Из всех идей Фихте, которые мне знакомы (заметил господин Готлиб, не вынимая трубку изо рта), я более всего согласен с его рассуждениями о Германии, хотя, насколько понимаю, он чуть ли не атеист. Отец (воскликнула Софи, почти молитвенно сложив ладони), как интригующе звучит это ваше «чуть ли не»! Согласно Фихте, «Я» (вступил в разговор господин Левин, обычно сидевший неподвижно, почти оцепенело) – категория божественная. Мне кажется, что никакое «я» не может быть божественным (сказал Ханс, разглаживая ладонями брюки, возможно, чтобы этим жестом напускной застенчивости смягчить свой протест), если, конечно, в глубине души это «я» не отождествляет себя в какой-то мере с «Он». (Указательный палец Софи потянулся к внутреннему контуру чашки.) Да! и! (подхватил господин Левин, указывая на какую-то воображаемую точку на столе) более убедительным было бы «Мы», те, кто ходит под Ним. Дорогуша (встрепенулась госпожа Питцин, откладывая в сторону вышивание), не осталось ли еще бисквитов?

В начале вечера Софи объявила, что несколько минут назад получила записку от Руди Вильдерхауса, в которой тот просит гостей извинить его за отсутствие и обещает непременно быть в следующую пятницу. Ханс подумал, что в таком случае это его последний шанс произвести впечатление на Софи, прежде чем на сцене появится ее жених. И тут же ринулся в дискуссию о Фихте. Лично мне, сказал он, вполне симпатична теория Фихте об индивидууме, но ни в коей мере не его взгляды на Германию. Если каждый воплощает в себе свою отчизну, то население всей страны – это страна, состоящая из стран, не так ли? но тогда ни один индивидуум, каким бы достойным его ни считали, не может восприниматься как воплощение всей страны или как иллюстрация ее сущности (скажите, возразил господин Левин, но разве Бах, Бетховен не представляют нас самым достойнейшим образом? Ага! туше! воскликнул профессор Миттер, стараясь выглядеть веселым, но не умея скрыть своего раздражения. Впрочем, Ханс все равно говорил только для Софи), нет-нет, не в этом смысле. Если кому-то удалось выразить духовную восприимчивость своей страны, если музыкант или поэт сумел достичь такого высочайшего уровня отождествления, это всегда случайность, исторический феномен, а не умозрительная предопределенность. Неужели вы действительно верите, что Бах сочинял музыку, исходя из своей немецкости? Такие идеи заставляют меня с недоверием относиться к Фихте: как можно защищать категорическую субъективность и делать выводы о целой нации? Когда он говорит о немце как таковом, кого, черт возьми, он имеет в виду? кого примут за образец? кого отбракуют? В своих лекциях Фихте объясняет, как формировались особенности немецкого народа в эмиграции, пока остальные германские племена не покидали родных мест. И мне удивительно, что, говоря об этом, он берется утверждать, будто смена места жительства не имеет существенного значения, будто над местом доминируют этнические характеристики, и прочую ерундистику. Профессор, вы сами путешествовали и знаете (Ханс говорил, почти не переводя дыхания, и профессор, не находя промежутков в его стремительном монологе, отвел глаза и сделал вид, что ничего не слышит), это знает всякий, кто путешествовал: перемена мест действительно вызывает внутренние изменения. История демонстрирует, что народы изменчивы, как реки. А Фихте превращает их в мрамор, в некую глыбу, которая поддается обработке и перемещению, но уже изначально является тем, чем является. Он недооценивает смешение германской крови с народами-завоевателями и, мало того, намекает, будто наши пороки, наши застарелые пороки, имеют не немецкую, а заимствованную природу, какое бесстыдство! что он хочет этим сказать? от кого нам следует держаться подальше, чтобы не подхватить заразу? (Господин Левин пару раз не удержался от кашля.) Все, что я знаю, я выучил в путешествиях, то есть живя среди иностранцев. Хорошо, предположим, что Фихте наговорил все то, что наговорил, только ради поднятия духа народа после французской оккупации или после чего бы там ни было еще. Большое спасибо, господин Фихте, вы весьма удачно простимулировали наши сугубо немецкие железы, но теперь, когда мы пришли в себя, давайте займемся поиском общих принципов существования, а не следов германских племен. Ханс наконец умолк, остальные тоже молчали. Тишина длилась не более секунды. Софи с трудом скрывала воодушевление, которое вызвали в ней слова Ханса. Особенно трудно ей было определить, связано ли это воодушевление с философией или имеет другую, весьма далекую от Фихте природу. Но тут кто-то звякнул ложечкой о чашку, кто-то попросил передать сахар, кто-то встал и, извинившись, отправился в туалетную комнату, и снова ожили привычные звуки, голоса и жесты.

