Гаврилов, подмазавшись к «девочкам» из отдела кадров, узнал, когда у злопыхателя день рождения, и решил подготовиться к этому событию тщательнейшим образом. Идею с лягушками он отверг сразу. Слишком уж тягомотно с ними – сначала наловить нужно, потом еще мухами их корми... К тому же как пить дать в декабре все они пребывают в состоянии зимней спячки. Где ж их сыскать? Он подумал было о тараканах – этих-то Гаврилов мог без проблем наловить целую коробку у дочери, в квартире Метелкиных, – их там, особенно на обдрызганной кухне, было пруд пруди! – и через две недели поставить у двери «новорожденного» Кукурузина. Но за время передержки возникала опасность распространения прусаков в собственном доме. Поэтому, поразмыслив два дня над этим вариантом, Гаврилов бесповоротно отверг его. Пару дней он разрывался между дохлой кошкой и убиенным из рогатки голубем, которых вот уж второй день видел безмятежно лежащими у помойки. На третий – его озарило! Он придумал для Федора Карповича подарок тонкий, изощренный, со смыслом... Мысль о таком подарке не всякому в голову придет, уверяю вас!

И на четвертый день Владимир Иванович решился воплотить свою смелую идею в жизнь – не жалеть на это ни денег, ни времени.

После работы (в три часа пополудни) Гаврилов отправился на Калитниковское кладбище. Постояв на могиле матери, он вкратце рассказал ей о своей несчастной, одинокой жизни. О том, что дочь Аврора вот уж на седьмом месяце беременности. Что она в какой-то мере предала его, поменяв великолепную, красивую русскую фамилию на дрянную и паскудную (он так и сказал – паскудную, мол, и дрянную) – Метелкина, и что род их, вероятнее всего, на нем, Владимире, и остановился, потому как его потомки только и будут всю жизнь заниматься тем, что менять фамилии, а если и нет, то навсегда останутся Метелкиными.

– А мне что от этого? Мать! Ты сама-то посуди? Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! – нервно сплюнул он, постучав костяшками пальцев по чугунной ограде: тук, тук, тук, тук! – Вот такие дела! Зинка, лярва, спать со мной спит, а жить не желает – Геню своего как огня боится! Падлу эту! Так-то, мать! Не удалась судьба у твоего сына! Зря ты его, видать, на белый свет воспроизводила! Зря, выходит, рожала мучаясь! Пустая у него жизнь вышла! У сына-то твоего! А что впереди? Что? – с наигранной патетикой возопил он на все кладбище и, опустив очи долу, на печальном выдохе молвил: – Недолго мне осталось! Скоро лягу рядом с тобой в сырую землю и упокоюсь с миром под березкой! – Гаврилов смахнул со щеки скупую мужскую слезу и, суетливо посмотрев на часы, прокричал так, что, наверное, мертвых перебудил: – Ну, пора мне, мать, пора! Долг зовет! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п. Тук, тук, тук, тук, тук! – И он, отбив напоследок мелкую дробь по плакучей березке, опрометью пустился к ритуальной конторе.

Влетев в низенькую темную комнатку, которая отчего-то Гаврилову напомнила гроб, он огляделся и, увидев человечка, что сидел за столом у маленького решетчатого окошка, завопил в возбужденном неистовстве – весь его лиричный настрой после монолога у могилы матери будто рукой сняло:

– Вы делаете на заказ венки? Мне нужен большой венок с надписью!

– У нас есть венки из искусственных цветов, есть венки из живых цветов, которые мы делаем на заказ, но это дорого. Есть искусственные венки, которые мы тоже делаем на заказ, учитывая пожелания клиента. Можем написать на ленте стандартный текст, например: «От родных и близких». Можем учесть пожелания клиента и сделать ленту с его собственными пожеланиями покойному... – монотонно, растягивая слова, как слабую резинку от трусов, расставляя «пожелания», как капканы, из которых не выбраться, словно обмазывая собеседника приторным, тягучим медом, затуманивая ему мозги, навевая сон – сон глубокий, почти вечный, говорил работник ритуальной конторы. Так что Владимир Иванович в первые минуты и вовсе забыл, с какой целью он приехал на кладбище и зачем, в частности, зашел сюда. Странное оцепенение охватило его, а голова стала пустой-пустой, настолько безмысленной, что он даже не удивился – о каких это пожеланиях глаголет маленький человечек с маслеными, умиротворенными глазками, съехавший со своего стула под стол так, что виднелась одна лишь его блестящая лысина.

