чтобы ночью сам мне отвечал он и направил точностью – приказ».

«Жёлтолиственной в небе прохладой руин мне над осенью видно

плохую погоду, где гадаешь ты часто и может один – сам не веришь

по призраку мира в любовь».

«Прямое слово в судорожной рамке несу сегодня для обломков рая,

где близится ещё руки кривая, чтоб тонко обнажить – скупой восход».

«Серой массой людей мне немножко смешно, что корит

благородный, отзывчивый дух – мне своё современное там полотно и

капризами душу пьянит, где болит».

«Для питерской интеллигенции – тюрьма, что овод в просторечии из

цирка, когда ему кладёшь кусочек льда и нежно сном попросишь -

отравить».

«Медной нитью не спала твоя высота, но на скалах опять ты

взбираешься вверх, чтобы думать на обществе, что умерла бы одна

постоянная взглядов – смотреть».

«Кричи и сном распни скупую льдину, что гложет современности

струя о день седой, где видит там меня и лжёт себе о форме – негатива».

«Мне омлет бы на завтрак и плотную мину без посредственной

ёмкости взглядов и глаз, чтобы утро казалось мне видимым миру и

искало бы светом иллюзии – в нас».

«Почему надоело мне думать внутри, почему облетели те листья о

спину и крадётся обыденный воздух, клеймя всё твоё постоянное

тело – о мир?»

«Для нарцисса ты жил одинаково скромно, но подняв свой

обыденный голос на мир – превратился ты в ночь, от которой

свобода стала редкой фатальностью здесь отвечать».

«Предводительством мелкого ужаса в скорби стает время о

подлинный центр бытия, между каждым укором, где движется мода

и спадают за редким алмазом – края».

«Не для тебя там ночь свивает роли о забвение, не для твоей

системы рока ждут года, чтоб жизни выстроить то миром изумление

и вылепить всю точность – бытия».

«Над парадной заснул твой отзывчивый кот и крадётся отнять

колбасу между черт идеалов присутствия в жизни угод, чтобы время

тащить в этом образе лет».

«Где нет места странствовать причалу в летней перемычке глаз

твоих – там в душе за сном не отвечает дух последний, замирая в стих».

«За картонной коробкой нет места цене и твоей аллегории

вычленить рай – из надменного чрева фатальности мне, чтобы утром

на сон выпить чай».

«Время лечит твои теоремы из глаз, покрывая финальное поле

причин, но одну ты причину не скроешь сейчас – это смерть в

обстоятельстве формы меча».

«Бледной формой нам оторопь выше ресниц, где желаешь ты взять

свой обыденный спор, чтобы душу на сон укорить и молчать, как

внутри этим рок и плохой унисон».

«Совет в соседской призме бытия был трогателен, бодр и очень

весел, но был и весел этим миром – я, что душу пережил судьбе под

хворь».

«За друзьями нет места хранить этот мир, но предательски кроет мне

ночь по руке – злом оторванный номер строптивой строки, где хочу

я украсить тот мир и уладить тиски».

«Мне не дружбой быть нынче уверенной маской слепого ужа, но

корячиться в плене иллюзий и жить под раскос – планомерной

культуры расспросов над жизнью, едва я не умер в руках этой

лживой пародии – вновь».

«Словно лев ты крадёшься и хочешь опять укусить, но

притронувшись гладишь иллюзии поздней рукой, мне наощупь

спадая под мнительной форой о жизнь, чтобы видеть ту сном

белизну – от чего я страдаю».

«А помнишь мы были, как ветром осенним – друзьями и снова

кружили, чтоб видеть свои оголтелые крылья на крыше, что ветер

сдувает и гордостью – слышит?»

«Не малыш ты уже, но не спишь на боку, притворяясь и нежно на

сон теребя – суть иллюзий о прошлом, где видели мы тот утерянный

остров из бездны иллюзий».

«Плёночный кадр из размера о дружбу время не ищет, но ходит

ночами, где за игрой мы в тоске отмечаем – подлинник мира и снова

молчим».

