Глава 3
Июль 1970

Я сидела, прислонившись лбом к одному из иллюминаторов, на заднем сиденье нашего «панара» и уже несколько часов молчала. Я высматривала первые признаки ночи. Боялась, что машина сломается и нам придётся опять спать на обочине. Меня пугал лес, из которого мы только что выехали. Но и облезлые холмы, показавшиеся впереди, мне тоже не нравились.

– Ну, – проговорила мать, выключая зажигание, – кто был прав?

Я отлепила лоб от стекла и увидела две колонки заправки, а чуть подальше – магазинчик с чудно́й закруглённой витриной.

– Ты, – признала я с облегчением.

– Очень важно, чтобы ты мне доверяла, Консолата. Иначе у нас ничего не получится.

Я повернулась к ней. В свои четыре года (почти пять) я уже понимала, какой моя мать была красивой, юной и одинокой. Слишком красивой, слишком юной и слишком одинокой, чтобы заботиться о таком количестве детей.

– Ты не голодна?

– Всё нормально, – соврала я.

После варёных яиц, которыми мы закусили в Сен-Бонне, у нас в желудках ничего не было. Яйца уже давно переварились. Хорошо, что малыши спят.

– Мне тоже нормально, – сказала мать. – Но я бы не отказалась от чего-нибудь вкусненького. Например, от супа из тапиоки. А ещё тартинок с тунцом-и-помидорами и перчёных сухариков!

У меня тут же слюнки потекли. Роз-Эме умела подобрать верные слова. Она знала их силу, их вкус. Жонглировала ими, как мячиками.

– Ух ты, смотри! Думаешь, вон тот месье не угостит нас?

Она распахнула дверь фургона и вытянула наружу ноги, длинные и стройные, как у фламинго. Из глубины «панара» я хорошо видела этого типа: он стоял у заправки, неподвижный, как манекен, и смотрел на мою мать. На нём был рабочий комбинезон, в левой руке – пластмассовая канистра, а над головой – нимб. То есть всего лишь закат, красное солнце, которое залило всё вокруг и подожгло витрину магазина у него за спиной.

Я перебралась через сиденья и тоже выпрыгнула из фургона. Мне совсем не хотелось, чтобы опять было как в сквоте и чтобы этот тип возомнил себе всякое про мою мать. Я думала, что моё присутствие хоть как-то защищает её от мужчин.

– Я уже закрываю, – сказал он.

– Мы на секунду, – ответила мать. – Наверное, вы наш ангел-хранитель.

Заправщик направился к ней, щурясь от яркого света заката.

– Уж не знаю, кто из нас двоих ангел, – сказал он, опуская канистру на землю.

Я поняла, что он меня не увидел, поэтому подбежала и вцепилась в мамины ноги. Пусть знает, что это моя территория.

– О… – произнёс заправщик, впервые взглянув в мою сторону. – Так вон он где, ангел!

– Её зовут Консолата, – сказала мать. – Это итальянское имя.

– Вы итальянки? – удивился заправщик, глядя на наши светлые волосы.

– Нет, но у меня большая страсть к языкам! – Роз-Эме рассмеялась как-то чересчур громко.

Заправщик тоже чересчур громко рассмеялся, и я нахмурилась.

С тех пор как восемь дней назад мы уехали из сквота без единого су в кармане, нам встретилось уже несколько ангелов-хранителей: старик-свиновод, сваривший нам сосисок, хозяйка продуктовой лавки, у которой я спала в настоящей постели и пила лимонад, добрая женщина из Сен-Бонне с варёными яйцами… Но на сей раз, хоть у нас и не осталось ни капли бензина, я была недовольна. Я люто невзлюбила этого типа с заправки – конечно же, из-за того, что он понравился матери.

– И куда же вы едете? – спросил он, снимая с колонки заправочный пистолет.

– Куда глаза глядят, – сказала Роз-Эме, играя прядью волос. – Я работу ищу.

Я вздрогнула.

– Но ты же сказала, что нам надо найти…

– Конечно, мы найдём что-нибудь поесть! – перебила мать и пристально посмотрела на меня. – Но для этого, представь себе, надо сначала найти работу.

Она с раздражением закатила глаза. Мне хотелось её укусить.

– Какую работу ищете? – поинтересовался заправщик, пока бензин рывками заливался в бак фургона.

– У меня много талантов, – соврала мать.