И тут в одно мгновение Владимир Иванович словно сбросил с себя всю эту обволакивающую и потустороннюю тягучесть, вскинул голову и, уставившись на ритуального работника своим характерным цепким взглядом, который говорил: «Хе, да я о тебе все, шельмец, знаю! Все твои грешки, желания да пороки насквозь вижу!» – прокричал:

– Вот только не надо мне мозги пудрить! Нечего меня гипнотизировать! Я те не жмурик! Я живой человек!

– Да-да, я это понял, судя по тому, что вас не внесли сюда вперед ногами! Я понял, – равнодушно заметил «гипнотизер».

– О! Да ты, я вижу, философ! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! Тук, тук, тук, тук, тук. Но шутки в сторону! Мне нужен искусственный венок среднего размера для безвременно ушедшего из жизни Федора Карпыча Кукурузина, моего начальника. Самый дешевый и страшный, с желтыми цветами! – высказался Гаврилов – он знал, что заместитель заведующего крупнейшим магазином Москвы больше всего на свете не любит желтых цветов. Федор Карпович не переносит, не переваривает и прямо-таки панически боится их из-за случая, произошедшего с ним в детстве. А детские впечатления и страхи, как известно, самые сильные – именно из них в дальнейшем формируются комплексы, мании и фобии.

Феденьке Кукурузину было лет шесть, когда он отдыхал у своей бабки в деревне и, несмотря на предостережения взрослых о том, что после праздника Ильи-пророка в воду не залезает ни один нормальный человек, улучил момент, когда старушка была занята, и сбежал на речку. Раздевшись до синих полосатых панталон, он с разбегу нырнул и быстро заработал ногами и руками – невпопад, по-собачьи, подгребая под себя торфяную буро-кирпичного цвета полупрозрачную воду. Он плыл меж островков уже вовсю цветущей реки, и душу его наполняло странное смешанное чувство – радости, пожалуй, даже восторга, и страха, и опасности оттого, что купаться-то уже нельзя, а он сподобился. Тут, конечно, немаловажную роль сыграла так называемая свобода выбора – мол, захотел и сделал! Как вдруг будто что-то или кто-то с невероятной силой ухватило Феденьку за ноги и потащило вниз, на самое дно. Он отчаянно работал всем телом – пытался выкарабкаться, пытаясь грести даже подбородком, пробовал кричать, но ничего, кроме глубокого бульканья, не выходило у него. Вода уже попала, просочилась в горло, уши, заполнила носовые пазухи, но ему так хотелось спастись – он настолько близко ощутил присутствие собственной смерти, что, пребывая в панике и смятении, сумел осознать: не приложи он сейчас усилий – и не увидит никогда ни неба, ни лесов, ни полей, ни родных, ни бабкиного дома. И это самое чувство острой опасности и безысходности придало ему неожиданно такую недетскую силу, настолько мобилизовало все его возможности, что мальчик сумел выпутать ноги из цепких губчатых подводных стволов. Феденька вынырнул и первое, что увидел, – это омерзительные, ярко-желтые кувшинки. С того самого момента желтые цветы для Кукурузина являлись своеобразным символом, сигналом опасности и верным признаком близкой смерти, несмотря на то что та давняя история запретного купания практически стерлась из его памяти, оставив после себя лишь след угрозы и панического, необъяснимого для самого Федора Карповича страха.