«За этой беседой ты стал, как и я корить сном пути постоянной

приметы, то видеть дозорное в теле любви, то ждать обязательство

мудрости – где-то».

«Не заяц над чертой, не воин в поле словом в час, что вторит век

скупой, где мы одни не осерчали, а тонко смерть прошли и знать

внутри свою примету – мы телом не хотим, но свету – ту жизнь

приобрести».

«За воздушной досадой и мир пережил перемену на лицах, судьбу

испытав, чтобы жизни в судьбе обещать много прав и играючи

верить в подземное эго».

«Мне московский подвал был оковами в ветре, где снуют

музыкальные формы о мир и оставят свой звук на ночном

постаменте – идеального зодчего в рисках разлук».

«Славно Москва не нашла этим рай, тонко в лице ухмыльнувшись и

рея вдоль по потерянной ловкости рук, чтобы язвить интересное время».

«Цифровые утопии в дар не хочу, но опять пролечу между

множеством цирка – этой бдительной гостьи, откуда бы стиль – стал

мне русской приметой на будущем сам».

«Гордый друг не такой, как один из поэтов, точно тронет

вместительный ад на краю и растопчет фамильный ответ мне – на

сердце, где и гостьей я в жизни тогда – постою».

«Разный путь или время непройденной ночи – говорят этим злом

между хитростью нам, где людское чутьё мне не броситься хочет, а

забыть эту маску упрёков свою».

«Этой дружбой по жизни идти не хочу я, но молчу по периметру в

важной цепи, что опять обладая судьбой – прочерчу я, свой ответ

этой наглости в полный покой».

«Ты не следишь, а просто привираешь, где ночь – твоя наследница в

раю о тонкий склеп фамильного угодья, что ночью ненадолго постою».

«Прежний пафос свободы я выстрою в ночь, где любви образуешь

ты качество мира, но уже не ищу свой претензии ключ, просто вижу

о сонное царство – приют».

«На людской монографии стала опять исчезать за последней

иллюзией или – выть в среде обязательства знать этим суть, чтобы

сами мы старились в обществе мыслями».

«За жирафом прошёл свой ответ дурака – этот милый апломб из

прижизненной платы, но в трудах он застрял, будто шеей в руне,

чтобы видеть сегодня искусство – во мне».

«Жадностью сон поглощает мне слово внутренней чести и что-то

кроит, вылепив сонный маяк на кого-то – этим похожий, как будто

бы призрак».

«Особенные тени в гласном сне – особенностью вышли в стать из

чрева, чтоб выиграть долю общества внутри и звать ещё обыденный

прононс».

«Демагог между ночью и формой руки, взяв фонарь от приличия в

квази пространстве – развивает над частью Вселенной тот ритм

идеального тождества, чтобы лететь».

«Мелко может по русскому полю пройти – этот личный манер и

надёжная плата, свой особенный вид идеалов, приняв – миром

пользу, минуя внутри человека».

«Дерзкий – не значит фатальный во сне общества старой приметы о

суть, дерзкий – не лжёт, но касается в топь формы обыденной, чтоб

не уснуть».

«Балерина из падшей иллюзии в сне хочет быть покрасивее и

мрачном намёке, балерина – исчерченной формой весны, что заядлая

степень фантома из сущности».

«Под улицей прошла скупой разлукой моя мечта и что-то написала,

что жизни образует этот стиль – обыденной коварности внутри».

«Серой розой движения между любви тешит юмор несчастье и

бредит – под сон, что его ты в душе пережил, но крадёшь

одиночество топкой иллюзии – в дрожь».

«На левой ноге не сегодня – ботинок, на правой ноге, что иллюзия

рока – пытается вжаться из чувства былины, где видит весь мир на

коленях рутины».

«Сохраняет нежный аромат любви – сладкий лист искусства имбиря,

но в себе испытывает мир – как по кромке личности пройдя».

