Веер растягивался, кивал. Ежился, тер косточки друг о друга. Ходил волнами, вдруг замирал. Слегка наклонялся, позволяя увидеть губы Софи, и тут же снова их скрывал. Ханс сразу заметил: хотя Софи молчала, ее веер реагировал на каждую его фразу. Пытаясь связно строить свой диалог с господином Готлибом, он украдкой интерпретировал каждое движение веера. Пока разговор состоял из уклончивых фраз и иносказаний, характерных для первого знакомства, Софи не переставала равнодушно обмахиваться веером. Когда все вступления остались позади, господин Готлиб решил перевести беседу на ту почву, которую Софи мысленно называла «примитивно мужской», имея в виду не слишком тонкое бахвальство былыми заслугами и мнимыми подвигами, с которого обычно начинается дружба двух незнакомых мужчин. Софи надеялась, что если Ханс действительно так находчив, как хочет казаться, то сумеет быстро увести разговор от вполне предсказуемых банальностей. Но ее отец гнул свое, и она видела, что молодой гость не находит способа выправить траекторию беседы, не проявив невежливости. Софи переложила веер в другую руку. Встревоженный Ханс удвоил свои усилия, но лишь еще больше раззадорил господина Готлиба, полагавшего, что обсуждаемая тема интересна им обоим. Софи начала медленно складывать веер, казалось, перестала слушать и теперь смотрела в окно. Ханс понял, что время на исходе, и одним отчаянным маневром перекинул мостик между темой, на которой так настаивал господин Готлиб, к другой, ничего общего с ней не имевшей. Господин Готлиб растерялся, словно утратив почву под ногами. Ханс поборол колебания собеседника, подкрепив аргументами свою неожиданную ассоциацию, вернул хозяину дома душевное равновесие и еще какое-то время перескакивал со старой темы на новую и обратно, как теряющий высоту мяч, но в конце концов окончательно ушел от первой и закрепился во второй, гораздо более интересной для Софи. Веер перестал складываться, и Софи повернулась к столу. Весь последующий диалог сопровождался размеренными взмахами, своей монотонностью создающими приятное ощущение, что путь был выбран верно. Поддавшись эйфории, Ханс со всем возможным почтением предложил Софи оставить позицию наблюдателя и окунуться в их оживленный спор. Софи не пожелала пойти на такую существенную уступку, но кромка ее веера все же слегка опустилась. Локальные победы придали Хансу храбрости, и он пошел на большой риск, позволив себе дерзость, однако резко схлопнувшийся в воздухе веер обозначил категорическое неприятие. Ханс отступил и с завидным цинизмом оборвал свой комментарий, придав ему чуть ли не обратный смысл, при этом ни на йоту не изменившись в лице. Слегка недоверчиво и с явным интересом Софи прижала веер к губам. На этот раз Ханс подождал, терпеливо выслушал господина Готлиба и, выбрав нужный момент, вставил пару тонких замечаний, заставивших Софи торопливо поднять веер, чтобы скрыть румянец одобрения. Теперь веер порхал живее, и Ханс понял, что он на его стороне. Наслаждаясь упоительным безрассудством, он позволил себе пуститься в неудобные рассуждения, способные вылиться в вульгарность (веер замер, замерло дыхание и даже веки Софи), но этого не произошло, и, резко проделав ораторский финт, Ханс иронично лишил веса все, что могло показаться в его речи нахальством. Когда Софи милостивым жестом поднесла длинные пальцы к щеке, чтобы поправить и без того идеально уложенный локон, Ханс перевел дыхание и почувствовал приятную истому в мышцах.

Всего через несколько минут, растянувшихся для Ханса в целую вечность, веер замер, и Софи как ни в чем не бывало вступила в разговор, вторгнувшись в него лаконичными и продуманными замечаниями. Господин Готлиб, со своей стороны, тоже старался втянуть дочь в беседу, и под конец все трое уже весело смеялись. После второй чашки чая, прежде чем встать из-за стола, Софи некоторое время смотрела на Ханса, поглаживая край веера указательным пальцем.

