Глава 9

Ей повезло с этим последним экскурсионным автобусом. Молодой разбитной водитель подмигнул Марине.

– Не сомневайся, красавица! На резвой домчим до столицы, садись!

В автобусе стоял густой яблочный дух: туристов было немного, и предприимчивый водитель заставил ящиками с яблоками все свободное место. Марина прошла в конец салона и села одна, закрыла глаза, чтобы не видеть, как медленно плывут за окном знакомые окрестности, как исчезает вдалеке и тургеневский парк, и крыши деревни Петровское…

Но запах яблок преследовал ее, терзал ее душу, заставляя вспоминать тот день, когда она впервые увидела Женю. И не спрятаться было, не скрыться…

Она сказала Жене, что едет в Москву, потому что так ей надо поступить сегодня, чтобы был в ее жизни завтрашний день. Она не обманула его, ей просто не хотелось обсуждать с ним подробности – вот именно те, которые наступят, когда она выйдет на Курском вокзале.

У нее действительно никого не было в Москве, но она знала, к кому едет. Хотя еще два дня назад ей и в голову бы не пришло поехать к той женщине, о которой она думала сейчас.

Впервые Марина увидела ее недели две назад. Увидела, как ни странно, по телевизору, который вообще-то смотрела редко. А тем вечером вдруг включила случайную ночную передачу – просто потому, что Женя читал допоздна, а ей читать не хотелось, но хотелось дождаться, когда он ляжет.

Женщину звали госпожа Иветта, и она назвала себя колдуньей. Услышав это, Марина слегка вздрогнула, а потом улыбнулась. Была какая-то наивность в том, чтобы так вот, сидя в московской телестудии, назвать себя именем, которое имело право на существование только в сказке или в простой деревенской жизни.

Но ничего в облике госпожи Иветты не казалось ни загадочным, ни пугающим. На вид ей было лет сорок, она была дородная, красивая, с блестящими черными волосами, венцом уложенными вокруг головы, и с ярко-голубыми глазами.

Говорила она спокойно и медленно: рассказывала о своих посетителях, внимательно выслушивала вопросы телезрителей по студийному телефону и, улыбаясь, приглашала их к себе в магический салон.

Марина не отрываясь просмотрела всю передачу. Она и сама не догадывалась сначала, отчего возник у нее интерес к этой красивой голубоглазой женщине, отчего та вызвала у нее такую мгновенную приязнь. И только потом, когда передача кончилась, Марина поняла: впервые то, чего она так боялась в себе, что отнимало у нее силы и надрывало нервы, стало предметом спокойного разговора, предметом внимания и уважения, а не завистливого страха.

И теперь, после всего, что произошло с нею, после Жениных слов: «Мне ничего не надо от тебя!» – она чувствовала не только боль разлуки, но и обжигающую, мучительную обиду.

«Почему я должна чувствовать себя отверженной, почему все должны отшатываться от меня? – думала Марина, глядя в пыльное окно автобуса. – А ничего в жизни не чувствующие бабы, которым вообще плевать, что происходит в душе их мужчин, – те, значит, нормальные? И от них никто не отшатнется, и все думают, что так все и устроено в жизни: просто, объяснимо… „По-нят-но!“

Время за этими невеселыми мыслями прошло незаметно. Сумерки еще не опустились на город, когда Марина вышла из экскурсионного автобуса на площади Курского вокзала и поставила на тротуар свой чемодан, тяжелый из-за старинного зеркала.

Телефон госпожи Иветты она помнила, хотя и не запоминала специально: просто он утонул в ее памяти и всплыл сейчас, подтверждая свою необходимость. И Марина пошла к телефонным будкам у входа в здание вокзала.

Невеселые мысли, сопровождавшие ее всю дорогу, были так неотступны, что до нее как-то не сразу и дошло: да ведь она в Москве! И только потом, уже подойдя к телефонному автомату и вспомнив, что у нее нет карточки, Марина внимательнее всмотрелась и в многолюдную площадь, и в стремительные потоки машин у самых тротуаров.

Москва! В ее, Маринином, сердце действительно так много отзывалось на этот чудесный звук, что пушкинские слова не были для нее отвлеченным восклицанием. Это был ее город. Здесь она могла бы родиться, здесь, совсем по-другому, могла пройти жизнь ее отца… Но тогда, значит, здесь могла бы родиться не она?..

Это были слишком запутанные и смятенные мысли, чтобы погружаться в них, стоя в грязной телефонной будке. И, вздохнув, Марина окликнула первого же прохожего:

– Извините, где можно купить карточку?

