Васильевский остров. Как можно не любить эту плывущую из Финского залива в Ладожское озеро рыбину, покрытую чешуёй ржавых крыш? В детстве у меня была книжка «Конёк-горбунок» с Рыбой-китом на обложке. Рыба-кит била по воде огромным хвостом, а на изогнутой спине теснились дома. Я представляла Остров в виде такой же рыбины, готовой в любой момент сбросить нас в соленую пучину залива.

Наше окно таращилось в угрюмую жёлтую стену, скупо подсвеченную холодным петербургским солнцем; на потолке среди рыжих следов весенних протечек выступал перечёркнутый трещиной венчик лепнины. Между рассохшимися рамами по осени засовывали бумажную трубку, набитую ватой. Трубка не пускала в комнату сквозняк, норовивший уложить меня в постель на неделю-две. Однажды вместе с трубкой папа пристроил между рамами рябиновые гроздья. В пасмурные дни они, казалось, излучали тёплый свет. Глупые голуби долбили клювами стекло, пытаясь достать ягоды. Маме это не нравилось: птица, стучащая в окно, по её мнению, предвещала беду. Папа только посмеивался.

Дурных знаков становилось все больше. По ночам родители, думая, что я сплю, переругивались свистящим шёпотом. От папы часто пахло смесью яблока с чесноком – ёмкое слово «перегар» я узнала гораздо позже. Иногда он страшно кричал во сне, но я могла различить только слово «коробочка». В папиных кошмарах «коробочки» с ребятами горели на тесных улицах далёкого Грозного – и об этом я тоже узнала через много лет.

Мамино лицо по утрам бывало рыхлым и розовым, она шмыгала носом и вертелась перед зеркалом дольше обычного.

Мне исполнилось шесть, когда мы с мамой уехали – недалеко, всего-то минут сорок на метро, – но всё изменилось, и жизнь как будто запустилась заново.

Иногда мне казалось, что Остров, как и сказочная Рыба-кит, был сказкой. Я открывала глаза и вместо сероватой лепнины видела стыки бетонных плит. За окном грохотали зелёные электрички и цепочки цистерн, похожих на пальчиковые батарейки. Тесная и узкая лестница тащила в угрюмый двор, окружённый одинаковыми угловатыми домами.

Папа исчез из моей жизни, как будто его никогда не было, зато появилась бабушка – строгая, аккуратная, с серебряными часиками на сухом запястье. Глядя на неё, я никак не могла поверить, что она – мама моей мамы. Не обладая маминым громким голосом и размашистыми жестами, она удивительным образом заставляла людей слушать и слушаться.

Мама постоянно опаздывала, суетилась, путалась в потоках цифр, которые изливала на нас Рыночная экономика – странное существо, о котором только и разговоров было в то время. Несколько лет она работала в каком-то НИИ, где вместо денег давали стиральный порошок и технический спирт, потом перебивалась случайными заработками. Бабушка сориентировалась быстрее: шила на дому, караулила чьи-то дачи, сводила концы с концами и нужных людей между собой, и в итоге постоянно оказывалась в выигрыше. Во всём этом мельтешении она умудрялась находить время для меня: по выходным в любую погоду мы выбирались «в город» – так бабушка называла центр. На Остров забредали изредка и ненадолго, теперь уже не домой, а в гости.

– Смотри, господин Василий и госпожа Василиса тебя встречают, – говорила бабушка, указывая на Ростральные колонны.

Над фронтоном Биржи Посейдон приветливо вскидывал трезубец, напоминая, что надо тренироваться читать бегло и слушаться маму.

Я любила учиться, но школу полюбить так и не смогла. Просыпаться по утрам было для меня сущей пыткой, особенно зимой. Вываливаясь из тёплой постели, я едва передвигала ноги, и бабушке приходилось тащить меня за руку. На остановке толпились люди – сами по себе они были самыми обыкновенными, не злыми и не добрыми, но по утрам, спаянные в единую бормочущую под нос проклятия массу, превращались в диких зверей.

Подходил жёлтый автобус, похожий на жука, и бабушка ловко пропихивала меня внутрь, как чемодан. Целых две остановки мы ехали в тесноте, дышащей перегаром и ненавистью. Возле метро многие, сопя и чертыхаясь, соскакивали в подтаявший снег, а мы тряслись дальше, до школы. У этих автобусов (сейчас их и не сыщешь, наверное, разве что в какой-нибудь глубинке) был особый звук, не похожий на привычное тарахтение движка. Они звенели – тоненько и пронзительно, как будто в бензиновом подполье кто-то мерно постукивал чайной ложкой о край стакана. Зимой самым лучшим местом в таком автобусе становилось сиденье над двигателем, справа за кабиной. Можно было воображать себя Емелей, лихо мчащимся на теплой русской печке к исполнению извечной русской мечты о блаженном ничегонеделании и безбедном существовании.