Только когда пришло время, соблюдая все формальности, откланяться, образ Софи наконец растаял перед мысленным взором Ханса, словно его унес вихрь, и звуки этого дома вновь проникли в его уши. Он встрепенулся, испугавшись, что проявил рассеянность и недостаточно внимательно слушал господина Готлиба. Но хозяин дома выглядел весьма довольным и, не став звать Бертольда, сам проводил Ханса до дверей, без конца повторяя, что визит гостя доставил ему истинное удовольствие: Истинное удовольствие, господин Ханс, приятнейший день, не правда ли? я рад, что вам так понравился чай, мы получаем его прямо из Индии, в этом весь секрет, было очень приятно, друг мой, поверьте, обязательно зайдите попрощаться, если соберетесь уезжать, конечно, всего доброго, большое спасибо, вы крайне любезны, взаимно.

Оказавшись на свежем воздухе, Ханс побрел по улицам наугад, чувствуя себя ужасно, чувствуя себя великолепно.

В гостиной Эльза зажигала свечи, Бертольд возился с очагом. Трубка и усы господина Готлиба дымились, а сам он задумчиво смотрел в окна. Симпатичный малый, вынес он наконец свой приговор. Ой ли, прошептала Софи, крепко стиснув веер.

* * *

Эй, Франц, смотри, кто пришел! воскликнул шарманщик, увидев заглядывающую в пещеру, расплывшуюся в улыбке физиономию Ханса. Франц бросился навстречу гостю и повис на его сюртуке. Мы по тебе скучали, признался шарманщик. Засунув голову под крышку шарманки, старик что-то подкручивал гаечным ключом. Рядом на газете лежали два валика, покрытые шипами, несколько мотков струн и обувная коробка с инструментами. Ханс подошел ближе. Шипы облепляли валик, как букашки, но при внимательном рассмотрении можно было заметить, что установлены они в филигранном порядке. Еще Ханс обнаружил внутри шарманки отдыхавшие от трудов молоточки и вереницу шурупов для крепления струн, сгруппированных по три штуки.

Эти шипы, объяснил шарманщик, поворачиваются вслед за рукояткой и зацепляют молоточки. Молоточки, а их тридцать четыре, ударяют по струнам. Низкие ноты расположены слева от валика, высокие – справа. Каждому шипу соответствует одна нота, каждому набору шипов – одна мелодия. Чтобы записать на валик мелодию, нужно нанести ноты на эти пергаментные ленты. Ленту оборачивают вокруг цилиндра, в отмеченные места втыкают шипы. Здесь и кроется главный секрет, потому что толщина и высота шипов должна быть немного разной для более протяженного и более отрывистого звука, более звонкого и более глухого. Каждый шип – это загадка. Или, лучше сказать, он представляет собой не саму ноту, а возможность ноты. Ну, струны, конечно, изнашиваются, приходится их менять. Это действительно проблема, потому что они очень дорогие. Я покупаю подержанные у господина Рикорди, хозяина музыкального магазина. Прихожу к нему и отдаю все, что собрал в тарелку. Струны полагается натягивать вот этой штукой, видишь? вчера я играл павану, и какие же у меня выходили си-бемоли – просто жуть!

Сколько на валике мелодий? спросил Ханс. По-разному бывает, ответил шарманщик, эти валики не очень большие, по восемь пьес на каждом. Я меняю их в зависимости от сезона и смотря для кого играю, летом не нужны медленные мелодии, их никто не хочет слушать, всем подавай подвижные танцы. А сейчас, зимой, настроение у людей, наоборот, созерцательное, и хорошо идет классика, особенно в дождь. Не знаю почему, но это так: когда идет дождь, людям хочется медленной музыки, именно за нее они готовы платить (и того, что они платят, поинтересовался Ханс, вам хватает на жизнь?), как тебе сказать, скрипим потихоньку, я не роскошествую, Франц тоже не слишком привередлив. Иной раз, когда у людей нет денег на оркестр, меня приглашают поиграть на каком-нибудь торжестве. Суббота – хороший день, по субботам отмечается много радостных событий (а по воскресеньям? спросил Ханс), по воскресеньям бывает по-разному: если люди выходят из церкви раскаявшимися, то да. Тот, кто чувствует себя виноватым, всегда готов больше тратить. Но это не важно, мне нравится играть, нравится приходить на площадь, особенно весной. Надо бы тебе посмотреть на нашу весну!

Когда шарманщик закончил подтягивать струны и закрыл крышку, Ханс не удержался и погладил рукоятку шарманки. Можно? спросил он. Конечно, улыбнулся старик, только осторожнее: нужно вращать рукоятку так… не знаю… как будто кто-то двигает твоей рукой, нет, не так сильно, расслабь локоть, вот! а теперь, прежде чем начинать, нужно выбрать пьесу, верно? видишь эту рукоятку поменьше? чтобы сменить мелодию, поворачиваем ее немного вперед или на себя, ох! подожди, дай я, ты что предпочитаешь: полонез или менуэт? лучше менуэт, в нем проще выдерживать темп, ну, давай, нет, Ханс, в эту сторону нельзя, сломаешь! нужно поворачивать по часовой стрелке, ровнее, ну как?