Госпожа Иветта жила в Медведкове. И та Марина, которая, проплутав среди однообразных пятиэтажек, позвонила наконец в обитую черным дерматином дверь, сильно отличалась от той, что вышла три часа назад на площади Курского вокзала.

Все дело было в Москве.

Москва ошеломила ее, закружила и захлестнула своими мощными волнами, которые Марина почувствовала сразу, как только вышла из телефонной будки.

Это был не просто большой город, не просто шумный город. Это был город властный, требующий от человека так много и так сразу, что надо было обладать недюжинной стойкостью, чтобы не сломаться под этим могучим напором.

И он не прощал ошибок, даже самых мелких. Марина едва не попала под машину, переходя дорогу на зеленый свет – потому что здесь нельзя было просто переходить дорогу на зеленый свет, а надо было еще помнить при этом, что любая машина может ехать по каким-то собственным правилам, и смысла нет этим возмущаться – смысл в том, чтобы перейти дорогу.

Здесь надо было двигаться по-другому! И все эти люди, такие разные, действительно двигались по-другому – так, как не умела двигаться Марина со своим дурацким чемоданом, со своим разочарованием и обидой. Этих людей ничем было не удивить, ничем не сбить с намеченного каждым для себя пути: они ко всему были готовы.

Нет, они не показались Марине недоброжелательными. Наоборот, охотно останавливались и объясняли раскрасневшейся девушке в павловском платке, как пройти через турникет в метро, на какой станции сделать пересадку. Но они были другие, все эти люди; она никогда не видела таких. Что в них было другое, Марина не понимала. Но жить среди них так, как она жила прежде, было невозможно, это ей стало ясно еще раньше, чем она села в поезд метро, неловко пристроив в углу свой чемодан.

В дверь, обитую черным дерматином, позвонила растерянная, испуганная и во всем отчаявшаяся девчонка.

– Вы – Марина Стенич, – сказала госпожа Иветта.

Она стояла в освещенном дверном проеме, улыбалась и смотрела на Марину так, словно сама проделала с нею путь от Курского вокзала до Медведкова и теперь понимала ее смятение.

Когда Марина поднималась на третий этаж, ей встретилась спускавшаяся вниз большая крыса. Увидев ее, Марина испуганно вскрикнула, а крыса остановилась, спокойно посмотрела на нее и неторопливо пошла дальше.

«Боже мой, даже и крысы здесь другие!» – с тоской подумала Марина.

Эта «встреча» так потрясла ее, что она прямо на пороге рассказала о ней госпоже Иветте.

– Мариночка, какая прелесть! – воскликнула та и расхохоталась. – Проходите же скорее, что же мы стоим в коридоре!

Через полчаса, когда Марина сидела за столом в тесной кухне и, все еще не опомнившись, пила чай с какими-то душистыми травами, госпожа Иветта сказала:

– Вы так наблюдательны, Мариночка! Мгновенно – крыса, люди на светофорах… У вас интересный ум.

– Не знаю, – пожала плечами Марина. – Просто все это так бросается в глаза…

От горячего травяного пара слегка закружилась голова, и Марина наконец почувствовала себя спокойнее. И смогла получше разглядеть госпожу Иветту, сидевшую напротив за столом. Она тут же решила, что телевизионное впечатление не обмануло ее: перед ней была удивительно красивая, располагающая к доверию женщина.

Сейчас, воскресным вечером, госпожа Иветта выглядела так, словно опять собиралась выступать на телевидении. Волосы ее были уложены таким же пышным венцом, и на них была накинута тонкая сеточка с золотистыми точками, поблескивающими в неярком свете лампы. Ее большие голубые глаза были обведены темно-синими контурами по краям век и от этого казались еще больше и выразительнее. И так же, по контуру, были обведены красивые, чувственно изогнутые губы. К губам она то и дело подносила длинную черно-золотую сигарету, с наслаждением затягивалась и выпускала ароматный дым.

Но даже больше, чем выразительная внешность, Марину поразил наряд госпожи Иветты. На ней было черное шелковое платье – свободное, блестящими волнами спадающее до полу. Платье подчеркивало и выделяло очертания соблазнительной полнеющей фигуры; движения женщины казались в нем еще более плавными, изящными. Но больше всего притягивал Маринин взгляд рисунок, которым было украшено это удивительное платье.

Точнее, это был не рисунок, а замысловатая вышивка – шелком, золотой и серебряной нитью, какими-то блестящими камнями. На черном таинственном фоне был изображен дивной красоты сад. Золотились яблоки на деревьях, струились серебряные ручьи, взмахивали крыльями сказочные птицы и драконы. Каждое движение госпожи Иветты оживляло всю картину. Пожалуй, даже слишком оживляло: движения птиц выглядели пугающе естественными, их глаза вглядывались в Марину, заставляя ее ежиться, как будто это и в самом деле были взгляды живых существ.