В школе тоже пришлось несладко: мы занимались на первом этаже в просторном кабинете с огромными окнами, который зимой превращался в морозильник. В коридорах талая вода застывала, как на улице. Классы обогревались трамвайными печками. Однажды в лютый мороз нас пришло всего пятеро, учительница посоветовала не раздеваться, и мы, укутанные, корпели над прописями, как наши блокадные предки.

Но дело было даже не в этом проклятущем холоде. В этой школе я пришлась не ко двору. Украдкой дыша на замёрзшие пальцы, я вспоминала огромную гимназию на Острове. Однажды папа взял меня с собой на выборы и, поднимаясь по широкой лестнице, пообещал:

– И тебя сюда запишем. Я здесь учился.

Я смотрела во все глаза на паркет, блестящий, как жжёный сахар, совсем не такой, как у нас дома; на чёрный лакированный рояль в холле, и где-то внутри меня дрожала радостная гордость. Я буду здесь учиться, непременно буду… Но папа предал нас, и вместо школы-дворца я попала в школу-зверинец.

В детский сад я не ходила, поэтому вся казенщина пришлась мне в новинку: и холодная каша, которую одноклассники бойко глотали на большой перемене, и чай, пахнущий прабабушкиным сенным матрасом, и учительница, ни с того ни с сего принимавшаяся кричать, и одноклассники – о, с ними было тяжелее всего!

Класс выбирает жертву: сделать это несложно, достаточно как следует приглядеться. У потенциального изгоя должна быть характерная черта: совиный наклон головы, выпирающие лопатки, оттопыренные уши, робкая улыбка, тихий голос… Я носила очки – единственная во всем классе; вместо сока или молока в коробочке мама засовывала в мой ранец, скорее практичный, чем красивый, бутылку с горячим чаем, оборачивая газетой, чтоб не остыла; для занятий физкультурой мне купили старушечьи синие кеды. Но сигналом «ату её» послужили, конечно, слова учительницы. Она невзлюбила меня с первого урока. Сейчас кажется забавным, насколько скрупулёзно солидная пожилая женщина следила за движениями и словами маленькой девочки, с нетерпением ожидая промаха, но тогда грозные окрики и язвительные замечания приводили меня в отчаяние.

День, когда я впервые стала посмешищем для класса, запомнился на всю оставшуюся жизнь. Одна девчонка поспорила со мной, что краска называется медовой, потому что пахнет мёдом. Я лишь недавно узнала, что в состав акварели действительно входит мёд. Перед началом урока я достала коробку с красками и поднесла к носу, чтобы понюхать. За этим занятием учительница застала меня и, нарочно дождавшись, пока класс притихнет, проскрипела:

– Панова! Прекрати лизать краски! Тебе что, есть дома не дают?

Класс грохнул от смеха. И понеслось…

На перемене я прыгала с девчонками через резиночку, и та же учительница мимоходом заметила:

– Панова, прыгаешь, как слониха. Не провались в подвал, – И меня перестали брать в игру.

В пятом классе жизнь немного изменилась – я избавилась от ненавистной учительницы, но одноклассники по-прежнему меня не принимали. Я плохо бегала и прыгала, ещё хуже лазала по канату, и на эстафетах никто не хотел брать меня в команду. Однажды на уроке литературы бутылка с чаем в рюкзаке открылась, и желтая лужа под моим стулом доставила зубоскалам огромное удовольствие. В другой раз я запуталась в ремне наплечной сумки и рухнула посреди класса – от дружного хохота задрожали стёкла.

Мама и бабушка считали, что школа учит борьбе за выживание в будущей взрослой жизни. Наверное, жвачка в волосах и баскетбольный мяч, пущенный в лицо чьей-то меткой рукой – не худшие из зол, но в те минуты горечь переполняла меня и гнала по длинным коридорам в женский туалет, оставляя едкие следы на щеках.

К старшей школе ненависть поутихла, и презрение приобрело более цивилизованные формы. Никто не бросал пластилин в кружку с чаем, не ставил подножек, не швырял в спину тряпкой, пропитанной меловой пылью. Со мной разговаривали сухо и деловито: списать, посмотреть, поделиться учебником… За партой я сидела в одиночестве, обедала и шла домой одна.

После осенних каникул в десятом классе ряды моих молчаливых противников должны были пополниться ещё одним человеком. У нас появился Новенький.

