Тут надо пояснить кое-что.

Кто я был в это время?

Мне двадцать лет. Я считаю себя поэтом; я непременный участник литобъединения (ЛИТО) Виктора Сосноры, поэта весьма известного в кругах продвинутой интеллигенции. Я ценю Хлебникова и не признаю Есенина. И на тех, кто любит Есенина, взираю с презрением. Я учусь в Химико-фармацевтическом институте, но учусь плохо, только чтобы не попасть в армию. Химия и аптекарское образование кажутся мне нудными и низкими; лекции я прогуливаю, на лабораторных занятиях читаю по-славянски Псалтирь или изучаю аккадскую клинопись. Мои домашние смотрят на меня со страхом, сожалением и неугасающей надеждой. Я же, кажется, вообще не смотрю в их сторону. Мои собеседники – поэты, поэтессы, философствующие юноши и «проливные девушки»^[18]. И бесконечные книги.

В общем, понятно, что я за гусь.

Во всех жизнетворческих лабиринтах моим спутником и проводником был некто Димочка, Вадим Лурье, обладатель острого ума, ёмкой памяти и внутреннего двигателя, заряженного неостановимой таранной энергией. (Эта энергия катапультировала его с химфака ЛГУ в Церковь, даже в монашество, а потом вытолкнула в раскол. Сейчас он в расколе со всеми, кроме малого числа почитателей, а паче почитательниц. Но об этом – молчание. «Не судите, да не судимы будете». В нужный момент моей жизни он дал мне нужного пинка, и я навсегда благодарен ему за это.)

Мы циркулируем с ним по городу, философствуем с проливными девушками, потребляем «маленький двойной» в «Сайгоне»^[19], читаем килограммы стихов, задаём тон (нам так кажется) в ЛИТО Сосноры. И за всем этим мельтешением – как фигура матери, которая вот-вот позовёт домой заигравшихся детей, – нарастающая потребность в Боге.

Вот интересный парадокс. Каждый приходит к Богу в одиночку. И в то же время, никто не может прийти к Богу в одиночку.

Каждый из нас Адам, и все мы вместе – Адам.

Я, родившийся в 1961 году, умру, и никто не умрёт заодно со мною. И окажусь прямо перед Богом, и никто не поведёт меня к Нему за ручку, никто не закроет меня собой перед страшным и любимым Его ликом. Но когда я стану отвечать Ему, я стану отвечать за всех человеков. Мы повязаны общим преступлением – отказом от вечной жизни. Грехи всех людей одинаковы, и все из одного корня. Совершил Адам, а мы растиражировали в миллионах экземпляров. Грех Адама – мой грех, и грех Ивана, Петра, Сидора, Василисы, Пилата, Адольфа – мой. Мне нет спасения, пока не сотрётся грех Адама и грехи каждого из нас. Я молю Бога, чтобы Он простил – стёр – грехи мои и всех-всех-всех. О том же молили Бога умершие до меня – святые и грешники, те, кто имел веру, чтобы молить. В этой молитве мы все едины – «единым сердцем и едиными усты». И соединяемся в Нового Адама, и так приходим к Богу.

Нет спасения в одиночку.

Как приходил к Богу мой спутник – не знаю. И он не знает про меня. Мы общались каждый день, а главного друг в друге не видели.

Но как-то однажды наши ноги, замученные беготнёй по городу, привели нас в Лавру. Когда и как это было – не помню. И мы вошли в собор. И оказались у Скоропослушницы. И потом пришли ещё. На сей раз летом. В августе. На Преображение. Служба заканчивалась. У нас был с собой букет жёлтых роз (собирались, наверно, дарить кому-то из наших умных подруг). И снова подошли к Скоропослушнице. (Как Она умеет звать! Тихо, но необоримо.) Положили цветы Ей. Вышли из собора, из Лавры. Купили бутылку шампанского, отправились куда-то в гости, выпили весёлую пронизанную светом жидкость.

Так Преображение Господне сделалось нашим праздником.