Сотрудники узнали о негативном отношении своего начальника к желтым цветам после того, как они однажды, то ли на именины, то ли по случаю энного количества лет, отданных службе в центральном магазине столицы, подарили ему роскошный букет ярко-лимонных крупных роз. Федор Карпович, только завидев цветы, повел себя крайне странно, неадекватно даже. Он вдруг заерзал на своем кресле и, схватив со стола газету, буквально вырвал букет у заведующего отделом кожгалантерии. Он даже прикоснуться к цветам побрезговал, а схватил их с яростью газетой, смял, сломал и отправил в урну, переколов все пальцы шипами. Этот факт принял к сведению наблюдательный Владимир Иванович – он всегда обращал внимание на подобные мелочи, поскольку они, эти мелочи, говорят о слабых сторонах человека. А слабые стороны людей для Гаврилова – настоящая слабость. Простите за тавтологию, но иначе не скажешь.

И вот теперь, когда Кукурузин лишил его премии, пришло время этим воспользоваться.

– Вы так не любили своего начальника, что хотите преподнести ему самый уродливый дешевый венок? – вязко проговорил «философ» и ухмыльнулся. Странное дело, но для работника конторы ритуальных услуг покинувшие наш бренный мир были, казалось, вполне живыми людьми – куда реальнее нас с вами. Им можно было чего-то пожелать или, к примеру, преподнести.

– Не твое дело, змий! Тебе говорят, что нужно, – вот и выполняй заказ-то, выполняй! – Владимир Иванович начал выходить из себя.

– Тогда приступим! – важно молвил «змий» и, неторопливо поправив черные нарукавники, вытащил из ящика стола пожелтевший лист бумаги, взял в левую руку шариковую ручку с обгрызенным наконечником, протянул задумчиво, будто неторопливо беседуя с вечностью: – Тек-с, тек-с... Венок средний – стало быть, овал, высота метр десять. Пойдет? – спросил он. Гаврилов, уточнив цену, кивнул в знак согласия. – Центр – желтые цветы типа лилий из тонкой пластмассы. Потом кант, имитирующий зелень, из синеватой пластмассы, потолще. И всю эту красоту венчает широкая кайма желтушных роз из самого толстого пластика. Устраивает?

– Только цветы, цветы чтоб не псивые там, какие-то полинявшие были, а прямо вот знаешь, голубчик, цыплячьего такого тона! Правильно ты сказал – желтушного! – Глаза Владимира Ивановича горели, он настолько был увлечен и поглощен своей идеей, что перестал злиться на человечка с поблескивающей при тусклом свете уходящего декабрьского дня лысиной.

– Теперь побеседуем о ленте. Какую вы хотите: узкую или широкую?

– Широкую, наверное, лучше, – больше текста уместится! – азартно воскликнул Гаврилов.

– Совершенно с вами согласен! Значит, выбираем алую ленту с заказным текстом, – пробубнил ритуальщик себе под нос и что-то нацарапал на пожелтевшем листе бумаги. – Что будем писать? Что желать усопшему? – спросил он и уставился на клиента.

Клиент забылся и чуть было не пожелал «усопшему», чтоб тот поскорее сдох, но вовремя одумался и принялся с жаром перечислять то, что бы он хотел видеть на алой атласной ленте.

– Постойте-ка, постойте-ка, батенька! Эдак у нас ничего не поместится! – растерялся сотрудник ритуальной конторы.

– Так уместите! Напишите поубористее, сократите слова, наконец! – вылупив глаза, прокричал Гаврилов.

– Тогда никто ничего не сможет прочесть!

– Точно! Эх! Жаль! Столько всего в душе накипело! Ну да ладно: краткость – сестра таланта! Напиши вот что: «Кукурузину Ф.К. от коллектива с любовью в день его смерти». Следующей строкой дай: «Мир праху твоему». Отдельной строкой: «Скорбим и плачем»...

– Вот и все, батенька! Более ничего и не поместится!

– Эх! Жаль! Ну да ладно!

– Буковки черненькие? Беленькие? Печатные или курсив?

– Черные, печатные, чтоб издалека видно было!

– Приходите, батенька, через пару деньков... Я так понял, вам не к спеху...

– С чего это ты понял-то?

– А из вашего поведения понял – у меня опыт большой. Ой какой большой у меня опыт! – И ритуальщик с гордостью покачал головой. – Видно, этот Кукурузин-то еще не помер, а только собирается. Но вы все правильно делаете – всегда лучше заранее о таких вещах подумать...