Ханс удивился тому, как легко и в то же время непросто играть на шарманке. Иногда рукоятка проворачивалась слишком быстро, иногда запаздывала. Ему не удавалось даже двух раз подряд повернуть ее равномерно, музыка выходила дерганая, с длиннотами и спотыканием – пародия на саму себя. Шарманщик рассмеялся и спросил: Как тебе, Франц, что скажешь? Сделав исключение, пес пару раз тявкнул, плохой знак, подумал Ханс. Мелодия закончилась, и Ханс нечаянно крутанул рукоятку в обратную сторону в тот момент, когда валик еще не остановился. Внутри что-то захрустело. Шарманщик нахмурился, отодвинул руку Ханса и, не говоря ни слова, поднял крышку. Он осмотрел оба конца оси, снял рукоятку, снова ее установил. Лучше не будем больше играть, вздохнул старик. Да, конечно, сказал Ханс, простите мне мою неловкость. Ничего, повеселел шарманщик, в последнее время она стала такой хрупкой, думаю, это из-за перепадов температуры. Теперь таких инструментов не делают, здешние шарманки все духовые, на трубках, а этот инструмент уникальный, превосходный итальянский образец. Итальянский? удивился Ханс, где же вы ее раздобыли? О, это старая история, ответил старик. Ханс ничего не сказал, просто присел на край скалы, уткнулся локтями в колени, а подбородком – в ладони. Франц улегся у его ног.

Странно, сказал старик, я только сейчас понял, что никому этого не рассказывал. Шарманку сделал мой старинный друг, неаполитанец. Микеле Бачигалупо, мир его праху. Микеле очень гордился этой шарманкой и, когда его приглашали играть на каком-нибудь торжестве, всегда брал ее с собой, поскольку считал, что звук у нее веселей, чем у других его инструментов. Шарманка помогала ему зарабатывать на жизнь, но однажды, когда Микеле играл на празднике тарантеллу, какого-то парня пырнули ножом за то, что он не разрешил своей девушке танцевать с другим. Сразу же образовалась куча-мала, люди ринулись в драку, вместо того чтобы оказать помощь раненому. Несчастная девушка, увидев, что ее жених истекает кровью, закричала и бросилась вниз с плоской крыши дома, где были устроены танцы. Увидев это, парень, ранивший ее жениха, бросился следом. Наверно, драка продолжалась долго, потому что сначала на них никто даже внимания не обратил. И знаешь, что все это время делал Микеле? Продолжал играть! Помертвевший от страха, бедняга доигрывал тарантеллу и начинал ее снова. С того дня народ невзлюбил эту шарманку, семьи погибших сочли ее проклятой. Никто больше не хотел под нее танцевать, и Микеле перестал брать ее с собой. Несколько лет спустя я нанялся работать в его мастерскую. Он научил меня играть на этой шарманке, ценить ее звук, правильно за ней ухаживать, а в один прекрасный день мне ее подарил. Он терзался мыслью, что ее никто не услышит, и счел, что в моих руках она не пропадет. Я перекрасил ее, отполировал и пообещал Микеле, что никогда не буду играть на ней тарантеллу (и все эти годы держали слово? спросил Ханс), голубчик, что за вопрос? с тарантеллой не шутят.