Госпожа Иветта сидела, положив ногу на ногу. На узком носке ее шелковой туфельки была вышита мордочка какого-то зверька, и он тоже, то и дело выглядывая из-под подола, зыркал черными глазами прямо на Марину.

– Значит, ты решила жить в Москве… – медленно произнесла госпожа Иветта, выслушав сбивчивый Маринин рассказ.

– Я не то чтобы решила, – поспешила пояснить она. – Но я чувствую, что так надо…

– Ты не договариваешь, – слегка поморщилась госпожа Иветта. – Любовное крушение, отчаяние – все это понятно и знакомо, но ведь миллионы провинциальных девочек пережили что-то подобное, и вовсе не все они отправились в Москву.

– Но я… – смущенно начала было Марина.

– Не говори, не говори, если не хочешь, – остановила ее госпожа Иветта. – Все равно все тайное становится когда-нибудь явным, зачем торопить события? Тем более что, я полагаю, тебе есть смысл остаться у меня.

– Правда? – обрадовалась Марина.

– Если, конечно, ты согласишься на мои условия, – уточнила госпожа Иветта. – Но, по-моему, тебе необходимо согласиться – тем более что в них нет ничего невыполнимого. Рассуди сама: ну куда иначе ты пойдешь, что ты будешь делать в Москве?

Госпожа Иветта была совершенно права, Марина и сама думала именно об этом, идя к ней, и старалась не думать о том, что будет делать, если ей откажут. Но ей почему-то стало неприятно, когда госпожа Иветта сама сказала о безвыходности ее ситуации – да еще вот так, прямо и жестко. Впрочем, взгляд у нее был при этом ясный, доброжелательный – и Марина отогнала от себя никчемные мысли.

– Я соглашусь на ваши условия, – медленно сказала она. – А какие они?

– Ну, не все сразу! – рассмеялась госпожа Иветта. – Ты сегодня устала, перенервничала. Аура твоя так сбита, что я, по правде говоря, почти и не знаю, есть ли смысл… Утро вечера мудренее! Поэтому я предлагаю тебе принять ванну и лечь спать, согласна? А обо всем остальном поговорим завтра.

Марина кивнула, и госпожа Иветта первой поднялась из-за стола.

Марина и представить себе не могла, что так приятно может быть просто лежать в ванне! Баня, общежитский душ, медный рукомойник в саду… Да ведь она и не знала вообще-то, что это такое – нежиться в душистой пене, погружаться в зеленую горячую воду и чувствовать, как блаженный покой охватывает не только тело, но и душу.

Ванная в квартире госпожи Иветты меньше всего напоминала убогое «удобство» в блочной пятиэтажке. Вся она была облицована какой-то необыкновенной плиткой с причудливыми травяными узорами. Казалось, что эта плитка сделана из китайского фарфора. Сняв колготки и стоя босиком на золотисто-зеленом полу, Марина почувствовала, что от него исходит приятное тепло. Она даже специально рукой его потрогала: действительно, пол был теплый и согревал ладонь.

В огромном, на всю стену, овальном зеркале Марина увидела себя – голую, с прямыми светло-рыжими волосами, распущенными по плечам. Она никогда не восхищалась собственной фигурой, но здесь, в роскошной ванной, Марина вдруг показалась себе не то чтобы красивее, но как-то изящнее, очаровательнее, даже, пожалуй, таинственнее, чем обычно.

Ее тело тоже казалось хрупким, фарфоровым, и причудливые узоры на стенах, и высокая шапка пены в ванне выглядели подобающим обрамлением к необычной, странной Марининой красоте…

Она лежала в воде, окунув подбородок и волосы в пену, и, борясь со сном, разглядывала множество флаконов, баночек, коробочек и вазочек, стоящих на стеклянных полках. Пожалуй, они-то больше всего создавали впечатление утонченности, изысканности, которое мгновенно производила эта комната – даже на неискушенную в изысканности Марину.

Как ни жаль было вылезать из воды, но когда-то ведь надо было это сделать. И, вздохнув, Марина облачилась в длинный махровый халат, который дала ей госпожа Иветта. От халата исходил тот же тонкий, непонятный запах, что и от пены в ванне.

«А сейчас – уснуть, поскорее бы уснуть, – подумала Марина. – Действительно, вся я сегодня какая-то сбитая…»