Пока господин Готлиб, остановившись у входа, обменивался любезностями с кем-то из знакомых, успевший переодеться в сутану и мантию отец Пигхерцог подошел к Софи. Он зажал пальцы девушки своими ладонями: изящные руки Софи всегда восхищали священника, он находил их просто созданными для молитвы. Помнишь, как ты приходила к исповеди, дочь моя? заговорил отец Пигхерцог, и вот смотри-ка! просто чудо, как Господь пропускает сквозь наши души течение времени, смотри-ка! ты уже совсем взрослая, но почему ты больше не приходишь, дочь моя? уже столько лет я задаю тебе этот вопрос, почему ты больше не приходишь? Отец мой, ответила Софи, краем глаза глядя на господина Готлиба и прикидывая, насколько затянется его беседа со знакомыми, вы сами знаете, время лишним не бывает, а между тем в моей ситуации столько дел требуют моего пристальнейшего внимания! Именно поэтому, дочь моя, поднял палец священник, именно в твоей ситуации необходимо постоянное общение со словом Божьим. Вы сами сказали, отец мой, ответила Софи, и сказали очень верно, что свойственно вашей благочестивой натуре: время течет через наши души, и души меняются. Ты с детства обладала множеством дарований, сказал отец Пигхерцог, и весьма подвижным умом, хотя есть в тебе, как бы это сказать, склонность разбрасываться, пытаться охватить слишком многое и сразу, а в результате ты забиваешь себе голову таким количеством познаний, что отвлекаешься от самого главного. Вы так превосходно все объясняете, отец мой, сказала Софи, что мне и добавить нечего. Ах, дочь моя, начал терять терпение священник, почему бы тебе не прийти хотя бы помолиться? Видите ли, достопочтенный отец мой, ответила она, если вы позволите мне быть предельно откровенной, а, насколько я понимаю, рядом с Домом Господним надлежит проявлять именно такую откровенность, я бы сказала, что в настоящее время для общения со своей совестью мне не нужна никакая литургия. Отец Пигхерцог втянул в себя воздух и выдохнул его, пытаясь переварить слова Софи. Постигнув наконец их полный смысл, умышленно смягченный намеренно невинным взглядом, каноник забормотал: Послушай, дочь моя, такие идеи сбивают тебя с пути истинного, душа твоя в опасности, и я мог бы тебе помочь, то есть, если бы ты захотела, я бы мог. Благодарю вас за заботу, ответила Софи, и молю извинить мне мое суесловие, но иногда мне кажется, что чрезмерная настырность в вере скрывает под собой попытку навязать свою правоту. В то время как всестороннее сомнение, отец мой, слишком уязвимо, чтобы выдержать такой напор. Пресвятая Дева Мария! перекрестился отец Пигхерцог, я знаю, что ты так не думаешь, ты просто любишь вести себя вызывающе, но в душе об этом сожалеешь. Возможно, отец мой, сказала Софи, жестом давая понять, что намерена присоединиться к господину Готлибу. Послушай, дочь моя, склонился к ней священник, я знаю, тебе что-то не дает покоя, ведь по воскресеньям, когда ты приходишь, пусть даже только по воскресеньям, ты садишься на скамейку и сидишь с отсутствующим видом, и не думай, что я ничего не замечаю, мне очевидно, что твоя смятенная душа ищет покаяния. Не пора ли нам домой? крикнула Софи, вытягивая шею в сторону господина Готлиба, беседовавшего в это время с кем-то другим. Я предлагаю тебе, продолжал отец Пигхерцог, беря ее за локоть, еще вернуться к этой теме, мы могли бы все обсудить, в любое удобное для тебя время, ты облегчишь свою душу и увидишь все в более ясном свете. Даже не знаю, как вас благодарить, отец мой, сказала Софи, высвобождая локоть. Придешь, дочь моя? не унимался священник, скажи мне! ты ведь не откажешься прочитать со мной несколько абзацев из Писания, ты, которая столько читает? Я не заслуживаю вашего великодушия, ответила Софи, и должна вам признаться, коль скоро вы меня к этому призываете, что в последнее время интересуюсь такими священными текстами, которые ваша честь не одобрит. Например? насторожился отец Пигхерцог. Например, ответила она, «Катехизисом разума» пастора Шлейермахера^[5]: при всем моем уважении к вам именно он представляется мне единственным теологом, заметившим, что мы, женщины, помимо того что склонны сбиваться с пути истинного, еще как минимум составляем половину человечества. Как минимум? оторопел отец Пигхерцог. Софи! позвал наконец господин Готлиб, Софи, ты идешь? Отец Пигхерцог сделал шаг назад и сказал: Не беспокойся, дочь моя, я знаю, твоя строптивость преходяща. Ступай с Богом. Я буду за тебя молиться.

