Иван за месяц практики многое узнал и кое-что понял. Как ему тогда казалось, что понял. Он понял, что люди все, все, без исключения, но с различными нюансами – добровольно шагают к смерти и болезням, не думая об этом. И только, когда эта смерть уже подходит вплотную, начинают судорожно искать спасения у медиков, обвиняя их в неумении, непонимании и неспособности помочь. А некоторые не ищут, но с покорностью ждут финала.

Стоя с Бельченко на операциях, и потом, в ординаторской за чаем с коньяком, Иван услышал массу историй, из которых становилось ясно главное – больше восьмидесяти процентов всех неотложных случаев и тяжелых состояний травм и различных внезапных болезней, осложнений связаны с нарушением элементарных правил безопасности и беспечностью самих больных.

Так Бельченко поведал одну жуткую историю по трех мужчин, парившихся в закрытой бане. Закрытой на санитарный день, а не какой-то правительственной – «Закрытой». Как они там оказались? Да очень просто. У кого-то из троицы был друг банщик.

В парной они парились, в моечной, соответственно, мылись, а в предбаннике, между заходами в парилку и помывом, водку с пивом потребляли и воблой закусывали. И вот один так напился, что пошел в моечную, прилег на теплом каменном лежаке, свернулся калачиком, мочалку вместо подушки под голову подложил и уснул. А другой увидел шланг, которым банщики моют лежаки, взял да и вставил в задницу спящему. В шутку. А потом также в шутку кран открыл.

Мало того, что кипяток и перегретый пар, в самом шланге еще и воздух под давлением пошел. И вот это «копье» влетает спящему в прямую кишку! Того аж подбросило на лежаке. Бельченко рассказывал живо, ярко. Иван представил себе эту картину и передернулся от ужаса.

– Так ведь убить можно было?!

– Так, он почти и убил. – Согласился Бельченко. – Не умер дядя от болевого шока только благодаря водке, которая пропитала его организм. У друзей ума хватило вызвать скорую. Сам-то шутник, пока его дружок и банщик разбирались, да в скорую звонили, сбежал.

Привезли того бедолагу ко мне, а у него живот надут, как барабан – аж синий. Мы его под рентген – там понятно, в брюшной полости воздух! Делать нечего – схватили на стол. Выживет, нет – кто знает? Первым делом газ из живота стравили… сам понимаешь – амбре еще то. Потом раскрыли брюхо лапаротомически³ , от мечевидного отростка до лобка. На полную, как чемодан, хоть молнию вшивай. Ну и давай промывать, да дырки в кишке зашивать. Я насчитал тринадцать перфораций. Шесть часов мы промывали и собирали ему кишечник. Часть сигмы и толстой кишки в лохмотья. Пришлось убрать. Отправили мужика в реанимацию, а жене на следующий день объяснили честно: шансов ноль. Но ждем. Смотрим, а по дренажам сероза идет… ну жидкость такая, желтенькая типа лимфы, крови почти и нет. Уже хорошо! Пришел он в сознание и только пить просит. А пить-то ему как раз нельзя. Ну, и что ты думаешь? Через три дня его к нам в отделение из реанимации отдали.

А мы ведь кишечник ему зашинировали. Вижу, не знаешь, что это. Это на всю длину кишки через нос в желудок и дальше в тонкую кишку такую мягкую трубку вставили с боковыми дырочками. Чтобы через нее по капельке, как только там начнется шевеление – перистальтика, бульончики вливать, да гоголь–моголь. Все–таки мы надеялись, что мужик везунчик.

Чтобы ускорить процесс заживления и спаек было поменьше, подняли мы его на ноги, ходить заставили, прямо с дренажами. Он – что твой инопланетянин. Обмотанный простыней, и с боков из живота повсюду трубки с приклеенными перчатками вместо пакетов, куда сероза собирается. Ходит по коридору, капельницу перед собой катает на колесиках. Из носа труба торчит, через которую планируем кормить. Видок – что надо!

Вроде бы все ему объяснили русским языком. Кишка, слава Богу, срослась, но надо дать ей прийти в себя – пока она работать, перистальтировать⁴, не начнет, а значит – есть пока нельзя. Кормим мы его внутривенно, капельницами. Ну, вот ты понимаешь, что есть ртом в таком состоянии нельзя?