– А, ну да! Например, к языкам! – расхохотался он.

– Не знаете никого, кому я могла бы пригодиться? – вдруг очень серьёзно спросила Роз-Эме.

Тип медленно вернул пистолет в гнездо и, не сводя с неё глаз, вытер руки о комбинезон.

– Уже поздно, – сказал он. – Тут, на возвышенности, даже летом ночи холодные. Я живу в Сен-Совере, несколько километров отсюда. Вам есть где ночевать?

Помимо всех прочих талантов моя мать обладала великолепной улыбкой. В тот самый миг, когда солнце окончательно исчезло за линией горизонта, она подарила её заправщику.

Вот так и получилось, что на следующий день, припарковав фургон на склоне, мать подсунула под передние колёса тормозные колодки и принялась выгружать из машины наши вещи. Я пыталась ей помешать.

– Консолата, прекрати!

Но я не слушалась.

– Перестань! – крикнула мать, уронив сумку в мокрую траву.

– Но ты обещала, что мы поедем к…

Она приложила палец к моим губам.

– Поедем чуть позже, Консо. Но, если я ещё хоть раз об этом услышу, не поедем уже никогда, понятно?

Вне себя от злости, я развернулась и побежала прочь.

Мать даже не попыталась меня остановить. Вокруг была такая глушь – куда здесь было деваться малышке четырёх лет (почти пяти)?

Метров через сто я остановилась и посмотрела на свои ноги. Как сейчас помню: стёртые на мысках белые сандалии с вышитым цветком сбоку. Мне ничего не оставалось, только повиноваться матери.

Я вернулась к дому. Заправщик сидел на подоконнике, голый по пояс, свесив одну ногу вниз. Он умиротворённо курил, а за его спиной громоздились рыжие кровли Сен-Совера, похожие на кубики, которые кто-то рассыпал у подножия церкви. Утреннее небо над головой было совершенно прозрачным.

Проснувшись в тот день довольно рано, я слышала через перегородку, как они разговаривают – моя мать и он.

– В издательстве каталогов есть рабочие места, – говорил заправщик. – Я там кое-кого знаю. Могу про тебя спросить.

Мать в ответ хихикнула, и вскоре из-под одеяла донеслось их приглушённое дыхание. Роз-Эме, как обычно, думала только о себе, забывала свои обещания, не считалась со мной, не говоря уж о малышах.

У меня даже в глазах потемнело от бешенства.

– Не хочу тут оставаться! Не хочу тут оставаться! – вопила я и изо всех сил топтала насыпь над дорогой.

Каблуки сандалий крушили комья глины, из-под ног врассыпную мчались муравьи и выползали из укрытий дождевые черви.

– Не хочу! Не хочу! Не хочу!

Конечно, никакого проку от этого не было, но я топтала землю и кричала ещё довольно долго.

А потом колокола церкви Сен-Совер пробили полдень, я вернулась к дому и прямо в сандалиях, облепленных землёй, направилась на кухню.

– Есть хочешь? – спросил заправщик.

Я в те времена всегда хотела есть.

Его бёдра были обвязаны таитянским парео, он что-то помешивал в кастрюле; пахло очень вкусно.

– Картошка со шкварками, моя фирменная. Жареный лук и омлет с зеленью.

Он победил: я выдвинула стул и уселась. Ноги не доставали до пола. Я слышала, как наверху, в спальне, плачут мои братья, а мама поёт в душе.

– Меня зовут Жан-Ба, – сказал заправщик.

Он растёр между ладоней несколько веточек тимьяна, и над кастрюлей пролился ароматный дождь.

– Я предложил Роз-Эме записать тебя в школу. Учителя зовут месье Сильвестр. Ты уже ходила в школу?

Я покачала головой. В сквоте никому и в голову не приходило об этом позаботиться. Там дети были предоставлены сами себе и бегали повсюду без штанов и без забот. Они смотрели, как взрослые играют на гитаре, курят, ложатся спать когда придётся и засыпают в путанице ног, рук и волос. Но здесь, на краю возвышенности и в стране озёр, общепринятые правила всё ещё соблюдались. Дети не разгуливали с голым задом, ходили в школу, разучивали песенки, правила спряжения и историю Франции.

– Кон-со-ла-та… – по слогам произнёс Жан-Ба. – Это на итальянском что-нибудь означает?