Господин Готлиб и Софи направились домой через Рыночную площадь. Вдруг Софи остановилась, отпустила руку отца и пошла к обочине, привлеченная томительно-сладким звуком старого инструмента, который не раз уже привлекал ее внимание, когда ей доводилось здесь проходить. Шарманщик исполнял мазурку, приподнимая на третьей доле каждого такта полуседую бровь. Оказавшийся между двух музык, довольный и счастливый, Ханс стоял напротив шарманщика и наблюдал за наблюдавшей Софи. Он не терял ее из виду с тех пор, как она вышла из церкви, но ее диалог с отцом Пигхерцогом затянулся, и он не придумал ни повода, ни подходящего занятия, чтобы топтаться в двух метрах от нее и ждать, когда можно будет поздороваться. Поэтому он сдался и пошел на площадь проведать шарманщика. И надо же! в тот редкий момент, когда он ее не искал, Софи сама подошла к нему и с улыбкой приветствовала его наклоном головы. Ханс молча кивнул в ответ и под размеренные звуки мазурки принялся безнаказанно разглядывать ее белоснежную шею и сцепленные за спиной пальцы.

* * *

Да, да, обрадовался Ханс, она остановилась перед вами, вы должны ее помнить (я помню, что подошла какая-то девушка, сказал шарманщик, и я заметил, что ты проявил к ней большой интерес, но не могу вспомнить ее лица, какая она?), а! значит, с вами происходит то же самое? (ты о чем?), лицо Софи! вы тоже не можете себе его представить? вы удивитесь, это трудно объяснить, но я, вспоминая ее, вижу только кисти рук. Вижу руки и слышу голос. Больше ничего, ни единой черточки. Не могу ее себе представить. И не могу забыть. (Понимаю, плохи твои дела.) Я чувствую себя так странно, когда думаю о ней: иду где-нибудь, и вдруг мне является смутный образ Софи, и приходится останавливаться, понимаете? и всматриваться, в памяти мелькают отдельные штрихи, фрагменты ее лица, и нужно упорядочить их, чтобы они не ускользнули. Но как только я пытаюсь их объединить и воссоздать ее лицо, они разлетаются, исчезают, и тогда я должен срочно ее увидеть, чтобы наконец-то вспомнить. Что вы на это скажете? (Скажу, улыбнулся шарманщик, что тебе придется задержаться в Вандернбурге.)

Вскоре пришел Рейхардт, вслед за ним Ламберг, оба с завернутыми в газету бутылками. Сейчас, на заходе солнца, день вдруг опрокинулся, резко выплеснув весь свой холод до дна. Рейхардт плюхнулся на землю и проворчал: Старик, ты, что ли, дервиш какой-то, твою мать? давай же! разводи огонь! Всем добрый вечер, поздоровался Ламберг, своими воспаленными глазами поддавая жару костру. Немного помолчав, он повернулся к Хансу: Сегодня я видел тебя в церкви. Этого? в церкви? изумился Рейхардт, гляди-ка, старикан! а твой дружок, оказывается, святоша! Ханс ходил туда, чтобы увидеть одну девушку, невозмутимо и кратко пояснил шарманщик. Я так и думал, сказал Рейхардт, какое бесстыдство! Да еще ввалился в храм прямо в берете, добавил Ламберг. Ты тоже обратил внимание? улыбнулся Ханс. Да, кивнул Ламберг, все барышни на него косились. Небось потешались над ним? спросил Рейхардт. Не знаю, пожал плечами Ламберг, мне показалось, что он им нравится. Выпьем же за его берет! воскликнул Рейхардт. Выпьем, согласился шарманщик.