Иван кивнул.

– Понимаю.

Бельченко развел руками.

– А он не понял, в первую же ночь приперся на кухню, когда медсестры прилегли, и сожрал, чего нашел в холодильнике! А утром в крик. Живот опять как барабан. Я его осматриваю, а у него эвентрация. Знаешь, что это?

Иван снова отрицательно покачал головой. Слово незнакомое. Эвентрация.

Бельченко пояснил:

– Когда живот зашиваем, то делаем это слоями: брюшина, мышечный слой, потом кожу. Так, когда он нажрался, у него швы прорезались, а кишки вылезли под кожу. Это и есть – эвентрация. Мы живот-то опять открыли – и опять у него кишки раздулись, как дирижабль, чуть не до потолка но, правда, не полопались. А могли бы. Открыли мы кишку, спустили газы и содержимое. Зашили, уложили снова все на место.

Бельченко объяснял, рассказывал, а Иван старался понять, что ему хирург пытается донести? Ну, дядька, больной этот какой-то дурак. Но ведь таких дураков днем с огнем не сыскать – этот, наверное, один вообще такой в природе. Бельченко уловил мысли Ивана.

– Думаешь это единственный такой случай?

Иван кивнул снова.

– Наивный. – Бельченко усмехнулся, – каждый день привозят что-то подобное. В любом отделении ты найдешь такого же дядьку или тетку. И не одного. А почти везде есть такие, что тянули до упора, пока сердце не остановится или гной из ушей не польется. И это самая большая загадка нашей медицины. Почему люди в стране, где можно в любой момент попросить помощи, и она будет оказана – тянут до самой смерти, иногда проходят «точку невозврата», а потом, если больного не удается спасти, родственники жалуются начальству – врачи плохие, потому что не вылечили.

Иван вспомнил этот разговор, когда пришел на скорую. Так все и было. Что толкало людей совершать глупости? На это ответа не было. На прошедшем дежурстве он забирал молодого парня с обваренными ногами и пахом. Ну, каким надо быть дураком, чтобы на журнальном столике с дрожащими ножками, наложив книг и тетрадей, поставить маленький туристический примус, на него семилитровую кастрюлю и варить в ней макароны. Комнатка в общаге такая маленькая, что парень, не вставая с кушетки, в трусах, сидел, помешивал макароны в кастрюле, и листал конспекты другой рукой.

Кастрюля вертанулась с примуса прямо ему на колени. Сплошной водянистый пузырь от живота и ниже!

А всякий раз, когда Иван приезжал к больному поздно ночью, выяснялось, что плохо ему стало еще в рабочее время, или даже днем раньше, и на вопрос: «почему сразу не вызвали, или в дневное время, когда в больнице много врачей? Когда работает лаборатория и все медики еще не уставшие. Зачем нужно ждать трех, четырех часов ночи?» Люди отвечали стандартно: «Я думал, что само пройдет».

Теперь Иван был уверен, что среди людей очень много дураков.

Иван доел борщ, простился с родственниками и уехал домой.

В дороге он старался не уснуть. И мысли его все также спонтанно возникали и исчезали, как огни фейерверка в ночном небе.

После третьего курса Иван из-за летней практики не успел отнести документы в институт. Месяц ему пришлось покататься с бригадами «скорой». Тогда-то он и влюбился в эту работу. Настолько влюбился, что про поступление вспомнил слишком поздно. А когда заместитель директора училища по учебной работе, в обмен на оформленный дневник практики, выдал необходимые бумаги, приемные комиссии во всех трех институтах Москвы уже прекратили прием.

Наверное, будь на месте Ивана другой человек, он возненавидел бы всех, кто пользуется властью на рабочем месте, а заодно и страну, в которой такое возможно. Но Иван имел государственное мышление, он поставил себя на место замдиректора и согласился с ним, что другого способа принуждать студентов эффективно и точно исполнять свои обязанности, кроме как так жестко требовать их выполнения – нет. Он винил только себя в собственных неудачах и атаках судьбы. Если б верил в Бога, мог бы обращать претензии к Нему. Но Иван – атеист, и раз для него Бога нет, значит и вина за все неудачи только на нем самом. Это справедливо и честно.