«Лечит за пафосом верхний этаж – время твоё между сложной

руиной, лечит и помнит, что стало во сне – всё подытоживать к

жизни твоей».

«Жарко под пальмами в лужах бродить, вышел из тени пути твой

невольник и за досадой под ночь этим нить – держит, чтоб завтра и

солнце не помнить».

«Сексуальная игрушка в чётном сне – верит в это прошлое, чтоб мне

стало время подлинным отныне стыть и представлять иллюзий имя».

«Где ты прячешь скабрёзности в каждом шкафу, где ответы твои

непременно в кармане иллюзорного утра, что снова приду я к тебе -

на итоге в любви?»

«Самообман на ладони сегодня сложу, я к тому совершенному дню,

что не прочит мне иллюзии ночью, что там же пройду я по тёмной

своей мостовой – в червоточине».

«Любил или знал мне идейную маску, ложась в этой ночи под шум

гениальный, но город уснувший там прятал свой фатум о здравое

общество, где-то фатальное».

«Просьба угостить мне чашкой кофе эту страсть и юность – между

сердцем, чтобы ждать единственный расчёт в том ли привидении – о

счёт».

«Будешь в душу горевать и плакать, что не вывел стройный пафос

мира – о свою судьбу, когда ты звал ночь в тоске иллюзий поутру».

«Собака не лает и в теле не носит свой шерсти комок – от того и не

просит взять утренний казус ценой благородства, чтоб жизни

придать иллюзорное сходство».

«Будущий час от ушастой приметы воет в тоскливости ужина, где-то

в форме своей объяснив незаметно, что от фатальности – стал он

портретом».

«Жизни займи и приди в этот казус зверской обиды, где каждому

кажется – будто актёр мне в нелёгкой примете стал удивлением сном

на поэте».

«Жизни лист мне не слушался долгой подсказки, но и ручку в себе

объясняю, как факт оправдания подлинной мысли поэта, что держу в

постоянстве – опять до утра».

«Желтизной по пути фотографии старит мне блокнот от серьёзности

– счастье из сердца, но другой повседневностью музыки станет – эта

бледная форма природы портрета».

«Образумившись сложной капризностью лжи – ты не ждёшь уже

мысль на конце у ножа, что воткнулся и гложет твои переливы

откровения счастья, чтоб что-то сказать».

«Не сам ты укусил свой мир без слов, но злой вампир там укусил

прохладу, чтоб ветром по подземной тишине – ты думал этой ночью

обо мне».

«Злой опричник не строит свой храм на плоту иллюзорности сердца

о правду – не ту, что построил другой идеал по руке, где сомнением

стелешь ты ночь на воде».

«Препоясал маститый сомнением шут и бренчит он от сказанной

маски – лица, чтобы видеть на том обращении путь, что пройдём до

конца».

«Камень о камень не точит примета утром за плотной завесой игры,

но от безумия ночи согрета в пламени – рамка серьёзности детства,

чтобы искать за преградой черты».

«Антисоветчик в призванном раю – ты вышел мне из подлинной

кометы, чтоб снова постигать ту ночь во тьме, как я притронусь к

праву по объедкам и буду жить на этом берегу».

«Над возможностью трупа ты рад был себе, но внутри засыпал и

похрюкивал к скорби, что ещё ненагляднее слышишь к тому -

объявление собственной слабости в холке».

«Раз за разом по идейной маске ты прочёл свой путь другого мира,

но исчезнув выменял тот стиль, давший свет из сумерек в аду».

«Меховые расщелины в призраках рока, что мне делать с судьбой

образованной в жизни, где таишь ты строптивое поле порока и не

можешь упрятать свой мир – неживой?»

«Московские слуги из жизни нетленной – вы снова мне смотрите в

дар от Вселенной, где части по солнцу вести я должна и знать

расписание в капельках лжи».

«Ратуй за английский юмор в службе тонкой формы мнений, где

отжил ты и теперь в глазах бежит тот ужас, словно рабский ужин -

без отличий».