Через час холод настолько окреп, что их уже не спасал ни костер, ни растирание конечностей. Каждый раз, когда кто-то начинал говорить, изо рта у него шел пар. Ледяной воздух вползал в пещеру и пробирался во все щели, под одежду, под ногти. Ханс перестал чувствовать пальцы. Ламберг изо всех сил стискивал зубы. Франц колотил хвостом, как ребенок, стряхивающий снег с игрушки. Шарманщик совсем съежился в своих одеялах, но безмятежно улыбался. Дрожавшего всем телом Рейхардта вдруг одолел приступ безумного смеха. Он хохотал отчаянно, хохотал так, как хохочут люди перед тем, как насмерть окоченеть, и, выпуская облачка пара, кричал: Мажордом, печь! мажордом, затопи же нам эту сраную печь! Запрокинув голову, шарманщик захохотал и ударился затылком о скалу. Заметив его неловкость и тыча в него пальцем, Рейхардт зашелся мучительным кашлем. Ханс корчился от смеха, тыча пальцем в них обоих. А Ламберг, видя, что все трое заливисто хохочут, попробовал сдержаться, но не смог и присоединился к очередному взрыву смеха. Франц, скажи хоть ты что-нибудь! хоть что-нибудь! извивался Рейхардт, обнажая побагровевшие от вина десны.

Костер угасал. Бутылки опустели. Слышите? прошептал шарманщик, слышите? (я слышу только свои кишки, сказал Рейхардт, больше нет ничего пожрать?), ш-ш-ш, там, между ветвями (что там такое? спросил Ханс), вот сейчас! разговаривают! (какие-то звуки я точно слышу, сказал Ламберг), это не звуки, это голоса ветра (что за ерунда? воскликнул Рейхардт), это ветер, это разговаривает ветер. Франц и шарманщик, закрыв глаза, напрягали слух. Рейхардт уперся: Нет здесь ничего, тишина одна, старик. Шарманщик ответил: Тишины не бывает. И продолжал вслушиваться в ночь, приподняв голову. Не знаю, зачем тебе все это, старик, сказал Рейнхардт. Ветер полезен, вздохнул шарманщик.

* * *

После недели расчетливо подстроенных встреч и назойливых выражений учтивости Ханс добился своего и стал часто бывать в доме Готлибов. Господин Готлиб принимал его в гостиной, дымя янтарной трубкой возле мраморного камина. Каминную полку украшала вереница унылых статуэток, готовых, казалось, броситься в огонь. Во время этих визитов Ханс получил возможность внимательнее рассмотреть картины на стенах, и среди семейных портретов, пары плохих копий Тициана, какого-то темного трактира и удручающих сцен охоты одна картина привлекла его внимание: по заснеженному лесу, в противоположную от зрителя сторону, шел человек, на пне сидел ворон.

Господин Готлиб обычно смеялся резко и неожиданно, почти всегда в ответ на реплики дочери. Это был восторженный, нервозный смех – смех мужчины, который слушает умную женщину намного моложе себя. И каждый раз, смеясь, он косился на кончики своих усов, словно изумляясь их разлету. Ханс чаще пил чай с хозяином, чем с Софи: она то ходила с Эльзой к портнихе, то разучивала с подругой новую музыкальную партию, то отправлялась к кому-то с ответным визитом. Лишь изредка, когда Ханс умудрялся увлечь господина Готлиба разговорами до самого вечера, он получал возможность увидеться с Софи и немного с ней поговорить. Она вела себя отстраненно, настороженно и, казалось, избегала затяжных диалогов и бесед наедине, хотя по-прежнему смотрела на него так, что у него голова шла кругом. Если же ему не везло и приходилось покидать дом Готлибов до наступления вечера, он шел на Рыночную площадь и провожал шарманщика до пещеры.