В училище среди двух десятков девушек – сверстниц Иван растерялся. Срабатывал комплекс девственника. Он заводил дружбу, встречался, но в последний момент, когда девушка была уже готова дать принципиальное согласие на интим, Иван вдруг обрывал отношения. Так, наверное, вышло бы и с миленькой и очень красивой Оксаной Пасюк–Пивторацкой. Но, как оказалось, украинская «гарна дивчина» на предмет Ивана имела собственные виды. Целомудренный, интеллигентный москвич – где сейчас найдешь такого?

Они гуляли по Москве, целовались в скверах и в кинотеатрах, а когда Оксана однажды пригласила Ивана к себе, намекнув, что родителей не будет допоздна, тот сбежал из квартиры. Он так перепугался близости, что пришел в себя только, когда влетел в вагон метро. Как он убежал и что это вообще было – он не помнил. Голова его гудела и сердце колотилось страшно, а земля уплывала из под ног.

Смеялась девушка или расстроилась, Иван не знал, но сдаваться она явно не собиралась.

А ему в тот момент стало очень стыдно и страшно. С Оксаной он учится в одной группе, через два дня начинался учебный год. Они же непременно встретятся на занятиях. Как ему быть? Как посмотреть ей в глаза? Она наверняка расскажет об Ивановом позоре подругам!

Опасения его не подтвердились. Может быть, другая и отомстила бы Ивану, опозорив его, но Оксана никому ничего не сообщила. Она вообще сделала вид, что с Иваном после каникул встретилась только сейчас – первого сентября. А позора два дня назад будто бы и не было совсем. Или он был, но только лишь в воображении Ивана, как в кошмарном сне.

Иван же действительно пребывал в состоянии дежа-вю. Была у него встреча с Оксаной или ему приснилось? Он смутно помнил жаркое прерывистое дыхание, прикосновение ее грудей через обтягивающую маечку, к его груди, губ к губам, жар ее тела и огонь в Ивановых ладонях, которые она положила себе на бедра, от которых словно искрило высоким напряжением. Он оттолкнул ее? Как он сбежал? Что говорил? В памяти пустое место. Наверное, это было во сне Ивана, мечта, такая яркая, что сохранилась будто явь. Он и сейчас не мог сказать уверенно, что тогда происходило в вечерних сумерках пустой квартиры Пасюк-Пивторацких?

Девчонки предложили собраться на квартире одной из одногрупниц и отметить первое сентября. Родаки в отъезде. И, конечно, они позвали единственного в группе парня. Иван согласился, не подозревая, что задумали девушки. Наивно полагал он, что в большой компании все будет вполне пристойно.

Коварный план девчонок удался лишь наполовину. Напоить они его напоили, но в последний момент скисли. Куража хватило лишь на то, чтобы раздеть пьяного в хлам парня до трусов.

Заводила Оксана объявила подругам, что Ивана любит и потребовала помочь отнести в спальню, где утром проснулась в его объятиях. Естественно оба были нагишом.

Иван же ничего не помнил. Было? Не было? Как это было? Но Оксана уже на трезвую голову закрепила обращение Ивана из юноши в мужчину, и он уверился – все было. Теперь уже точно. Он боялся спросить, почему она так смело поступила. А она, почувствовав его недоумение, поцеловала и прошептала:

– Ты же боягуз⁵, Ванька. Ну, скольки я могла чекать?

– Что? – не понял Иван.

– Ждать, – перевела Оксана, а вот слово «боягуз» переводить не стала.

Два месяца они встречались, используя любую возможность для интима, и Иван закреплял и совершенствовал свое мужское естество. И если после первого секса, он несколько дней пребывал в недоумении, потому что ждал чего-то большего, а оказалось все как-то очень банально, то постепенно разочарование сменилось пониманием. Он вошел во вкус, начал разбираться и даже получать удовольствие.

О том, чтобы расширить сексуальный опыт с другими девушками, он и думать не хотел. Воспитание не позволяло. То, что Оксана не девственницей с ним вступила в отношения, его абсолютно не беспокоило. Он вообще не думал об этом, наивно полагая, что этот момент случился тогда, в его опьяненном состоянии, а спросить постеснялся и вообще считал подобные разговоры неприличными.