Потирая ладонью костяшки пальцев, Альваро заметил, что Германия – единственное место в Европе, где просвещение и феодализм всегда были одинаково сильны. И добавил (хотя профессор Миттер счел его идею чересчур республиканской), что, по его мнению, именно природа немецкого правления препятствовала развитию немецкой мысли. Этим противоречием объясняется, полагал Альваро, почему немцы так отважны в мысли и так покорны в иерархических связях. Профессор вновь обратился к Фихте, развивая мысль о том, что по этой самой причине, по причине феодальных корней Германии, единственный прогрессивный путь для нее – выбор стержня, объединяющего всю нацию, и что в настоящий момент таким стержнем может быть только Пруссия. Госпожа Питцин (ко всеобщему удивлению) оторвалась от вышивания и процитировала Фихте. Цитата была не философская, но из Фихте и касалась физического воспитания немецкой молодежи. О да! гимнастические упражнения! попытался сыронизировать Ханс, воистину великое проявление культуры! Профессор Миттер вступился за физическое обучение, назвав его отражением духовной собранности. Не надо далеко ходить (признался он с оттенком кокетства), я сам до сих пор делаю по утрам гимнастические упражнения. Дорогой профессор, воскликнула Софи, вы великолепно выглядите и не обращайте внимания на господина Ханса, поддерживая свое здоровье, вы поступаете очень мудро. Благодарю вас, милая барышня, ответил польщенный профессор Миттер, просто некоторые полагают, что молодость дарована им на века.

Темы мелькали, как карусель, одни – житейские, другие – глубокие. Но каждый раз, когда разговор возвращался к философии, в силу каких-то личных причин ни профессор Миттер, ни Ханс не желали уступать друг другу ни миллиметра. Профессор облокачивался о спинку кресла и закидывал ногу на ногу, словно давая понять, что опыт и спокойствие на его стороне, а нервозность и неуверенность на стороне Ханса. Ханс выпрямлял спину и поднимал подбородок, демонстрируя, что сила и убежденность на его стороне, а цинизм и усталость на стороне профессора Миттера. Во время их споров господин Готлиб прятал усы в табачный дым. Господин Левин принимал сторону то одного, то другого, в зависимости от темы, но после отрекался от своих слов. Госпожа Левин не произносила ни звука, хотя поглядывала на Ханса с определенной неприязнью. Альваро говорил редко и почти всегда поддерживал Ханса, иногда потому, что был с ним согласен, иногда потому, что ему претил апломб профессора Миттера. В какой-то момент Альваро с удивлением заметил, что Эльза, горничная, замедляет шаг и словно вслушивается в разговор. Софи цитировала авторов, названия, концепции и незаметно уходила в тень, стараясь не поддерживать ни одного из спорящих, чтобы каждый чувствовал себя комфортно и мог раскованно отвечать оппоненту. Однако мнения в ней копились, и несколько раз она чуть было не вмешалась, желая возразить обоим. Бывают дни, думала Софи, разливая чай, когда совсем не хочется быть светской дамой.

Если уж выбирать национальный дискурс, говорил Ханс, я выбрал бы Гердера, без нашей истории мы как народ априори ничто, вам так не кажется? Любая страна должна спрашивать себя не что она из себя представляет, а в какие времена и почему. Профессор Миттер ответил ему сравнением концепций национальности Канта и Фихте, желая доказать, что второй не предал идеи первого, а лишь развил. На это Ханс ответил, что по сравнению с Фихте его отношение к Канту – прямо противоположное: одобряя его идеи о стране, он не одобряет его высказываний об индивидуумах. Каждому обществу, пояснил Ханс, требуется порядок, и Кант предлагает довольно мудрый вариант. Но гражданину необходим и беспорядок, а этого Кант не допускает. Для меня свободная нация – это некое единство достойного уважения беспорядка с порядком, который этот беспорядок в себя вмещает. А мне особенно дороги националистические устремления Фихте, настаивал профессор Миттер, с учетом ситуации, в которой мы живем (а в какой ситуации мы живем? поинтересовался Ханс), вы знаете не хуже меня! Германия не может бесконечно выбирать между иностранной оккупацией и раздробленностью, пора сделать шаг вперед и решить нашу судьбу (но наша судьба зависит и от судеб других стран Европы, невозможно заложить основы нации, не перезаложив основ всего континента), вы имеете в виду своего Наполеона, gnädiger^[22] Ханс? (нет, осадил его Ханс, я имею в виду ваш Священный союз!).