Вот так, закончил свой рассказ шарманщик, проводя ладонью по деревянному коробу, это существо попало в мои руки. И знаешь что? путешествиям моим сразу пришел конец, и хоть я был еще очень молод, но с тех пор уже не покидал Вандернбурга (а эту картину на передней панели, спросил Ханс, рисовали вы?), эту? а! да, пустяки, это вид из пещеры весной, я нарисовал ее, чтобы приучить шарманку к дыханию нашей реки, такой же миниатюрной и благозвучной, как и сам инструмент (однако ведь и рука чего-то стоит? улыбнулся Ханс, сами слышали, какой кошачий концерт я устроил), нет-нет! это не так трудно, важно ощущение, в нем все дело, в ощущении (Ханс к тому моменту уже раздумывал, не брать ли с собой в пещеру записную книжку, поэтому попросил: Объясните, что это значит?), дорогой мой, ты сущий дознаватель! (странствующий дознаватель, уточнил Ханс), одним словом, мысль моя такая: все мелодии имеют свою историю, как правило печальную. Когда я кручу рукоятку, я представляю себя персонажем той истории, о которой повествует мелодия, и стараюсь воспроизвести ее настроение. Но одновременно я как будто немного притворяюсь, понимаешь? нет, не притворяюсь, лучше скажу так: переживая все эти эмоции, я должен в то же время думать о конце мелодии, ведь я знаю, как именно она закончится, а те, кто ее слушает, возможно, не знают или не помнят. В этом и заключается правильное ощущение. Когда у шарманщика оно есть, этого никто не замечает, но, когда его нет, это заметно всем (иными словами, уточнил Ханс, шарманка для вас – это шкатулка с историями), именно так! ах, черт, как прекрасно ты все объяснил: играть на шарманке то же самое, что рассказывать истории у костра, как ты сам недавно нам рассказывал. Казалось бы! записал мелодию на валик и готово! поэтому многие считают, что можно просто крутить рукоятку, а голову занять чем-то другим. Но мне кажется, что настрой очень важен: крутишь ты ее просто так или с душой, результат не может быть одинаков, ты меня понимаешь? дерево тоже умеет страдать и испытывать благодарность. В свои молодые годы, а я тоже когда-то был молод, мне довелось слышать многих шарманщиков, и уверяю тебя, что даже из одного и того же инструмента каждый из них извлекал свою особую мелодию. Но так и в любом деле, верно? чем меньше ты вкладываешь в него любви, тем бесцветней результат. И с историями то же: знакомые, но рассказанные с любовью, они воспринимаются как новые. Вот что я тебе скажу!

Шарманщик опустил голову и стал протирать шарманку тряпкой. А Ханс подумал: Откуда он такой взялся?

Пошел легкий снег. Старик закончил приводить в порядок инструмент. Извини, сказал он, я сейчас вернусь. Выйдя из пещеры, он беззастенчиво спустил штаны. Оголенные тополя на берегу реки пропускали сквозь себя медленный свет, который долго путался в их ветвях, а выбравшись наружу, падал на тощие ягодицы шарманщика. Ханс смотрел на выжигавшую снег мочу, на жалкие экскременты. Обычное дерьмо, дерьмо, и ничего другого, дерьмовое дерьмо.

* * *

Сегодня утром, дочка, ты выглядишь просто необыкновенно! сказал господин Готлиб, ведя Софи под руку по направлению к церкви Святого Николауса. Спасибо, отец, улыбнулась она, стало быть, есть надежда, что к вечеру я буду выглядеть обыкновенно.

Прихожане вереницей тянулись по Стрельчатой улице к портику храма. Церковь Святого Николауса стояла чуть в стороне от Рыночной площади. Ее охранял небольшой сквер с деревянными скамьями. Церковь была самым старым зданием Вандернбурга и в то же время самым необычным. Вблизи, примерно с того места, где сейчас толпились прихожане, в первую очередь бросался в глаза румяный оттенок словно перегретых на солнце камней. Помимо портика, арками углублявшегося в своды более мелких арок, церковь имела множество боковых дверей, по форме напоминавших висячие замки. Стоило отойти на несколько метров и увидеть церковь целиком, сразу становились заметны две ее неодинаковые башни: одна заостренная, похожая на гигантский карандаш, другая более округлая, увенчанная колокольней с гулкими колоколами и такими узкими проемами, что в них едва пробирался воздух. Однако больше всего Ханса поразил фасад, заметно завалившийся вперед и готовый, казалось, рухнуть в любую секунду.

После своего визита к господину Готлибу Ханс старался вести себя с ним подчеркнуто любезно. Его беспокоило, что при встречах его новый знакомый, хоть и проявлял приветливость и даже останавливался перекинуться с Хансом парой слов, в свой дом его больше не приглашал. Он ограничивался расплывчатыми фразами вроде «рад был вас видеть» и «надеюсь, мы еще пересечемся», то есть вел себя достаточно прохладно, чтобы можно было самовольно нанести ему визит без веских на то оснований. Уже несколько дней Ханс украдкой бродил возле Оленьей улицы и в ее окрестностях в надежде встретить Софи. Пару раз ему это удалось, но девушка вела себя странно. Отвечая на его реплики с непроницаемой сдержанностью, она тем не менее смотрела на него так, что он начинал нервничать. Она не пыталась затянуть разговор и не смеялась в ответ на его шутки, но стояла так близко от него, что Ханс, будь он немного уверенней в себе, счел бы это подозрительным. Он твердо решил не отступать и узнал, что Софи каждое воскресенье сопровождает отца в церковь Святого Николауса, обычно к «третьему часу»^[1], поэтому тем ранним, не слишком щедрым на солнечный свет утром, проснулся спозаранку, чтобы идти к мессе. Увидев его на кухне ровно в восемь утра, госпожа Цайт, как раз успевшая занести свой кухонный нож, замерла с открытым ртом, изрядно напомнив треску, которую собиралась потрошить.