Не имея общих интересов с Хансом, господин Готлиб, казалось, все же находил его приятным собеседником. Он явно не был сторонником задушевных разговоров, но, если требовалось, мог такой разговор поддержать. Ханс замечал, что хозяин дома часто неправильно трактует его вопросы, но при этом дает интересные ответы. Так, например, после какого-то тривиального замечания гостя о красивой обстановке дома господину Готлибу показалось, что Ханс намекает на Софи, и он принялся делиться с ним своим беспокойством по поводу дочери. Ханс не стал уточнять смысл своей реплики и навострил уши. Господин Готлиб, у которого был еще женатый сын, проживавший в Дрездене, всю жизнь один опекал Софи: ее мать умерла во время родов. Он растил дочь с тем особым усердием и беспокойством, которое обычно выпадает на долю младших в семье детей. Без всякого сомнения, он гордился дочерью, но одновременно, а может быть, именно поэтому, терзался многочисленными страхами. Сами видите, говорил он, Софи девушка необыкновенная (выражая согласие, Ханс старался не проявить излишнего энтузиазма), но я боюсь, что с таким характером и такими требованиями ей нелегко будет найти хорошего мужа. Возможно, вы зря так беспокоитесь, осмелился возразить Ханс, ваша дочь восхитительная девушка и яркая индивидуальность (и тут же подумал: не надо было говорить «восхитительная»), одним словом, замечательная молодая особа, и я уверен, что она сама… Если моя дочь, перебил его господин Готлиб, и дальше будет такой восхитительной и яркой индивидуальностью, то обзаведется легионом воздыхателей, но не мужем.

Прежде чем Ханс успел ответить, господин Готлиб добавил: Поэтому так важно, чтобы ее свадьба с Руди Вильдерхаусом состоялась как можно скорее.

Ханс отреагировал не сразу, словно до него донеслось только эхо сказанного, а он ждал самих слов, которые подтянутся следом. Потом он почувствовал что-то вроде удара в лоб. Простите, как вы сказали? пробормотал он, и снова удача подбросила ему спасительное непонимание собеседника: господин Готлиб решил, что Ханса заинтересовала фамилия Вильдерхаус. Именно, именно! подтвердил господин Готлиб, сам Вильдерхаус, и знаете, что я вам скажу? на самом деле это очень приятная семья, гораздо более приятная, чем о ней говорят, представьте, весьма утонченные люди (какие могут быть сомнения! ответил Ханс, не имея ни малейшего представления, о ком идет речь) и, помимо всего прочего, еще и великодушные. Вильдерхаусы сидели здесь, ну, не здесь, конечно, а в столовой, несколько недель назад, и родители жениха сделали официальное предложение, а я, вы только себе представьте! Вильдерхаусы! боже! (представляю! воскликнул Ханс, порывисто закидывая ногу на ногу), одним словом, я, конечно, поломался для приличия, и мы согласовали самую ближайшую возможную дату, в октябре, после летнего сезона. Тем не менее я вам признаюсь…

В этот момент в другом конце коридора, соединявшего прихожую с гостиной, раздались шаги и голоса. Ханс узнал шелест юбок Софи. Господин Готлиб оборвал фразу на середине и заготовил на лице улыбку, которую сохранял до тех пор, пока его дочь не появилась в дверях.

Но почему она так смотрит на меня, если обручена черт знает с кем? недоумевал Ханс. Ответ пришел ему в голову столь же простой, сколь логичный, но он отверг его как слишком обнадеживающий. В тот день Софи, казалось, была особенно внимательна ко всему, что он говорил, и не переставала испытующе на него поглядывать, как будто чувствовала, чем вызвана гримаса разочарования на его унылом лице. Во время разговора с Софи, проходившего на этот раз в более свойском тоне, Ханс заметил, что в нем зарождается и крепнет пусть безумная, но надежда. Он пообещал себе не анализировать эту надежду, а просто отдаться ей, как порыву ветра. Поэтому, когда Софи стала ему объяснять, что он был бы желанным гостем (желанным гостем, м-м-м, посмаковал ее слова Ханс, желанным гостем?) ее Салона, решил принять приглашение. Салон Софи Готлиб собирался по пятницам во время вечернего чая, основными темами разговоров были литература, философия и политика. Единственное достоинство нашего скромного Салона, продолжала Софи, отсутствие цензуры. Если не считать весьма, скажем так, благочестивых взглядов моего батюшки (Софи с неотразимой улыбкой посмотрела на отца). Единственное наше правило – искренность высказываний, что в таком городе, как этот, господин Ханс, можно считать чудом. Гости приходят и уходят, когда пожелают. Всякий раз бывает по-разному, иногда очень интересно, иногда довольно предсказуемо. Поскольку мы никуда не спешим, встречи порой затягиваются допоздна. Насколько я понимаю, в этом последнем смысле, дорогой господин Ханс, вы будете образцовым гостем (Ханс не смог сдержать радостную дрожь от заговорщицкого тона Софи). Мы пьем чай или что-нибудь еще, на столе бывают аперитивы, легкие закуски, то есть нельзя сказать, что мы голодаем. Иногда звучит музыка, иногда мы устраиваем импровизированные чтения пьес Лессинга, Шекспира, Мольера, в зависимости от настроения. Мы вполне доверяем друг другу, постоянных участников у нас не более восьми-девяти человек, включая отца и меня. Одним словом, обычно вечер проходит приятно, и, если у вас в пятницу нет более интересных дел, впрочем, вы, может быть, собираетесь уехать? Я? Ханс выпрямился, как пружина, уехать? отнюдь!

