– Так я ж тебе вчера вечером сказала, что он приедет!

– А очень мне нужно помнить, когда Гаврилов соизволит дочь повидать! Надо мне это больно! – ворчала Зинаида, а на душе разливалось приятное тепло, вызванное дочерним подтверждением того, что сегодня она увидит экс-супруга, а может, повезет, и он ущипнет ее незаметно в темном, узком метелкинском коридоре. – Ты мне лучше скажи, как сама, как плод! Сильно брыкается? – И Зинаида Матвеевна с беспокойством посмотрела на Аврорин живот, который вырос как-то сразу за последние полтора месяца – до этого беременности дочери не замечал никто: ей даже места не уступали в общественном транспорте (что для того времени являлось просто нонсенсом).

Наша героиня не успела ответить на материн вопрос – в дверь позвонили.

– Надо, того-этого, все-таки принарядиться пойти! – решил Парамон Андреевич и, вскочив с ящика, скрылся в темноте коридора. За ним вразвалочку последовала Аврора. Зинаида Матвеевна, приложив руку к груди, словно удерживала сердце, которое того и гляди выпрыгнет на серый, никогда не мытый линолеум с черными штрихами от уличной обуви.

– Аврик! Здравствуй! Как дела?! Как ребенок? Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! Тук, тук, тук, тук, тук, – отстукивал заботливый отец по обшарпанной, пыльной калошнице. – Схваток еще не было? Твой папа вышел из больницы совершенно здоровым и счастливым человеком! Что там со мной было! Что было! Ты просто не представляешь! Как мать поживает? Все носится со своим Генькой-падлой, как со списанной торбой? Сучья любовь у твоей матери к нему! Сучья! Вот что я скажу! – орал Гаврилов в коридоре.

Вообще ему стоило только появиться на пороге метелкинской квартиры, как тихая «болотная», размеренная и невозмутимая жизнь смывалась, увлекаемая напористым, никому не подвластным течением водопада под названием «Гаврилов», сносящим на своем пути все, даже ту окаменелую косность и вязкий застой среды теперешней обители дочери. Все вокруг вдруг начинало двигаться, колыхаться, ходить ходуном – одним словом, все приводилось в действие, быть может, бессмысленное, ненужное и подчас разрушительное, но жилище хоть на час-полтора наполнялось жизнью. Воздух сотрясался от удивленных, громких, иногда восторженных, иногда выражающих недовольство возгласов Гаврилова, верхняя одежда, гроздьями навешанная на хлюпкие крючки, срывалась и летела на пол вместе с крючками, тапки, подкинутые к потолку, делали петлю и с грохотом падали куда придется, дверцы навесных шкафчиков то и дело хлопали – тук-стук, вот-вот грозя сорваться с петель...

И сейчас Владимир Иванович подобно урагану ворвался в кухню и, не замечая никого из присутствующих, продолжал возмущаться на повышенных тонах (на пониженных он говорил крайне редко – только в тех исключительных случаях, когда ему что-то от кого-то было нужно):

– А Кукурузин, падла, думает, наверное, уволить меня! Ха! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! Тук, тук, тук, тук, тук! – плевался и стучал он. – Как бы не так! Аврик! Ты не знаешь своего отца! Мне товарищ Коротайко, мой доктор, сказал, что Кукурузин не только не имеет права меня уволить! Нет! Я займу его место! О как! – бесстыдно заливал Гаврилов. – Зинульчик! И ты тут! Здравствуй, здравствуй! Пришла посмотреть на своего Вовульчика?! – увидев бывшую супругу, воскликнул он.

– Значит, мой Генечка – падла?! Значит, я с ним ношусь, как со списанной торбой?! – поджав губы, расходился Зинульчик. – Значит, у меня к нему сучья любовь?! – взревела она.

– Да будет тебе, Зинульчик! Ты чего такая злопамятная-то?! Это когда я тебе такое говорил?! – пытался выкрутиться Гаврилов – он, весь на эмоциях ворвавшись к Метелкиным, и допустить не мог, обливая грязью Зинаиду (хотя нет, вернее будет: говоря правду о бывшей своей супруге), что та сидит в кухне и ждет его появления. Аврора и так и сяк пыталась намекнуть на это отцу, но тот был слишком возбужден и счастлив, чтобы обращать внимание на кого-то, кроме себя, любимого.

– Только что! Только что и говорил! В коридоре! – пыталась восстановить справедливость Зинаида Матвеевна. – Я все слышала, не глухая!

– Папочка, мамочка, не ругайтесь! – попросила Аврора, как в былые времена.

– А кто ругается?! Чего нам ругаться-то теперь! Мы ж в разводе, доча, – выдавила из себя Зинаида и замолчала, обидевшись.

– Н-да, вы, того-этого, не бранитесь... От этого ж одни нервы! – высказался Парамон Андреевич, поправляя помятую алую ленту на груди, и, схватив подгнившее с бочка яблоко со стола, удалился в комнату строчить свою нескончаемую простыню.

– А я вот, Владимир, все думаю! И до чего люди глупые! – возмущенно проговорил Алексей Павлович. – Все ищут какой-то смысл жизни!..

– Молчи уж! – прошипела Ульяна и тихо сказала: – Бери свой чай, да пошли к Моне, не видишь – людям поговорить нужно!