В церкви Ханс почувствовал себя вдвойне чужим. Во-первых, потому, что много лет не бывал на мессе. Во-вторых, потому, что, едва он вступил в церковный полумрак, его тут же атаковали пристальные взгляды. Девушки с любопытством косились на него со своих скамеек, мужчины постарше хмуро следили за каждым его движением. Снимите головной убор, приказала ему какая-то дама: сам того не заметив, Ханс вошел в церковь Святого Николауса как любопытствующий путешественник, даже не сняв берет. Пахло воском, маслом и ладаном. Ханс прошел в центральный неф. Какие-то лица казались ему теперь знакомыми, хотя он и не мог припомнить откуда. Прочесав взглядом публику, Ханс не нашел Софи, хотя был уверен, что раньше видел ее в толпе. Разглядеть что-то в сумраке нефа было нелегко, мутные витражи пропускали только световую пыль, белые песчинки. Поскольку служба еще не началась, Ханс стал пробираться вперед, к первым рядам. Когда шепот голосов остался позади, он наконец разглядел главный алтарь с пугающим распятием в обрамлении встроенных канделябров, с четырьмя свечами наверху и мрачной резной оградкой. Алтарь венчали два ангела с медальоном в руках, который они волокли с неожиданной натугой, должно быть, потому, что сверху на нем возлежал третий пухлый ангел, словно в приступе головокружения вцепившийся в край своего ложа. Слева от медальона Ханс разглядел обвивающую столбик змею, справа – колючее растение, вплетенное в какую-то ветку. Только с определенной высоты, например с упитанного плечика верхнего ангела, Ханс смог бы обнаружить, насколько близко он оказался к Софи, и даже успел бы воспользоваться подарком судьбы, свободным местом в том же ряду с мужской стороны, прежде чем она заметила бы его присутствие.

Теоретически центральный неф и пересекавшая его полоска света делили прихожан по половому признаку. На практике такое деление лишь разжигало обоюдный интерес и оживляло весь спектр скрытого общения: отыскивая себе место, Ханс то и дело замечал какие-то жесты, подмигивания, платочки, записки, вздохи, гримасы, хмурые взгляды, кивки, полуулыбки, веера, учащенное дрожание ресниц. От этого увлекательного занятия его внезапно отвлек гулкий аккорд величественного, нависавшего над входом органа. Все встали. Детский хор взял пронзительную, протяжную ноту. Из сумрака вынырнули смутные тени и пошли по рядам собирать церковное подаяние. К проходу торжественно двинулась процессия, состоявшая из малолетнего служки, косого на один глаз кадилоносца и ковылявшего на полусогнутых дьячка, а замыкал шествие отец Пигхерцог, приходской священник храма Святого Николауса и, в отсутствие архиепископа, глава католической церкви княжества Вандернбург. Ханс поискал глазами свободное место в первых рядах. Благочестивая процессия приблизилась к алтарю, вся четверка преклонила колени перед дарохранительницей. Ханс втиснулся между двумя упитанными господами. Отец Пигхерцог поцеловал алтарь и осенил себя крестом. Ханс кашлянул, один из упитанных господ на него покосился. Кадилоносец окурил алтарь, отец Пигхерцог прочитал «Вступление» и «Господи, помилуй». Ага! вздрогнул Ханс, вот она! Неподвижная и элегантная, словно позируя для портрета в профиль, Софи рассеянно смотрела куда-то поверх алтаря.

Отец Пигхерцог со страстью прочитал «Gloria in excelsis»^[2], ему ответил хор. Софи по-прежнему стояла в позе расчетливой кокетки, делающей вид, что не подозревает об устремленных на нее взглядах. Dominus vobiscum^[3], пророкотал отец Пигхерцог, Et cum spiritu tuo^[4], в унисон ответили ему прихожане. Ханс не мог определить, увлечена ли Софи богослужением или думает о своем.