Марина незаметно надела пальто и открыла входную дверь. Госпожа Иветта что-то напевала на кухне, и Марина не стала ее беспокоить.
Память на места у нее была не хуже, чем на цифры, людей и события; у нее вообще была хорошая память. И она быстро добралась от Полярной улицы до метро.
Вообще-то все это было странно: столько лет жить в Орле и ни разу не побывать в Москве, в городе, который она с самого детства ощущала особенным своим городом. А может быть, не было в этом ничего странного – именно потому, что Москва была для нее особенной…
И сейчас она знала, куда едет, благо станция так и называлась «Арбатская». Правда, Марина все-таки поплутала по ее запутанным переходам, почему-то всякий раз снова оказываясь на перроне.
Но не найти Арбат было невозможно, и Марина нашла его сразу, как только выбралась наконец на поверхность.
Ее не узнать было, эту улицу, по которой она столько раз проходила мысленно, слушая неторопливые отцовские рассказы! Марина даже растерялась, увидев вереницу круглых фонарей посредине, толпу галдящих подростков с розовыми и зелеными гребнями волос на лысых головах, услышав разноязыкий шум, громкое пение под гитару и щелканье фотоаппаратов. От всего этого веяло неживым лоском, и она не могла поверить, что именно сюда, на Арбат, в кондитерскую Трамбле ребенком водили ее отца…
Фасады старинных особняков были выкрашены в приятные тона – розовый, голубой, оранжевый, – но Марину не покидало ощущение, что даже цвета эти – неестественные, как фонари посредине улицы.
– Красавица, дай погадаю! – услышала она у себя за спиной и резко обернулась.
Перед нею стояла цыганка – средних лет, полнеющая, в яркой цветастой юбке, выглядывающей из-под коротковатого пальто.
– Всю правду скажу, что было, что будет, чем сердце успокоится… – завела было она, но тут же осеклась, внимательнее вглядевшись в Марину.
И вдруг, словно и не пыталась приставать со своими гаданьями, цыганка быстро развернулась, мазнув Марину юбкой по коленям, торопливо отошла и тут же затерялась в пестрой толпе.
Марина не слишком удивилась ее мгновенному исчезновению. Более странным было то, что цыганка вообще к ней подошла! Марина уже привыкла, что ей никогда не предлагают погадать уличные предсказательницы – даже если она шла в компании подруг, которых на ходу за руки хватали.
Ей грустно было идти по Арбату – мимо рядов пестрых матрешек и шкатулок, мимо невменяемых поэтов, громко выкрикивающих стихи… И она свернула в какой-то переулок – совершенно машинально, не думая, куда идет.
Плутать по этим переулкам можно было бесконечно! Они вились, кружились, пересекались друг с другом, неизвестно где начинались и заканчивались. Но Марина шла по ним без всякой цели, и ей нравилось разбираться в их пленительных поворотах.
Незаметно для себя она вышла на Сивцев Вражек – и тут остановилась, словно ноги ее приросли к мокрому асфальту.
Она знала, где стоит этот дом. Знала, как найти его в запутанных арбатских переулках. Но одно дело знать и даже мечтать ночами, что это когда-нибудь произойдет, и совсем другое – стоять так близко от этого дома, что становится ощутимым его дыхание…
Марина не могла решиться идти к дому, в котором родился ее отец. Она вдруг вспомнила, как он сказал ей однажды:
– Я помню его так ясно, как будто покинул вчера. Но как же тяжело вернуться, как же тяжело!.. Наверное, хорошо было бы, если бы ты родилась в нем. А может быть, и нет – иначе ты испытывала бы такой же беспричинный трепет…
И вот теперь Марина наконец поняла, о чем говорил отец. Она стояла совсем близко от его дома, и трепет сковывал ее так, словно и она родилась здесь и теперь не решалась вернуться…
Вздохнув, она оторвала ноги от земли и медленно пошла в заветный переулок. На стене дома, рядом с которым она остановилась, была разбита бело-голубая табличка.
Марина огляделась, словно ища кого-нибудь, кто мог бы подтвердить ее догадку. И тут же увидела маленькую сухонькую старушку, осторожно переходящую через пустую дорогу. От старушки издалека пахло нафталином: наверное, не часто надевала она свое потертое черное пальто с облезлым норковым воротником.
– Извините, – спросила Марина, – ведь это… Это Гагаринский переулок?
Старушка посмотрела на нее без тени удивления. Впрочем, Марина уже привыкла к тому, что удивить кого-нибудь на московской улице почти невозможно, разве что на руках пройтись, да и то…
– Разумеется, – охотно ответила старушка; видно было, что спешить ей особенно некуда, и она с удовольствием поболтает с симпатичной рыжеволосой девушкой. – Теперь это снова Гагаринский переулок. А была улица Рылеева. Какое глупое, бессмысленное было переименование! Кондратий Федорович никогда здесь не жил, можно только догадываться о логике тех, кто это придумал, – если у них вообще есть логика…
Старушка говорила еще что-то, Марина вежливо кивала, но уже не слышала ее слов. Она смотрела на небольшой особняк – трехэтажный, с облезшей краской – и горло у нее перехватывало от чувства, которому не было названия.
Так трогателен был облезлый ампир этого особняка, такое благородство линий чувствовалось в нем, что Марина просто не могла бы его не узнать.