* * *

В пятницу Ханс, привыкший в доме Готлибов к глубокой тишине, удивился, найдя гостиную столь оживленной. Как только Бертольд помог ему раздеться и удалился с его пальто по коридору, попутно ощупывая шрам на губе, Ханс услышал что-то вроде отдаленного концерта голосов под аккомпанемент позвякивающих чашек. Основная группа гостей сидела на стульях и в креслах вокруг невысокого стола. Один гость задумчиво стоял у окна, еще двое беседовали друг с другом. Софи сидела справа от мраморного камина, вернее, едва касалась кружевами юбки кончика стула, готовая в любую секунду вскочить. С несуетливым проворством она то подливала кому-то чаю, то перебрасывалась с кем-то парой слов, но при этом постоянно обходила комнату, подобно цеховому мастеру, со всех сторон осматривающему ткацкий станок. Будучи незаметной осью всего собрания, его связующим звеном, она выслушивала, предлагала, вставляла замечания, подыскивала ассоциации, смягчала споры, подталкивала к высказываниям и всегда держала наготове уместный комментарий или провокационный вопрос. Ханс онемел от восторга. Софи предстала перед ним в таком блеске, такая оживленная и уверенная в себе, что он остановился, не дойдя до конца коридора, и наблюдал за ней до тех пор, пока она сама не подошла к нему, не будьте так застенчивы! чтобы отвести в центр гостиной.

Одному за другим он был представлен всем участникам Салона за исключением отсутствовавшего в тот вечер Руди Вильдерхауса. Сначала – профессору Миттеру, доктору филологии, почетному члену Берлинского общества немецкого языка, Берлинской академии наук, бывшему профессору Берлинского университета. Известный деятель культуры Вандернбурга, профессор принимал участие в нескольких изданиях «Альманаха муз» Геттингена и каждое воскресенье публиковал стихотворение или критическую литературную заметку в местной газете «Знаменательное». Рот господина Миттера искривился в легком оскале, словно он только что раскусил зернышко жгучего перца. На нем был строгий темно-синий костюм, лысую голову украшал давно вышедший из моды белый парик с буклями. Ханс обратил внимание на то, с каким невозмутимым спокойствием профессор наблюдал за царящим вокруг оживлением – оно, видимо, не столько его задевало, сколько казалось результатом каких-то неправильных умозаключений или методологических ошибок. Напротив профессора задумчиво сидел биржевой посредник и поклонник теософии господин Левин и держал в руках чашку непригубленного чая. Во время разговора он имел привычку смотреть собеседнику не в глаза, а куда-то в брови. Любитель загадочных, но не частых высказываний, иными словами, полная противоположность профессору Миттеру, господин Левин держался довольно напряженно, как всякий, кто старается выглядеть респектабельно даже в самой статичной позе. Рядом с ним сидела его супруга, малоприметная госпожа Левин, имевшая обыкновение участвовать в разговоре только тогда, когда в нем участвовал ее муж, либо одобрительно комментируя его слова, либо, крайне редко, взывая к его благоразумию. Затем Ханса представили давно овдовевшей госпоже Питцин, страстной любительнице проповедей отца Пигхерцога и бразильских украшений. Госпожа Питцин, привыкшая развлекать себя во время беседы вышиванием, опустила веки и протянула Хансу руку для поцелуя. Он обратил внимание на боа из желтых перьев, кольцо с брильянтами и ожерелье из тяжелых жемчужин, оставивших на красной коже ее декольте следы, похожие на отпечатки пальцев.