Я посмотрела на него опухшими от слёз глазами.

– Конечно, – всхлипнула я. – Это означает «та, которую утешили».

– Надо же, – усмехнулся заправщик.

А потом подмигнул и пустился в пляс («ва-пи-ду ва-пи-да!»), вращая бёдрами, как таитянка. И танцевал, пока я наконец не перестала дуться.

Вскоре, уже с сухими глазами, я поглощала свою порцию омлета и картошки со шкварками, а мама вышла из душа и занялась малышами.

Через три дня я впервые отправилась в школу Сен-Совера, в класс месье Сильвестра.

А в следующий понедельник мама устроилась кладовщицей в издательство каталогов.

Я тогда ещё не знала, что начинаются самые важные годы моей жизни.

Глава 4
Пятница
23:00

Рагу из кролика в тарелке совсем остыло. Ночь за окнами замерла как вкопанная. Нин – тоже.

– Ну? Ты совсем не ешь, – заметила Титания.

– Ем-ем, – встрепенулась Нин, как будто её разбудили.

Она машинально подцепила вилкой еле тёплый кусочек. Теперь она, пожалуй, не скоро сможет что-нибудь проглотить.

– Ты говорила, что…

Девушка запнулась, пытаясь собраться с мыслями, и откашлялась: в горле стоял комок.

– Ты говорила, что Окто уехал в аэропорт… встречать Ориона и Роз-Эме?

– Так он написал.

– Значит, завтра они будут здесь? Все трое? В этом доме?

– Если всё пойдёт по плану – да.

– Но… – Нин, прищурившись, посмотрела на потолок, будто надеялась сквозь него разглядеть небо. – Ты всегда говорила, что твоя мать умерла.

– Да. В определённом смысле так оно и было.

Нин мысленно повторила эту абсурдную фразу: в определённом смысле так оно и было. Её бабушка в определённом смысле умерла.

– И, значит, этот Окто… – продолжала она, – твой младший брат?

– Один из братьев, да. Они с Орионом близнецы.

– Ясно, – чуть слышно проговорила Нин.

Она набрала в лёгкие воздуха. Чтобы задать следующие вопросы, ей пришлось приложить немало усилий, тщательно проговаривая каждый слог, словно она обращалась к глуховатой старухе.

– То есть ты не единственный ребёнок в семье, как всю жизнь рассказывала?

– Нет.

– И ты не сирота?

– Нет.

– И тебя зовут не Титания?

– Не совсем. Скажем, это мой псевдоним. Ник, если так тебе понятнее.

– То есть, – подытожила Нин, – всё, что ты рассказывала раньше, было ложью. Подставой? Да?

– Я была вынуждена врать, – объяснила Титания. – Но со вчерашнего дня необходимость в этом отпала. Поэтому-то мы сюда и приехали.

Нин медленно отодвинула тарелку. Ещё немного, и она бы швырнула её в стену вместе с остатками мяса и соуса.

Девушка несколько раз глубоко вдохнула, стараясь протолкнуть ком, по-прежнему стоявший в горле. И подумала, что ещё ни разу не пила вина.

– Можно мне немного? – спросила она.

Титания оглядела бутылку «Шато Тальбо», стоявшую на столе, потом перевела глаза на дочь, такую взрослую и красивую.

– Можно тоже вина? – повторила Нин, протягивая свой стакан. – Мне надо как-то приободриться.

Титания испугалась. Рядом не было никого, кто мог бы принять решение за неё. Например, отца Нин. Впрочем, Ян никогда не проявлял к дочери большого интереса, и его мнение мало что значило.

– Нет, – решила Титания наконец.

– Почему? – воскликнула Нин, даже подпрыгнув от возмущения.

– Ты задала вопрос, я ответила. Мой ответ: нет.

– Считаешь меня ребёнком, да?

– Есть куда более интересные способы взросления, зайчонок.

– Перестань называть меня зайчонком! Это глупо!

Нин вскочила так стремительно, что опрокинула стул.

– Почему? Думаешь, меня развезёт от одного стакана вина?!

– Насколько я понимаю, тебе не требуется моего разрешения, чтобы делать всё, что взбредёт в голову, – холодно заметила Титания. – Поговорим об этом в другой раз. А пока ты будешь пить воду. И поднимешь стул.

– Нет. Всё, хватит. Я замёрзла и хочу спать! Где в этом сарае спят?