Софи испытывала и воодушевление, и беспокойство: она впервые видела, что профессору серьезно возражают, но не решалась корректировать ситуацию, поскольку знала, что некоторые высказывания Ханса она сама не смогла бы себе позволить, отчасти из-за присутствия отца, отчасти из-за нейтралитета, вменяемого ей как хозяйке Салона. Второй аргумент ее не убедил, и чем больше она сомневалась, тем быстрее порхали ее длинные пальцы, тем чаще она предлагала гостям канапе, желе, пирожные, горячий шоколад. Профессор Миттер удивлялся, почему Софи не пресекает дерзостей Ханса, но одновременно сам этого не желал, чтобы не упустить шанс достойно их оспорить, поэтому отвечал спокойно, не раздражаясь.

Дорогой друг, сказал профессор, хочу вам напомнить, что без сильных наций любому международному праву грош цена. А я, уважаемый профессор, возразил Ханс, все равно чувствую себя гораздо больше гражданином Европы Канта, чем гражданином Германии Фихте, уж ничего тут не поделаешь! Чувствуйте себя кем угодно, ответил профессор, но факт остается фактом: федеративное республиканство принесло Европе не мир, а войну за господство. Как раз наоборот, возразил Ханс, мы нажили войну из-за федеративных неудач. Кант предлагал объединение, созданное свободными государствами, но оно несовместимо с империализмом. Проблема в том, что в Европе каждый мирный договор подписывает следующую войну. Европа, юноша, увещевал его профессор Миттер, имеет общую религиозную базу, и это единственная основа для длительного объединения, разве вы не понимаете, что отрицать это контрпродуктивно? Меня удивляет (вмешался Альваро, стараясь отвести взгляд от Эльзиной лодыжки), что эти слова произносит лютеранин. Я лютеранин, но в первую очередь христианин, обиделся профессор Миттер, христианин и немец. Господа, кхм, решился высказаться господин Левин, э-э, с вашего позволения, единственным надежным связующим звеном является не мораль, а коммерция, то есть я хочу сказать, что, если Европа обретет тесные коммерческие связи, она не позволит себе воевать, нет-нет! слишком много бисквита, достаточно, спасибо. Согласен, сказал Ханс, но эти коммерческие связи не могут сформироваться вне общей политической структуры, потому что, если мы будем преувеличивать идентичность каждой нации, последуют войны за контроль над рынками, экономике ведь тоже учатся, не так ли? Да, ответил господин Левин, но не будем забывать, что обучение зависит от экономики. Экономическое обучение, подчеркнул профессор Миттер, является частью национального строительства, здесь Фихте бьет в самую цель. В цель бьет Кант, не уступал Ханс, написав свой «Вечный мир». А вот это действительно хорошо! (воскликнул профессор, заглатывая канапе и не уточняя, касается ли это канапе или Канта), знайте, юноша, что утопию мира сочинил некий Данте более пятисот лет назад. Но Данте, возразил Ханс, верил, что сохранение мира зависит от политической элиты, а это примерно то же, что мы имеем сейчас! Кант предлагал превратить гарантии мира в закон, закон, подписанный равноправными государствами. Доверить сохранение мира горстке лидеров означает легитимировать произвол. Кхм, а я думаю (заметил господин Левин, уклоняясь от ласковых прикосновений, которыми пыталась предостеречь его супруга), что иногда мы поддаемся абстракциям, то есть, при всем моем уважении, не кажется ли вам, что сохранение мира напрямую связано с богатством? Да, но здесь вопрос переходит и в область морали, кивнул Ханс, без раздела богатства никогда не будет мира, бедность потенциально воинственна. Совершенно верно! воскликнул Альваро. Господа, прошу вас, вздохнул профессор Миттер, не будем наивны! Мир стремится к той же цели, что и война, но иными средствами, которые нам нравится называть мирными, а именно стремится установить, кто главный, и точка. Кхм, возможно и так, хотя есть и другой аспект, продолжил свою мысль господин Левин, очень часто война заканчивается не выгодой, а убытками, даже для победителя, так что объективной оценки затрат на войну могло бы хватить для предотвращения самой войны.