– А я и говорю, – уперся Метелкин и тупо уставился на сватью.

– Пошли! Тут повернуться негде! Дай людям о своем поговорить! – и Ульяна Андреевна, ухватившись за драный рукав мужниного свитера, потащила его в комнату.

– Зинульчик! А у меня ведь новость! – разливался соловьем Гаврилов.

– Какая такая еще новость?! – презрительно спросила бывшая жена.

– Я ведь женюсь!

– Что?! – хором спросили Аврора с Зинаидой.

– А что это вы так удивляетесь? Прикажете мне одному, подобно великолепному цветку в пустыне, загибаться?! Женюсь! Женюсь! Зинульчик! Она – прэлесть! – воскликнул Гаврилов и в подтверждение этого принялся долго плеваться, барабаня согнутыми пальцами по ящику с картошкой.

Зинаида Матвеевна на такой дикий выпад мужа ответить ничего не могла – она сидела, словно каменная баба посреди поля, боясь лишь одного: как бы не разреветься.

– Да вы чего, не рады, что ли, за меня?! Эгоистки! – обиделся Гаврилов.

– Что ты, папочка! Рады! Очень даже рады! – воскликнула Аврора и чмокнула отца в щеку.

– То-то же! – растаял он.

– А кто она? – пересилив себя, полюбопытствовала Зинаида. – Где ты с ней познакомился? – Она хотела было спросить бывшего мужа о том, почему это он ей раньше ничего не говорил, почему скрывал сей факт, встречаясь с ней и обещая горы золотые, но вовремя опомнилась, прикусила язык.

– Галюнчик! Ангел, а не женщина! Сущий ангел! Бескорыстная, открытая, симпатичная!.. Цветок! Роза! – И Владимир Иванович, сложив пальцы правой руки щепотью, смачно поцеловал их в знак того, что его новая пассия – то, что надо, самый цимес.

– Когда, когда ты с ней познакомился? Где? – этот вопрос особенно волновал Зинаиду – она бы не пережила, если б Гаврилов, встречаясь с ней, одновременно крутил любовь с «бескорыстным, открытым цветком».

– Где познакомился, где познакомился, – недовольно проворчал Гаврилов. – В психушке познакомился! Вот где!

– Ага, ну понятно, – с издевкой проговорила Зинаида.

– Что тебе понятно? Да если хочешь знать, в психбольницах лежат люди намного нормальнее тебя! Отзывчивее! Понимание имеют! И не такие бессердечные, как ты, Зинка! – расходился Владимир Иванович, а бывшая его супруга, учуяв запах горелого, нашла в себе силы, поднялась и проговорила:

– Ну что ж я могу сказать! Счастья тебе, Гаврилов, в личной жизни! Поздравляю тебя с тем, что ты наконец нашел, что искал. Теперь вы с женой вместе в психушках будете лечиться!

– Лярва ты, Зинка! Глупая, недалекая женщина! Вместо того чтоб порадоваться за меня, ты гадости говоришь! А я знаю, почему ты гадости говоришь! Хочешь, скажу? Хочешь, вот сейчас при Аврике скажу? – И он горящими выпученными глазами посмотрел на свою бывшую жену.

– Значит, у тебя, Аврора, все в порядке. Я только узнать зашла. Пойду. А то Геня, наверное, уже проснулся. – И Зинаида Матвеевна, опасаясь, как бы чокнутый Гаврилов не проболтался насчет их тайной связи, поднялась с табуретки и поспешила ретироваться.

– Геня у нее проснулся – лоб тридцатилетний! Пошла завтраком кормить! Вот сучья любовь-то!

– Пап, а почему мама гадости говорит? – с интересом спросила Аврора.

– Да она ж меня ревнует! Ты что, не поняла, что ли?! Ну что тут смешного? Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! Тук, тук, тук, тук, тук. Что смешного! – разозлился он, когда дочь захохотала, держась за живот. – Она ж меня до сих пор любит! А характер у твоей матери мерзопакостный! Знаешь, как это называется? Знаешь?

– Ой! Ну как? – все еще прыская смехом, спросила Аврора.

– Ни себе, ни людям! Вот как! Мать твоя – настоящая собака на сене! А моя Галюшка – ангел, настоящий ангел.

– Расскажи о ней. У нее есть дети?

– А что рассказывать? – наигранно удивился Гаврилов, хотя его так и подмывало поговорить о Калериной. – Она на три года моложе меня, не замужем – в разводе, как и я. Дочь у нее двадцати пяти лет от роду. Надькой звать. Пока не замужем. И мамаша у Гали есть. Той, кажется, шестьдесят один год. Добрейшей души человек, интеллигентный – все меня, знаешь, на «вы» да на «вы». Вы, говорит, Владимир Иванович, уж мою Галочку не обижайте, хольте, говорит, и лелейте, она ведь у меня наивная – не от мира сего. А третьего дня на чекушку дала – нате, говорит, Владимир Иванович, купите себе водочки, выпейте за мое здоровье – можт (Гаврилов, как многие в их семействе, глотал букву «е» в слове «может»), поможет, а то никакого у меня здоровья нет. И правда, Аврик, бедная женщина! Одни болячки у нее – артрит, водянка, полиартрит ну и так далее. У Галюнчика моего тоже с животом непонятно что – знаешь, здоровый такой! Вот как у тебя почти!