Титания спокойно заткнула бутылку пробкой, поставила её на пол и налила себе воды.

– Поспишь в другой раз, – произнесла она. – Я рассказала только самое начало, а история эта длинная, я предупреждала. Если ты замёрзла, у тебя в сумке есть одежда.

Фея саспенса снова взяла вилку и невозмутимо принялась за еду. Нин бросила на неё убийственный взгляд. Мать, оказывается, не только эгоистка, но ещё и совершеннейшая… как это вообще называется? Так и не подобрав нужного слова, она взорвалась:

– Какой-то бред! Ты мне всё это рассказываешь с таким видом, будто я… не знаю… какая-нибудь твоя читательница! Заваливаешь меня всеми этими именами, датами, воспоминаниями – шарах, шарах! Но я не читательница, если ты забыла! Я ТВОЯ ДОЧЬ!

С этими словами Нин вдруг побледнела. По спине пробежала дрожь.

– Если, конечно…

– Нет! – крикнула Титания, роняя вилку. – Конечно же, ты моя дочь! Моя единственная и неповторимая, обожаемая дочь! Клянусь!

– Супер, – невесело усмехнулась Нин. – А тебе не приходило в голову поинтересоваться, хочет ли твоя обожаемая дочь всё это выслушивать? Просто спросить, готова ли я к этому?

Лицо Титании стало очень серьёзным. Конечно, она думала об этом.

– Никто не бывает готов к правде. Поверь моему опыту. Для этого никогда нет подходящего момента. Просто однажды ты узнаёшь что-то и не можешь этому противостоять.

– Я – могу!

Нин зажала уши руками и стала громко распевать: «Ла-ла-ла-ла», – как вредная девчонка четырёх лет, которая не желает слушаться старших.

Титания закусила губу и не двигалась с места. Бунт дочери справедлив, но ей-то как себя вести?

– Прости меня, пожалуйста, – сказала она.

– Ла-ла-ла-ла-ла…

– Прости, пожалуйста, – повторила Титания чуть громче.

– Ла-ла-ла-ла-ла…

– Нин, перестань! Хватит! Всё равно теперь ничего не изменишь!

Нин замолчала, медленно опустила руки и посмотрела Титании прямо в глаза. Ей хотелось испепелить мать этим взглядом, разложить на молекулы, распылить!

– Я тебя очень прошу, прости меня, – снова произнесла Титания, уже менее жёстко.

Фея саспенса не спеша вытерла рот бумажной салфеткой, задумчиво свернула её в трубочку, развернула обратно, сложила вдвое, вчетверо, ввосьмеро… и только после этого наконец продолжила:

– Поверь, я со вчерашнего утра только и думала, говорить тебе или нет. В самом деле, я могла бы оставить тебя в Париже. Приехать сюда одной и ждать ещё несколько недель или даже лет, прежде чем рассказать тебе правду. И если я решила, что в этот раз мы поедем вместе, то как раз потому, что больше не считаю тебя ребёнком. Наоборот, Нин! Я считаю тебя человеком восхитительного ума, взрослым, весёлым, сообразительным и живым. Я слишком тебя уважаю, чтобы продолжать держать в неведении относительно твоей собственной истории. Понимаешь?

– Нет.

Нин повернулась к ней спиной и оказалась нос к носу с непроглядной тьмой, которая будто бы залепила оконное стекло свежим асфальтом. Нелепо, но Нин вдруг вспомнила о купальнике и полотенце, которые так и лежали сырым комом в сумке для бассейна. Надо бы их повесить, чтобы высохли. Ещё подумала, что, наверное, не сможет приехать на соревнования в воскресенье. И надо бы позвонить, предупредить об этом. И про Маркуса тоже подумала. И про подруг. И вообще про всю свою жизнь.

Она с рождения жила вдвоём с матерью, у них больше никого не было. Не к кому поехать на Рождество или юбилей: ни бабушки, ни дедушки, ни дяди, ни тёти, ни двоюродных братьев и сестёр. Да она даже отца почти никогда не видела! Только она и мать, одни на белом свете, как последние представители вымирающего вида. И теперь вдруг…

Одно слово застряло в горле. Застряло и раздувалось там, разрастаясь с огромной скоростью, пока слёзы вдруг не выплеснули его наружу и слово не взорвалось у Нин на губах:

– Ты меня предала! Зачем? Зачем ты меня предала?!