– О каких – таких?

– О вечных! Я, к примеру, себе заранее и земельку прикупил, и памятничек, пусть скромненький, но все-таки воздвиг. Каждые выходные хожу, прибираю там – то снежок расчищу, то листики мокрые отлеплю. А как же иначе-то? Вода, знаете ли, батенька, камень точит.

– Все вы, могильщики, чокнутые! – вдруг выпалил Гаврилов и ляпнул: – Смотри, в пятницу приду, чтоб венок готов был, а то у Кукурузина после выходных день рождения! – И вылетел из конторы, оставив лысого маленького человечка в состоянии крайнего недоумения.

В понедельник утром Владимир Иванович отправился на службу в приподнятом настроении с огромной коробкой под мышкой. Он как-то уж больно откровенно и весело отдавливал людям ноги в транспорте, уж слишком нагло распихивал толпу серой коробкой.

Придя на работу, он первым делом ринулся к кабинету заместителя директора ГУМа и, встав за углом, с нетерпением ждал его прихода. Гаврилов то и дело выглядывал из своего укрытия, напевая под нос любимый романс о гроздьях акации. Когда же в коридоре появилась тучная фигура Кукурузина, сердце Владимира Ивановича зашлось в исступленно-восторженном экстазе; оно затрепыхалось еще сильнее, когда Федор Карпович, захлопнув дверь, скрылся в своем кабинете. Выждав минуты две, Гаврилов на цыпочках, не отделяясь от стены, прокрался к двери начальника, раскрыл коробку, вытащил венок цыплячьего цвета «вырви глаз» и, бережно прислонив его к стене, хотел было уже скрыться, как вдруг...

Да! На сей раз Владимира Ивановича постигла неудача! Кукурузину, видите ли, приспичило выйти в коридор именно в тот момент, когда Гаврилов заботливо расправлял примятые при транспортировке желтые лилии из тонкого пластика. Он был застигнут на месте преступления, не успел даже руку убрать от «подарка», как Федор Карпович гаркнул:

– Гаврилов! Что это ты тут делаешь? – гаркнул и опешил. Растерялся, оторопел, потерял на минуту почву под ногами... Гаврилов, не будь дураком, воспользовался этой минутой и полетел вон из магазина. Он бежал по улице 25-го Октября без остановки, без передышки; единственная мысль пульсировала в его воспаленной голове: спасаться, спасаться и еще раз спасаться. Он ворвался в метро и поехал не куда-нибудь, а к своему районному психиатру – только он, Николай Петрович Коротайко, был способен защитить и уберечь его от надвигающейся опасности.

Задыхаясь, Гаврилов вломился к нему в кабинет, не обращая внимания на очередь больных, жаждущих помощи в коридоре.

– Спасите! Николай Петрович! Голубчик! Ради Христа! – орал Владимир Иванович.

– Гаврилов! Гаврилов. Сядьте. Успокойтесь. Выпейте воды. Отдышитесь. Что стряслось на сей раз? – спросил Коротайко, импозантный мужчина лет пятидесяти.

– Сам не знаю, Николай Петрович, что со мной такое творится! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! Тук, тук, тук, тук, тук. Вот хоть режьте меня, не понимаю! Наследственность, что ли, у меня такая х... недоброкачественная... Не знаю! Ну вот вы хоть мне объясните, голубчик, ведь вы меня хорошо знаете!..

– О! Да! Я-то вас знаю оч-чень хорошо! – с готовностью подтвердил доктор.

– Тогда скажите, что со мной творится? Что? – И Владимир Иванович рассказал все в мельчайших подробностях: о том, что Кукурузин лишил его премии, о ритуальной конторе, о венке с желтыми цветами и алой атласной лентой, о цене этого венка и о сегодняшнем ужасном утре.

– Н-да... – задумчиво проговорил Николай Петрович, – случай, аналогичный тому, с лягушками.

– Вот именно! – с горячностью подтвердил пациент. – И что вы на это скажете? Только не молчите! Спасите меня! Положите в клинику подлечиться! У меня совершенно нервы расшатались! А все из-за чего? Из-за Зинки, гниды!

