смущение, и растерянность, и желание избавиться от гостьи как можно скорее…

На ней был тяжелый синий бархатный халат, под которым ничего, кроме разгоряченного ласками Бориса тела, жаждущего продолжения любовных игр, не было. Она была даже босиком, а потому не могла разговаривать с Мариной долго. Разве что, извинившись, вернуться в спальню, чтобы обуть домашние тапочки, и только после этого выслушать подругу, которая наверняка пришла в половине одиннадцатого вечера НЕСПРОСТА.

– Привет, можно к тебе? – спросила своим нежным и тоненьким, совсем как у девочки, голоском Марина, входя в прихожую и по привычке снимая шубу. Не дожидаясь ответа, она разулась и прошла на кухню, словно и не замечая застывшей с неприязненным выражением на лице Жанны. – Мне нужно срочно поговорить с тобой.

Марина преподавала в школе, расположенной всего в двух кварталах от Жанниного дома, физику. Высокая, хрупкая, светловолосая, с большими удивленными глазами (выражение хронического удивления придавало ей природное строение лица: приподнятые брови, вздернутый нос, маленький безвольный подбородок и тоненькие ниточки-губы), она была инфантильна не только внешне, но и внутренне. Светло воспринимая жизнь и обожая детей, она источала вокруг себя тепло и всем дарила улыбку, без которой просто невозможно было представить Марину Козич. Все конфликты между учителями решались с ее помощью. Она умела так поговорить с каждой женщиной (а педагогический коллектив состоял исключительно из молодых преподавательниц), найти такие слова убеждения, что лишался смысла как сам конфликт, так и желание найти виноватого. В школе поговаривали, что Козич собирается пойти в монастырь, и это воспринималось всеми вполне естественно, хотя все желали бы обратного – никто и представить себе не мог их коллектив без Марины. Однако ни в какой монастырь она не собиралась, так, во всяком случае, она говорила Жанне, с которой дружила и которой чувствовала себя обязанной. Дело в том, что в школе платили мало, и Жанна, зная об этом, обшивая Марину, брала с нее полцены. Их дружба носила несколько поверхностный характер, потому что слишком уж они были разные. Марина – человек, просто созданный для того, чтобы утешать ближнего, довольствовалась уже тем, что Жанна относится к ней по-доброму, а потому считала своим долгом, забежав на часок-полтора, сказать Жанне несколько приятных слов, выслушать ее, дать совет, успокоить, если у той случались неприятности. Жанна же, в отличие от нее, утешать не умела. Если у нее самой было все в порядке, она испрашивала совета у Марины для ДРУГИХ своих приятельниц или просто клиенток, при этом делая вид, что просто рассуждает на общие темы. Ее поражала точность, с которой Козич могла безошибочно спрогнозировать ход событий, касающихся той или иной жизненной ситуации. Словно все они представляли собой хорошо проанализированные СЮЖЕТЫ-КЛИШЕ, варианты выхода из которых всегда были у нее наготове.

И все же было нечто объединявшее их чисто в психологическом плане: обе были скрытны, как морские раковины. Жанна мало что знала о Козич, Марина же никогда не пыталась влезть в душу Жанне. Словно они друг перед дружкой делали вид, что вполне счастливы и довольны своей жизнью. И пусть даже эти отношения складывались в форме игры, целью которой для обеих служило стремление продемонстрировать свою самодостаточность, все же это была действительно дружба. Ведь каждая из них старалась внести в жизнь другой только светлое, доброе, пусть даже и с оттенком сентиментальности.

Марина Козич хорошо вышивала и к каждому празднику дарила Жанне то конверт для носовых платков, вышитый крестиком, то банное полотенце с вензелем «Ж», то кухонную салфетку с вышитыми цветами. Из-за постоянного отсутствия денег она была лишена возможности покупать в подарок Жанне дорогие конфеты, которые сама очень любила, а потому нередко готовила самодельные конфеты из сухого печенья, сгущенного молока и какао.

Жанна, напротив, ограничивалась покупными подарками: духами, конфетами, наборами мыла или бесплатно шила для Марины юбку или платье.

И все же главное, что сближало Марину и Жанну до последнего времени, было отсутствие в их жизни постоянного мужчины. Жанна знала, что Марина одна. Если ее и приглашал кто-нибудь из мужчин в кино или в театр, это становилось для нее настоящим событием в жизни. Личная жизнь Марины не складывалась, и причин этому могло быть много. И первая – непохожесть Марины на своих сверстниц, сложность восприятия реальности, нежелание быть другой, более раскованной, доступной для мужчин и, как ни странно, глупой. Она не хотела играть в дурочку, как это любили мужчины, она желала оставаться самой собой: внешне самодостаточной и засекреченной изнутри. Разумеется, она не могла не презирать мужчин вообще, и особенно тех, кто пренебрег ею, но говорить на эту тему было для нее настоящей пыткой. Другое дело, когда речь шла о конфликтах между другими мужчинами и женщинами, о которых ей рассказывала Жанна. Вот здесь Марина не скупилась на точные и конкретные определения, какими бы жесткими по отношению к мужчинам они ни были. И Жанна соглашалась с ней. Ведь она тоже была одна. Без мужчины. Быть может, поэтому, когда в ее жизни появился красавец Борис, она почувствовала себя чуть ли не предательницей по отношению к Марине. Она не представляла, как будет себя вести и что говорить, когда Марина узнает об их романе. Ведь отношения Жанны с Борисом были настолько сложны, что говорить о том, как они сложатся дальше, было явно преждевременно. И как же тогда она смогла бы объяснить причину, по которой позволяет МУЖЧИНЕ ЖИТЬ У НЕЕ ДОМА?! Пусть даже на первых порах они ночевали на разных постелях, шаги к сближению, разумеется, были.