Перед началом урока в класс втиснулась завуч – обтянутая лиловым трикотажем великанша с громовым голосом. Её мучила зубная боль, поэтому, шепеляво отрекомендовав нам нового одноклассника, она исчезла.

Новенький не сел на единственное свободное место рядом со мной, а остался стоять возле доски. Молчал он, молчали мы. За дверью плескалась перемена.

– Ну привет, – с вызовом сказал Митяев, главный хулиган и серцеед всея школы.

– Привет, – спокойно ответил Новенький.

Его изжелта-бледное лицо ничего не выражало.

– Садись, что ли, – крикнул кто-то, – другого места всё равно нет.

Смешок прокатился по классу. Новенький посмотрел на меня и сел рядом. Он отличался вызывающей некрасотой: с пергаментного лица смотрели по-гумбертовски маслянистые глаза, старушечьи губы поджимались, стоило ему задуматься.

– Ты что же, изгой? – спросил он тихо.

Я промолчала.

Из всех человеческих возрастов наиболее эгоистичны юность и старость. Юность спешит почувствовать, попробовать, узнать; старость заботится о себе, бережёт растраченное, ловит упущенное.

Я приходила из школы, машинально глотала суп и компот, садилась за уроки. Что я любила, так это учиться, хотя сейчас я думаю, что в действительности мне нравилось чувство превосходства над ними. Вечером я брала книгу и забивалась с ней в угол дивана. Приходила с работы мама, я нехотя выползала в коридор, улыбалась, что-то спрашивала и отвечала. Бабушка возвращалась домой позже всех, бессильно опускалась в коридоре на скамеечку и стаскивала с опухших ног сапоги.

Я должна была заметить, что с мамой что-то не так.

– Привет, – Новенький опустился на скамейку рядом со мной. – Ты обедала?

– Не успела, – призналась я. – Физичка отпустила нас на пять минут позже, а тут такая очередь. Я не стала стоять. Ничего, не пропаду.

– Будешь коржик? – и он протянул мне песочную лепешку в целлофане.

Так подманивают на улице бездомную собачку. Она идёт не потому, что ей хочется есть или согреться, она мечтает, чтобы с ней заговорили, и случайный прохожий оказался будущим хозяином. Я взяла коржик.

– Привет, мам, – я привычно улыбнулась гуттаперчевой улыбкой.

Мама стояла на коврике возле двери. С мокрого зонтика капало на линолеум. Мамино лицо было бледнее обычного, губы шевелились, словно она читала молитву.

– Мам? – я испугалась не на шутку.

– Я видела, как её убили, – прошелестела мама.

– Кого?!

– Лену Никишину, мою бывшую одноклассницу.

– Где? Когда?!

– Только что, возле соседнего дома. Она шла по тропинке, знаешь, где фонарь никогда не горит, а он вдруг как выпрыгнет из темноты! и ударил её ножом… Столько крови!

– Ты вызвала «скорую»? Милицию?

– Нет, ты что! Они и так меня видели! Боже мой, что теперь будет! – и мама сползла по стене.

– Мама, прекрати! Откуда им знать, кто ты такая? Они же не пытались тебя убить, не гнались за тобой? Я позвоню по ноль-два…

– Не смей! – мама выхватила у меня трубку. – Только бы они не схватили бабушку…

Я должна была понять, подсказать, заметить, поговорить с бабушкой, наконец. Но я объяснила всё мамиными расстроенными нервами. Через полчаса мама пришла в себя и взяла с меня торжественную клятву ни о чем не рассказывать бабушке. И я не рассказала…

Засыпая, я думала о Новеньком, а не о маме.

– Тебе куда? – спросил Новенький, когда я собрала учебники. – Давай провожу.

Я не умела кокетливо улыбаться, поэтому просто растянула губы. Это оказалось на удивление легко, куда легче, чем через силу скалить зубы дома.

– Пойдём.

Когда мы разошлись, уже давно стемнело. Я лениво подумала, что мама, должно быть, станет волноваться, если меня не окажется дома, но эту мысль тотчас оттеснили другие. На меня обратили внимание. Меня провожают домой. Я, возможно, кому-то понравилась.

Я открыла дверь и шагнула в темную прихожую. Выдохнула: видимо, ни мамы, ни бабушки ещё нет дома. Я протянула руку к выключателю. Вспыхнул свет. Мама сидела на полу, глядя прямо перед собой.

– Мама?!

– Они следят за мной, – просипела мама. – Выследили-таки. Теперь всё…

– Кто они, мама? – от ужаса я сорвалась на визг.

– Те, кто убили Никишину. Только не говори бабушке. Ради всего святого. Не стоит ее пугать.