Конечно, стало интересно про Преображение. Прочитали в Евангелии, что апостолы на горе увидели необыкновенный свет и Учителя в нём, беседующего с давно отошедшими пророками Моисеем и Илией. И Пётр сказал: «Хорошо нам здесь!» И на короткое мгновение апостолы ощутили неизреченное наслаждение вечной жизни.

Но Димочка, глотавший книг вдесятеро больше, чем я, не успокоился и стал читать всё, что можно было найти про это. И скоро вычитал, что свет Преображения – нетварный. То есть это Сам Бог, Его совершенная природа. Апостолы видели Самого Бога во славе, а значит, и другие люди могут. Видеть Бога – наслаждение неизреченное – доступно человеку через святость. И ещё Димочка вычитал, что учение о нетварном Фаворском свете богословски разработано в XIV веке Григорием Паламой.

С этого начались для моего тогдашнего (потом потерянного) друга богословские штудии, обернувшиеся крещением, принятием монашества, превращением в известного специалиста по святоотеческому богословию… ну и всяческими скандалами на раскольничьей почве. Но первое время он выплескивал избыток духовного бульона, в котором варился, на тех, кто поблизости, в том числе на меня. Где-то он находил запрещённую в СССР литературу. Прочитал по-французски книгу протоиерея Иоанна Мейендорфа «Introduction a l’étude de Grégoire Palamas» (в русском переводе «Жизнь и труды святителя Григория Паламы: введение в изучение»). И написал мне своим бегуче-неразборчивым почерком письма, полные выдержек на французском и русском, хотя мы виделись почти по-прежнему часто и всё можно было рассказать при встрече. Впрочем, при встрече разговор наверняка шёл о том же.

И вот Григорий Палама вошёл в камеру моего сознания и открыл мне таинственное оконце в Нетварный свет.

Я, конечно, не мог разобраться в узорах его утончённого богословия. Но во мне поселилось неожиданное и радостное знание. Я как-то вдруг понял, что Бога можно увидеть и к Нему прикоснуться. Что всё не только сотворено Им, но и наполнено Им, пронизано Его присутствием. То, что пронизывает и наполняет всё, – и есть Нетварный свет, который видели апостолы на горе. Это не совсем даже «видели»: правильнее, наверно, «вошли в», «погрузились» (как в крещальную купель), взяли в себя этот Свет и были им взяты. Родились окончательно в окончательную жизнь… Хотя тогда им дано было это ощутить на какие-то секунды. Но секунды растворились – и осталось вневременное бытие.

«Увидеть» Нетварный свет – соединиться с ним в покое-действии. Действие Божие есть великий покой, и покой Божий есть совершенное действие. Нам – тут – этого не понять. Но в том-то и дело, что через непонимание и невнятицу слов («Хорошо нам здесь быть; сделаем здесь три кущи: одну Тебе, одну Моисею, и одну Илии» – бормотал Пётр, не ведая что, как во сне) световым отпечатком проступает истина и открывается дверца туда, где нет предела моему полёту.

И мне ужасно захотелось увидеть Нетварный свет.

Для этого надо было что-то делать.

И, в общем-то, понятно что. Скоропослушница ждёт меня в церкви. Григорий Палама принёс мне радость из церкви. Свет Преображения и пение как шум вод многих, – в церкви. Мне хорошо в церкви, как Петру на горе с Господом. Значит, надо идти в церковь насовсем.

Я уже смутно догадывался, что и Тот, Кто озарил меня Своей любовью в октябре 79-го, тоже там, где они – Мария, Пётр, Павел, Андрей, Ольга, Григорий, – в церкви. И ждёт меня. Его имя Иисус Христос.

Но лень. И страшно.

Чтобы полететь, надо прыгнуть. Оторваться от опор. Преодолеть инерцию падения.

И я полгода не мог это сделать.

Димочка прыгнул первый. Читал, читал Григория Паламу – и вдруг крестился.

Да, я забыл уточнить, что мой духовный вожатый в детстве крещён не был. Что вполне естественно: его интеллигентные позднесоветские родные и близкие ничего не знали про веру. Ему было труднее, чем мне. Поэтому он разбежался и прыгнул.