Господа, сказал господин Готлиб, поднимаясь с кресла, прошу вас чувствовать себя как дома. Я вынужден вернуться в кабинет, чтобы доделать кое-какие дела. Сегодняшний диспут был, как обычно, чрезвычайно бодрящим.

Хансу показалось, что, произнося слово «бодрящим», господин Готлиб посмотрел на него. Хозяин дома завел настенные часы, на которых было ровно десять. Затем подал знак Бертольду, чтобы тот зажег еще свечей, поцеловал дочь в лоб, свесил в поклоне усы и исчез в коридоре. Оставшись наедине с гостями, Софи вздохнула с облегчением: теперь можно было высказываться с меньшей опаской. Едва она собралась вступить в разговор, как ее отвлекла госпожа Питцин, решившая уйти: она взяла Софи за обе руки и держала, произнося какие-то слова, которых никто больше разобрать не мог. Софи кивала, искоса поглядывая на гостей, состоявших теперь из профессора Миттера, Ханса, Альваро и супругов Левин. Как только Эльза принесла госпоже Питцин ее шерстяную шаль и шляпу с лентами, Софи поспешила занять свое место. К ее разочарованию, говорили уже не о политике, а о Шопенгауэре.

Нет, книга не имела большого успеха, говорил господин Левин, хотя мне она показалась, кхм, занятной, по крайней мере необычной. Что-то хорошее должно же быть в этом Шопенгауэре, пошутил Альваро, раз он перевел Грасиана и говорит по-испански, весьма нешуточное достижение для немца. Ах, оставьте! отрезал профессор Миттер, индуистский плагиат, не знают, чем подменить Бога и копаются в буддизме! А мне Шопенгауэр симпатичен тем, сказал Ханс, что презирает Гегеля. Но сколько в нем пессимизма! возразил господин Левин, вы не находите его слишком надрывным? Возможно, ответил Ханс, но можно читать его и с оптимизмом. Можно принять его принцип воли и не согласиться с тем, что она обречена вести нас к страданию. Таким образом, мы принудительно будем стремиться к счастью, не так ли? Полноте, господа! вернул их к спору профессор.

И дальше, в том же духе, смазанными, словно распаленными в колеблющемся свете канделябров губами участники Салона продолжали свою полемику. Софи слушала их одновременно с интересом и досадой, радуясь, когда они высказывались, и досадуя, когда о чем-то умалчивали. Ее внимание привлекла госпожа Левин, неподвижная, нахохлившаяся, прильнувшая к плечу мужа, счастливого оттого, что она так внимательно его слушает. Софи представила себе, как они возвращаются домой, идут по улице, высматривая свободный экипаж, она держит его под руку, он слегка наклоняется к ней и спрашивает: Ты в порядке, дорогая? тебе не холодно? или замечает: Кхм, интересная была дискуссия, та, что о Шопенгауэре! ожидая услышать в ответ, что да, интереснейшая, и удачнее всех высказался именно он, хотя самой-то ей в этом не разобраться, тогда господин Левин выпрямляет спину, крепче прижимает к себе ее руку и начинает объяснять, кто такой Шопенгауэр, где теперь читает свой курс, какие работы опубликовал, знаешь, дорогая, это не так уж сложно! и не спеша рассказывает ей все, чего не смог высказать в Салоне, снова обретая слушателя, снова слушая себя самого.

Софи сжала пальцы так, словно скомкала бумажку.

А вы, дорогая? спросила она госпожу Левин, ничего нам не скажете? Гостья растерянно улыбнулась. Моя жена, опередил ее супруг, со мной согласна. Какое счастливое совпадение! воскликнула Софи. Это правда, пролепетала госпожа Левин тонким, как нитка, голоском, я действительно согласна. Софи прикусила губу.

А вы, сударыня, что же вы сами? попробовал спровоцировать Софи Ханс, не спуская глаз с этой ее губы.