«Развлечение в призраках моды гласит, что спокойна Россия и в

поле сомнений стала новой претензией к нам заносить – ускоритель

от чувства в судьбе неземной».

«Где не сняли мы позу в душе благородной – там идёт потому в

кабаках перспектива, чтобы снова напиться и вылепить множество

идеалов отточенной формы бессилия».

«Мне на поле жуки распинают прохладу, чтобы в жизни вести

утончённый опричник и глотать эту смерть, где уже и не надо жить

от формы идейной, а в ней засыпать».

«Возле сущности формы Вселенной человека не видно от плена

распустившейся в мифах – причуды, что опять мы уснули под

древностью утра».

«Если судьба на тебе пропадает – значит о чём-то по вере страдает

твой идеал, что не носит причину – формы в душе, а играет на

призраке».

«Ментальный кот советует простить его глаза за древностью -

невинной, а ты попросишь небо в облаках, забыв об этом ночью на

душе».

«Мне над русской расщелиной в смерти полна субъективная чаша

взросления мира, так судьбой неприглядна и строга она, что крадёт

обязательство жить для других».

«Телом спишь, а ночью понимаешь, что в вопросах мысли – не

обида, стала вновь тебе душой начальника в памяти играть – потом

невинно».

«Пропади ты у новой чернильницы глаз, что покроет твой ритм

иллюзорности в раз – новой моде и будет играть в кабаре, чтобы

лучше по ночи искать – этим нас».

«За твоё здоровье может выпил, за любовь земную в память криво,

но дожил до смерти и не видел, что коришь ты ужасы – могилы».

«Обязательство в сон человеку кладёшь и не знаешь, что будет

потом, обязательство в мифах на том проведёшь, но отчасти в

скупой, постоялой там ночи».

«Дремлет бегемот на нашей чаше слова всеобъемлющего к людям и

не мерит подлинное счастье, но докажет истину – в душе».

«За что ты хоронишь от нас эту жизнь, за что притворяешься в том

циркачом, чтоб время в душе потянуть и отжить – не будучи в мире

на этом причём?»

«Единорог забрал бы вопль из мира и спрятал форму множества -

убого, где сам тому не может объяснить он – за что он стал

посланником от Бога?»

«Перед частью в душе непростительной лжи – ты заснёшь и не

вверишь свой радости день, но укрывшись от времени в подлинном

сне – ты доводишь мой мир до иллюзии встреченной».

«Чёрный короб внутренней бравады знал бы этот день, когда упорно

буду жить до завтра – безвозвратно и тащить свой день – до

приговора».

«Чайник в тучу свою превратив на ладони – ты не выпьешь там

кофе, а мелко уронишь смыслы жадного утра, откуда настало там в

тебе – разобщение ночи от смысла».

«Маленький зверёк на этаже ветхой формы мира благородства – ты в

глазах исчез, чтоб жить уже на другой фатальности и громко -

видеть время, пройденное мне».

«Ненаглядно ты смотришь в окно на других, но скопилась за

масками плотная тень и огромное чрево глотает твой стих, чтобы

стал ты известным от принципов – слов».

«В день своей угрюмости мне стало – долгим слоем в смерти одеяло

слов твоё строение будить, но и засыпая там водить – шарм от

обстоятельства в уме».

«Забирая по счастью ту форму в руках ты опять, как актёр и

наивностью стыд – непривычно к сердцам всё в душе продаёт, чтобы

выжить на этом аду и пропеть».

«Расставаясь с душой по-английски ты ждёшь, что она здесь

расстанется с формой руин, но уходит за масками этот апломб и

опять ты сегодня для мира – один».

«Зря рассорился с другом на тайной игре между личностью прошлой

и новой стеной, а теперь, как на скуке стоишь неземной, засыпая на

прошлом от длинной разлуки».

«Долго длятся твои непомерные дни, нам почуяв свой странный

укор на двоих, что не можем сегодня мы жить без проблем, а внутри

отзываемся формой – от них».