Отец рассказывал, как вечером в Сочельник любил прятаться под лестницей, чтобы не отправили спать. И она ясно видела и эту лестницу, и мальчика, который таит дыхание, прислушиваясь к шаркающим нянькиным и легким материнским шагам…
– Спасибо, – сказала она старушке. – Действительно, как глупо было переименовывать… Спасибо!
– За что же спасибо? – удивленно проговорила ей вслед старушка.
Марина вошла в подъезд, про себя радуясь тому, что в доме не разместился какой-нибудь банк и можно по крайней мере войти в подъезд и увидеть ту самую лестницу…
Лестница была грязная, с выщербленными ступеньками, но – та самая, широкая и величественная, несмотря ни на что. Только двух мраморных статуй, о которых тоже рассказывал отец, не было в ее начале – одни опустевшие постаменты.
И, глядя на эту обветшалую красоту, Марина почувствовала такой ясный покой, какого не могла себе представить. Она входила в свой дом, и все остальное было неважно…
– Девушка, вы ищете кого-нибудь? – вдруг услышала она.
И тут же увидела человека, окликающего ее с площадки второго этажа. Точнее, только его голову увидела, пышную кудрявую шевелюру.
– Нет, никого, – сказала Марина.
– А мне показалось, вы что-то припоминаете, – сказал он, быстро спускаясь вниз.
Кажется, он не собирался выходить на улицу, а просто выглянул зачем-то из квартиры и увидел Марину. И теперь стоял на половине первого лестничного пролета и, не особенно стесняясь, внимательно рассматривал ее.
Из-за его пышной шевелюры и густых усов Марина не поняла, сколько ему может быть лет. Но, кажется, он был довольно молод, хотя глаза у него были какие-то туманные.
– Послушайте, девушка, – вдруг сказал он. – Вас как зовут?
– Марина, – ответила она и тут же подумала: «Зачем, разве я собиралась с ним знакомиться?»
– А вы не позволили бы мне, Марина, вас нарисовать? – вдруг предложил молодой человек. – По-моему, вы так вовремя появились, просто перст судьбы! А я как раз думал о чем-то подобном…
– Что значит – о чем-то подобном? – спросила Марина.
Эти странные слова заинтересовали ее. Тем более что они были произнесены таким естественным тоном, словно молодой человек спрашивал у нее, как пройти в ближайший гастроном.
– Да о том, как меняются человеческие глаза и как передать это на холсте, – пояснил он. – А ваши глаза – просто живая иллюстрация к моим мыслям.
– Да как же вы их разглядели? – невольно улыбнулась Марина. – Вот так, сверху, издалека?
– Говорю же – перст судьбы, – сказал молодой человек. – Меня зовут Глеб, будем знакомы. Так как, Марина, согласны?
«А что? – подумала Марина. – Может быть, и правда – перст?»
Ей стало весело и смешно. Как же все-таки удивительно устроена жизнь, какие неожиданные сюрпризы она готова преподносить ежечасно! Или – не жизнь, а только Москва?..
Она уже готова была кивнуть и подняться наверх к художнику Глебу, как вдруг что-то переменилось в ней. Словно исчезли куда-то и покой, охвативший ее, когда она вошла в этот дом, и легкое веселье, связанное с появлением художника, – и осталось только одно пронзительное, мучительное чувство: невозвратность…
Марина знала, почему оно пришло – вот так, вдруг. Она вспомнила Женю, и не было в мире ничего сильнее этого воспоминания. Может быть, странный взгляд художника Глеба напомнил ей Женины дальнозоркие глаза или что-то другое – неважно.
Радость ее исчезла, и остался только ноябрьский день, давно не мытая лестница и незнакомый человек, почему-то собирающийся рисовать ее глаза.
– Извините, Глеб, – сказала Марина, – я просто ошиблась, дом перепутала. И я спешу, мне некогда.
– Подождите же, Марина! – воскликнул Глеб. – Может быть, вы мне телефон ваш хотя бы дадите? Я бы позвонил, когда у вас будет время!
Не слушая его, Марина вышла из подъезда.
Теперь ей было все равно, куда идти. Ей вообще не хотелось идти, а хотелось только одного: сесть где-нибудь, где никто не будет ей мешать, и, глядя перед собою, не видеть ничего. Только вслушиваться в себя, в Женю, трогать ту невидимую нить, которая протянулась между ними.
Впервые с того момента, когда она попала в Москву, Марина пожалела о своей уютной комнатке в Орле. Там, вернувшись после первой встречи с Женей, могла она часами думать о нем, видеть его и чувствовать, как все в ней соединяется с ним…
Наверное, Женя тоже думал сейчас о ней. Но он думал о ней совсем иначе… Марина вдруг ощутила такой сильный зов его плоти, что ноги у нее задрожали. Она прислонилась плечом к стене какого-то дома, до которого дошла незаметно для себя, и едва не застонала, вздрагивая от пронзающих ее горячих ударов.
Она не помнила, как долго стояла так, закрыв глаза и прислонившись к стене. Хорошо, что на улице, наверное, немного было людей. Никто не подошел к ней, не спросил, что случилось: Марина не нашла бы в себе сил отвечать.
Она приходила в себя постепенно. Удары в ней становились реже, слабее, напряжение понемногу отпускало ее. И ей немного жаль было, что все это кончается…
О проекте
О подписке