– Ну, в данном случае ваша бывшая жена, я думаю, ни при чем.

– Кто ж тогда виноват, что я такие поступки опрометчивые совершаю?! – изумился Гаврилов.

– Я могу это объяснить следующим образом. Вы преподнесли живых лягушек на юбилей своему начальнику около двух лет назад. Так?

– Так, – легко согласился Гаврилов и тут же принялся оправдывать свой тогдашний поступок, – мол, довел меня этот гермафродит Люлькин, жизни не давал, только и делал, что плевал в мою чистую неискушенную душу и т. д. и т. п.

– Это понятно. Но мы сейчас пытаемся разобраться в другом. Что побудило вас повторить тот поступок – пусть в интерпретированном виде. На сей раз вы преподнесли начальнику не жаб, а, простите, похоронный венок. И лягушки, и ритуальный предмет – все это, согласитесь, неприятно получать в день своего рождения, – анализировал последователь Фрейда.

– А пусть не гадят! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! Тук, тук, тук, тук, тук. Пусть ведут себя по-человечески! – взорвался Гаврилов.

– Тихо, тихо. Тихо! Я вас не обвиняю, а ищу причину вашего поведения.

– Ага, – Гаврилов кивнул в знак согласия и с лицом херувима уточнил еще раз, спасет ли его доктор или бросит на растерзание диким зверям, которыми он считал своих старших по должности коллег.

– Не беспокойтесь, Владимир Иванович. Я поддерживаю вас в вашем стремлении излечиться от тяжелого недуга, а посему непременно определю вас на месячишко-другой в клинику.

– О, отец родной! Заступник! Благодетель! Ангел-хранитель мой! – вне себя от радости вопил Гаврилов. В конце концов он рухнул перед «благодетелем» на колени и начал осыпать жаркими поцелуями подол его медицинского халата двухнедельной носки.

– Перестаньте, Владимир Иванович! Ну что вы, в самом деле, как дитя малое! Подымитесь, подымитесь, – и Коротайко с трудом усадил взвинченного пациента на стул. – Продолжим анализ.

– Продолжим, Николай Петрович, продолжим, – закивал Гаврилов, смиренно сложив руки на коленях.

– Так вот, когда вы, если можно так выразиться, подарили лягушек своему бывшему начальнику, тогда все обошлось. Более того, вы от этого только выиграли и как-то сумели даже занять его место. Ведь сейчас именно вы заведуете фотоотделом ГУМа? – уставившись на пациента проницательным взглядом, спросил Коротайко.

– Да. Я, – с нескрываемой гордостью отозвался Владимир Иванович.

– И окрыленный таким блестящим результатом, вы повторили свою выходку спустя некоторое время, подсознательно надеясь подняться по карьерной лестнице и занять место заместителя заведующего центральным, заметьте, одним из крупнейших магазинов Москвы.

– Ни о чем таком я не мечтал! И в голове подобного не было! – возмутился Гаврилов.

– Это вам так кажется, на самом деле сработала определенная модель поведения, использованная вами пару лет назад...

– Я что-то не пойму! Вы определяете меня в больницу или нет? – возмутился Владимир Иванович.

– Можете даже не сомневаться, – заверил его доктор.

Гаврилов снова рухнул на колени и припал к грязному подолу халата Коротайко, выкрикивая то и дело:

– Спаситель, благодетель, отец родной!

– Прекратите, Владимир Иванович! Вы же взрослый человек! Сядьте на стул! – увещевал его «отец родной». – Я ценю, что вы сами в отличие от многих моих пациентов изъявляете желание в кризисные моменты развития болезни подлечиться в клинике. Поверьте, вас только и спасает ваша сознательность, – заключил Николай Петрович, который и мысли не мог допустить, что болезнь его сознательного пациента называется не иначе, как хамство и распущенность.

Уже на следующее утро Владимир Иванович восстанавливал свои расшатавшиеся нервы посредством трудотерапии. Он сидел в светлом зале с выкрашенными белой краской стенами и чугунными решетками на окнах, болтал ногами и сосредоточенно склеивал коробочки.