И, уже крестившись, как-то раз стал уговаривать меня пойти исповедаться и причаститься. А я отговаривался вышеуказанными словами. Что я не могу просить милости у Того, перед Кем провинился. Или что-то в этом роде. И один раз услышал в ответ на это (с характерным для нас, тогдашних, обращением строго на «вы»):

– Но вы поймите: Иисус Христос вас ждёт. И Ему очень важно, чтобы вы пришли. Даже важнее, чем вам. И оттого, что вы не идёте, Ему больно.

Пауза. Не в его речи, которую я точно не помню, а во мне. И далее:

– Вам надо пойти и причаститься. И тогда начнётся новое ваше развитие, которое не будет иметь конца и края.

Как-то так примерно.

И я разом понял, что это – правда. Меня ждёт Тот, кого я, оказывается, люблю. И что я медлю – боль и страдание для Него.

И, наконец, я собрался и пошёл.

Чудо о стратилатах

Память – единственный доступный нам инструмент преодоления смерти. («Сие творите в моё воспоминание».) Но память искажает действительность. Что мы помним полно, достоверно и точно? Ничего. Какой дул вчера ветер – северный или южный? В котором часу я закончил свой ужин? Сколько авто проехало мимо меня, пока я стоял на остановке? На девять из десяти таких вопросов ответы будут ошибочными. Если к нам привязать видеокамеру и через год сравнить её запись с нашими воспоминаниями об этом времени – то-то мы удивимся! А ведь в актуальной своей жизни мы принимаем решения, совершаем поступки, опираясь на опыт и знания, подаваемые нам памятью. Подумать только, какое количество я совершил ошибок, может быть, повлиявших на чьи-то судьбы, оттого, что память дала мне неверную подсказку!

Из всего инвентаря памяти хуже всего обстоит дело с теми единицами хранения, которые облечены в слова или числа. Хранитель путается в них отчаяннее всего. А вот бессловесное и несчётное – картинки, звуки, запахи – иногда запечатлевается с удивительной отчётливостью и надёжностью, как императорская печать на золотой капле.

Я совершенно не помню, как я впервые исповедовался и причастился.

Я знаю, что это произошло в начале лета в Коломягах (тогда ещё полусельском пригороде Ленинграда), в деревянной церкви Димитрия Солунского; знаю, что исповедовал меня отец Владимир, а причащал отец Игорь… Но это я знаю из внешних источников. А сам момент первого причастия отсутствует в моей памяти так же, как момент телесного рождения.

Зато другое отчётливо запечатлелось на киноплёнке памяти.

Тот же год. Таллин. Я студент, приехал к маме на каникулы. Лето перевалило за свою вершину. Гуляю по Старому городу, иду улицей Вене. Вот русская церковь в стиле классицизма, мимо которой проходил сто раз. На сей, сто первый, мне хочется войти. Я поднимаюсь по древним каменным ступеням, не без робости открываю тяжёлую дверь.

Просторный ладанный полусвет пустого храма. К этому рассеянному полусвету не сразу привыкает зрение… Как будто ко мне выходит человек в золотом саккосе и омофоре… Нет, я сначала встречаю иконописные глаза. Прохожу немного вперёд (храм небольшой), к тёмной солее. Тут вижу икону. Белая борода, лысый лоб, благословляющие персты, саккос и омофор. Николай Чудотворец.

Киноплёнка рвётся во многих местах, её приходится склеивать, может быть произвольно.

Примерно в следующем кадре я вижу опять глаза, на сей раз вполне подвижные, крупные, тёмные, несколько удивлённые, озаряющие симпатичное молодое лицо. Это лицо находится над столиком церковной лавки и представляет собой тип, несколько неожиданный в таком местоположении. Красавица совершенно молодёжного вида, со вкусом одетая, приятно ухоженная. Смотрит на меня приветливо, с лёгким оттенком удивлённого ожидания.

Ещё один кадр приклеивается к нашему монтажу. Негромкий древесный скрип. Открывается северная дверь алтаря. Оттуда, из-за иконы Николая Чудотворца выходит и бодрыми шагами идёт по скрипучему полу молодой черноволосый и чернобородый человек в рясе. На его лице – такие же точно глаза, как у женщины в лавке: молодые, крупные, тёмные, лучистые.