«Близорукий и дерзкий под верной игрой – мне сегодня не нужен

твой мир от преград, ведь иду я за скоростью света понять, что и

завтра не буду там спать».

«Бессонный день и ночь внутри бессонная – мне ищет мрак потуги

неземной, где норму объявляет тело вдумчиво, как сон внутри

нервозности иной».

«Без объявления победы не прожить, и сном не перейти притворный

казус, без опрометчивой от жалости игры – не нужен жар маститый

на двоих».

«Вечером сон, как под шляпу упорно ты полагаешь и вымеряв полы

шляпой заденешь ту форму каприза, чтобы держать это время – как

призрак».

«Мне прошёл обожаемый день на двоих, а твои доказательства стали

плохи, что у тени над ночью луна не горит и любовью не греет, а

только корит».

«Брачный фарс, словно лужа позорного веса – мне серьёзностью

жадно глотает пути, где уже не увидим мы ноту прогресса и не

сможем за эту фатальность – зайти».

«В просторечии – миром чудак, где несложно жить от маски в душе

рыбака мне о том, спелом весе, куда проложил своё сходство – ты

сегодня и светом не веришь уже».

«Новый свет, что играючи маска за блажью – распинается в древнем

чутье о любовь, но укроет и снова заснёт там мораль, как

придворный на странном окне – бытия».

«Старый свет, как вампир причитает и воет, что уже недоволен на

мир посмотреть – он глазами актёра, но тонко уводит дух

фатальности в смерти и этим не спросит, что остался на свете – один».

«Бурый счёт от безумия в мании мира, как по кальке в душе

миллиарды несёт, но в пути разбирает там игры – вампира, это

счастье от времени тайной – о гнёт».

«Интеллигент на вампирическом плато всё думает прожить любовь

не ту, а ту, внутри которой бы его фантом души – завидел совершенство».

«Запрягу я двоих лошадей под кнутом и от фобии мира тот цвет

разложу в необычности слов, от которых бы им стал сегодня вампир

– идеалом в аду».

«Сколько денег хочет богатей, сколько жил украл сегодня в манну -

этой лжи придворной, чтобы ей стало тихо на душе твоей?»

«Мельчает твой дух посторонней приметы и воет от ветра сюжет для

души, что долгой судьбой пережил ты поэта, но счастлив ты не был

– на утренней лжи».

«Твой завтрак пуст и в мнении тревожен, твой день на грусти прямо

расположен, как если бы ты начал сном войну и сам не знал, где в

обществе её конец».

«Гротескной моралью за твёрдой манерой испытывать гордость ты

можешь – на свет, но ночью из близкого ветра клеймишь – то чувство

серьёзности, будто бы спишь и мир тот не видишь – от сердца».

«Затемнил свой фантом на английском роду и нечаянной розой сам

упал на овраг, что тебе нелегко выбирать этим раб – от желания

видеть себя – на аду».

«Молодой и поклонник в душе новостей, ты не ищешь от СМИ злой

приметы у мира, но пытаешься ночью простить свой манер – за

иллюзию формы убийственной этой».

«Понимаешь в ночь откормленный покой, где енот бы вышел сам на

волю, но несёшь ту душу о прибой, чтобы спать от счастья – на роду».

«В том пути был почёт над дилеммой, где ответ мне оставил ты -

роком по пути из Америки волком, чтобы сам я прошёл и принял

идеал – незнакомого общества, словно оскал – будет верным

помощником мне».

«Обладание верой в искусство томит шаг земной и спадает

надменно, где-то в обществе риска, а где-то в тюрьме, где есть место

принять объяснение риска».

«Засыпаешь в снах любви и мира, горькой формой над бровями

режет склад твоей фантазии быть эхом – злой пути реальности поэта».

«Вихрь за мечтой ты обнял на свободу, чтобы отжившему обществу

вспомнить – каждое дерево в топкой трясине, где одиночество реет