Вопрос хлестнул Титанию по лицу как пощёчина. Она снесла удар. Он был предсказуем и заслужен.

– Мне очень жаль, – проговорила она, не придумав ничего лучше.

Титания встала, обошла стол и с распахнутыми объятиями шагнула к дочери.

– Иди ко мне, – ласково позвала она.

Нин помедлила (не слишком долго) и позволила себя обнять. В ней боролись гнев, смятение и страх. Можно ли подать в суд на собственную мать за всё, что она сделала? Можно ли вообще подать в суд на человека, которому позволяешь себя утешать? Ведь, как ни крути, Нин вынуждена была признать, уткнувшись лбом в мамину шею: это самое надёжное место на Земле.

– Я понимаю, – прошептала Титания, прижимая к себе дочь. – Поплачь, мой зайч… Упс!

– Всё нормально, – давясь рыданиями, пробормотала Нин. – Можешь называть меня так.

– Да? Ты уверена?

– Да.

– Но ты ведь говоришь, что это глупо.

– Глупо, но ничего.

– Хорошо, зайчонок, – облегчённо вздохнула Титания.

Она покачивала тело Нин, большое тело, которое совсем недавно было таким маленьким, что умещалось у неё между ладонью и локтем. Она чувствовала волосы дочери у себя на щеке и вспоминала, сколько раз за эти годы ей приходилось утешать свою малютку. Из-за разбитой коленки, ссоры с подружкой, из-за того, что та ужасно устала или потеряла любимую игрушку.

– Хорошо, – повторила она. – Хорошо, мой зайчоночек.

– Эй! – возмутилась Нин. – Не увлекайся!

По тихому дому прокатился смех Титании.

– Зайчоночек, котёночек, козлёночек, – забормотала она.

Помимо воли Нин тоже рассмеялась сквозь слёзы, и слово, которое она никак не могла подобрать, вдруг возникло само собой: бесцеремонная. Мать была бесцеремонной. Но теперь Нин больше не хотелось на неё сердиться.

Они просидели вот так, в обнимку, неизвестно сколько времени; каждая неслась по своему потоку мыслей. Наконец Нин почувствовала себя достаточно окрепшей, чтобы высвободиться из объятий.

– Они вообще знают о моём существовании? Ты им обо мне рассказывала?

Титания кивнула.

– Что ты им обо мне говорила? – допытывалась Нин. – Они знают, что я здесь?

Вместо ответа Титания опустила руки на плечи дочери.

– Подожди. Сейчас я тебе кое-что покажу.

Она прошла через комнату и взбежала по лестнице на второй этаж.

Оставшись одна внизу, Нин привела в порядок дыхание, подняла стул и села, оглушённая и пьяная – не хуже, чем от пары стаканов вина. Когда мать вернулась, она уже успела высморкаться в бумажную салфетку, вытереть глаза рукавом свитера, вытащить из сумки штаны и натянуть поверх коротеньких шорт.

– Ну вот, – объявила Титания, водружая на стол стопку тетрадей.

Это были толстые школьные тетради на спирали, вроде тех, которыми до сих пор пользовались у Нин в лицее. На них лежал толстый слой пыли, и страницы пожелтели от времени. Титания взяла верхнюю тетрадь и открыла наугад.

– Здесь наш тайный код, – объяснила она. – «Система Ориона». Сейчас объясню.

То, что увидела Нин, совсем не походило на тайный код. Это были какие-то странные наброски чёрным карандашом. Кто-то не поленился нарисовать кучу садовой мебели: разные виды столов – круглые, квадратные, прямоугольные, – скамейки, всевозможные модели шезлонгов и тентов. На следующем развороте были изображены ножки от пляжных зонтов, гамак и совершенно безвкусные кресла в цветочек. Она удивлённо приподняла брови.

– Зачем тут всё это?

– Посмотри ещё, – настаивала Титания. – Открой в любом месте, давай!

Нин полистала тетрадь. На этот раз ей попались изображения старых швейных машин, пылесосов и предметов, чьё назначение можно было определить только прочитав подписи внизу, сделанные той же прилежной рукой: масляный обогреватель, настольный вентилятор, газовая горелка, мазутная печь. Каждая картинка сопровождалась ещё и ценой в старых франках.

Титания с нежностью погладила бумагу и улыбнулась.