Сюда же подвёрстывается кадр, зафиксированный несколькими днями позже. Я снова двигаюсь улицей Вене, размышляя, не войти ли мне в храм, и почему-то робею от этой мысли. Я подхожу к проходу в крепостной стене… Тут надо пояснить: церковь на улице Вене стоит почти прислоняясь к крепостной стене, а за церковной оградой рядом с башней проделаны небольшие воротца, соединяющие улицу Вене с улицей Уус. И вот я приближаюсь в раздумьях к этим воротцам – и из них, из-за серой известняковой кладки материализуется и шагает ко мне человек: тот самый, молодой, лучистоглазый, только теперь он не в рясе, а в куртке и чёрном берете.

Вот интересно: текст полностью стёрся, а картинка осталась.

Отец Олег совсем недавно окончил семинарию и служит первый год. Если бы был в возрасте, как положено священнику, я бы, наверно, побоялся подойти к нему. А тут – батюшка чуть постарше меня, и матушка молодая и красивая. И глаза у обоих поющие и лучистые. И я подошёл и рассказал о себе.

Я познакомился с отцом Олегом Вроной, настоятелем церкви Николая Чудотворца, и его женой матушкой Зинаидой, летом 1982 года. Случайно зашёл в эту церковь – и понял, что я дома.

Почти уже двадцать лет как вышел из комнаты в Дачном, спустился с крыльца, переправился через канавку по горбатому мостику… И дом тот давно исчез в туманном мареве за спиной, и люди, жившие тогда, многие исчезли, и я долго шагал, и сворачивал не туда, и сбивался с пути, и находил и снова терял ориентиры… И вот поднялся по ступеням, открыл дверь – и пришёл.

У Николая, епископа Миры Ликийской, я – дома.

Николай Мирликийский в людском сознании настолько стал легендой и даже сказкой, что его реальная биография оказалась как бы утраченной. Николай Угодник, прообраз Санта-Клауса и Деда Мороза, любимец детей во всём мире, чудотворец – ну что мы можем добавить к этому иконно-лубочному образу? В недавнее время, однако, были предприняты довольно-таки убедительные попытки реконструкции его исторического бытия. В их основе лежит весьма древний текст, известный как «Деяние о стратилатах».

История короткая и бесхитростная.

При императоре Константине во Фригии произошло восстание тайфалов – народности германского происхождения, переселенцев с окраин империи. На подавление мятежа были отправлены войска под командованием трёх стратилатов (военачальников): Непотиана, Урса и Герпилиона. Переброска войск осуществлялась морем, и высадились они в ликийском порту Андриака, что в десятке стадий (по-нашему говоря, в двух шагах) от Миры. Там на торговой площади, именуемой Плакома, воины повздорили с местными жителями, конфликт перерос в драку, и горожанам пришлось бы туго, если бы не подоспел из Миры епископ Николай. Он успокоил драчунов, воинов умиротворил, а их начальников пригласил к себе. Но когда епископ вёл в церкви душеспасительную беседу со стратилатами, прибежали люди из города с новой тревожной вестью: по приказу мздоимца-наместника собираются отрубить головы трём безвинно осуждённым. Николай не стал медлить.

«И тотчас побежав, нашёл он там большую толпу и спекулятора (младшего офицера, исполнителя казни. – А. И.-Г.), который держал в руке меч, чтобы казнить их, и ожидал прихода святого. И вот, подойдя, святой муж увидел трёх мужей, которым вынесли приговор, с лицами, завязанными сударами, приклонивших колена и вытянувших шеи для усечения. Тут же, подбежав и вырвав у спекулятора меч, святой отбросил его прочь. Освободив от пут, он повёл их в город, сказав: “Я готов умереть вместо этих невиновных”. А правитель Евстафий, услышав… о приходе святого, выбежал и поклонился ему. Но тот отстранил его, называя его… святотатцем и кровопийцей, беззаконником и врагом Божиим»^[20].