– Ты была зимой в Ораниенбауме? – спросил Новенький, когда учительница биологии отвернулась к доске, чтобы начертить очередную таблицу.

– Нет, – я затаила дыхание.

– А хочешь?

«Никогда не соглашайся с первого раза. Парни этого не любят, их надо немного помучить», – вспомнила я житейскую мудрость, подслушанную в женском туалете. Вспомнила и ответила:

– Конечно!

Разумеется, ни маме, ни бабушке я про Ораниенбаум не сказала. «Завтра шесть уроков и классный час», – соврала, не моргнув. Всех это устроило.

В девять утра мы уже мчались в замёрзшей электричке, а в одиннадцать – кидались снежками на пустых аллеях. Синицы клевали хлебные крошки с моей варежки. Высоко в небе висело ртутное зимнее солнце. Я чувствовала себя счастливой.

Я открыла дверь и сразу поняла: что-то не так. В квартире было холодно, пахло табаком и лекарствами. Я разулась и прошла на кухню. Бабушка, в вишнёвом пальто и кокетливой круглой шляпке, стояла у открытого окна и курила. Такого с ней давно не случалось. Меня обдало паникой: видимо, бабушке уже сообщили…

– Я звонила в школу, тебя не было, – чересчур спокойно, даже лениво протянула бабушка.

– Я… мы… – залепетала я.

– Хорошо, что с тобой всё в порядке. Маму забрали в больницу, нужно будет завтра отвезти ей вещи.

– Что случилось?

Я вообразила, что мама узнала о моем прогуле и решила, что меня убили. Потом ей стало плохо с сердцем, и её увезла «скорая». Или история с Никишиной была правдой, и на маму совершено покушение?

– Мама… маме… – бабушка запнулась.

Она обернулась ко мне, и я заметила, как страшно, иссиня-фарфорово она бледна. Тени со всего лица собрались к глазам.

– У мамы проблемы… Мама… Кажется, она… Мама сошла с ума.

Бабушка поднесла к губам пальцы, как будто хотела их поцеловать. Рукав пальто был испачкан побелкой, и я отряхнула его. Бабушка поблагодарила.

– Я не знаю, что делать.

Это сказала бабушка? Я не ослышалась?

– Врачи ничего не говорят.

Она стащила с головы шляпку и бросила её на стол.

Словно и не больница вовсе: красивые модерновые корпуса – ажур, дерево и снег, мягко укрывающий двускатные крыши. Бабушка шагала впереди. Впервые я видела её такой: седые волосы выбились из-под шляпки, пальто расстегнуто.

Мы заплутали в больничном лабиринте. Скорбная фигура – сухие воспалённые глаза, взъерошенные волосы и термос в бумажном пакете – подсказала дорогу.

Кирпичный флигель зарылся в снег подальше от людских глаз. Над окнами нависали огромные сосульки, блестящие, как бабушкин хрусталь. Внутри, в царстве казенной синей краски и дореволюционной метлахской плитки, пахло типичным пищеблоком – капустой и спитым чаем. У входа стояли длинные сани с бидонами, на которых краской были намалёваны непонятные буквы и цифры.

Меня затрясло. От синевы рябило в глазах.

Бабушка постучала в дверь. Открыли. Запах капусты усилился. Полная женщина в застиранном белом халате перебросилась с бабушкой парой слов и впустила нас внутрь. Я сразу, будто тёплой водой окатили, вспотела. Бабушка разделась, стащила с меня куртку, сунула в руки тапочки. Из соседнего помещения выглянула женщина в розовом халате – красивая, с тонким профилем и густыми светлыми волосами. Пожевав губами, она посмотрела на бабушку, потом на меня и грустно улыбнулась.

Я ожидала всего, чего угодно – клеток, мягких стен, звероподобных буйных больных – но вместо этого мы прошли в обычную комнату с бежевыми стенами. На потрёпанном диване сидели мужчина и женщина. Он держал её за руку и рассказывал что-то, она кивала головой. Девушка чуть постарше меня, не стесняясь посторонних, примеряла на голое тело кофточку, которую принесли родители. Они шутили почти непринужденно и весело – не хватало самой малости.

Я едва узнала маму в казенной куртке с эмблемой больницы на спине и леопардовом халате с чужого плеча. Она вымученно улыбнулась и села рядом с бабушкой.

Страшно боясь заплакать, я отодвинулась от них, но вместо слёз изнутри рвалась дрожь. Бабушка вполне владела собой. Она заправила выбившуюся прядь за ухо и спросила у мамы:

– Кушать хочешь? Я принесла фрукты и пирожки.