В ноябре Оксана объявила:

– Я беременна!

На четвертом курсе в медучилище перед госпрактикой идет гинекология. Посещая абортарий, Иван решил, что Оксана обязательно должна родить! Никаких абортов он никогда не допустит! Тошнотворнее и ужаснее процедуры он представить себе не мог.

Особенно его поразили женщины, идущие на аборт. Как те, что впервые, так и опытные. Что ему в них показалось самым ужасным? Взгляд и поведение. Он видел и понимал, что они сами себя словно приговорили к вечному искуплению. Спокойны они были или взволнованы, это не меняло главного – слово «виновна» будто отпечаталось на их лицах.

И опять Иван решил, что это он виноват. И в беременности Оксаны и в том, что эти женщины пришли сюда и сидят, теребя в руках пеленки, переживают и облизывают сухие губы. Он очень крепко запомнил эти взгляды обреченности и жажду. Ощущение вины не отпускало. Хотелось ему просить прощения за всех. Хотя умом понимал, что лично он не виноват, и в тоже время виноват, как представитель всего мужского сословия, мужчин, которым не хватило ума, выдержки, такта и ответственности чтобы не подставлять любимых женщин.

От хруста, издаваемого кюреткой, выскребающей полость матки, у него поднималось тошнотная волна, как и от вида частей тела когда-то живого человечка, извлеченных из банки отсоса, куда с хлюпаньем вылетали оторванные фрагменты. Преподавателя гинекологии, которая спокойно показывала девушкам – «вот, смотрите, что осталось от эмбриона! А это могло бы стать человеком», Иван возненавидел.

Чтобы сделать официальное предложение невесте он надел выпускной школьный костюм, потому что лучшего на тот момент у него не было. Причесался, купил два букета: розы теще, белые лилии Оксане, торт «Киевский» и, приехал к Пасюк-Пивторацким, как кузнец Вакула к Чубу. «Батька, отдай за меня Оксану!»

В отличие от гоголевской эта Оксана условий ставить не пыталась, а с радостью согласилась выйти замуж. Потом молодые съездили к родителям Ивана. Вся жизнь казалась простой и очевидной.

Встреча сватьев прошла особенно радушно и тепло. Посидели, выпили, закусили и благословили молодых на брак. Отец с мамой пели: «Комсомольцы-добровольцы», и «Бригантина поднимает паруса», а тесть с тещей: «Ночь яка мисячна» и «Тыж мене пидманула». Такая вот дружба народов.

В декабре расписались, сыграли не шумную Московскую свадьбу, ибо в магазинах было шаром покати и водка по талонам. Только под свадьбу по справке из ЗАГСа удалось кое–что раздобыть, а отцу по линии месткома принесли большой заказ с икрой, коньяком, сервелатом, да тестю родственники подвезли сала свежего, самогонки в канистре, жареной домашней колбасы с чесноком и несколько килограммов копченой деревенской ветчины. С картошкой же проблем не было, отец по дороге на дачу всегда покупал ведрами у дороги.

Иван не искал ничьей вины, в том, что учеба в институте опять откладывалась как минимум еще на год или два. Если кого и винить, так только себя. Так уж опять сложились обстоятельства. Оксана ему нравилась, он даже считал, что любит ее, принимая врожденную ответственность и симпатию за любовь. В его отношении к Оксане не было страсти или привязанности, вряд ли, что он согласился бы ради жизни с ней чем-то пожертвовать, только подчиняясь влечению или капризу. Нет, он просто ответственный и серьезный человек. А еще он не мог пойти на предательство. Отказ от Оксаны он считал предательством. Он привык, чтобы ему верили, потому что сам верил людям, которые ему симпатичны.

Судьба на этом не успокоилась. Оставив Ивана женатым в ожидании ребенка, она уже давно взялась за Иванова отца и теперь добивала его. Сперва она явилась в стране в виде генерального секретаря КПСС Михаила Горбачева. Который, как говорил отец, на деле оказался трусливым дураком-подкаблучником, трепачом и привел коммунистическую партию к развалу и огромную страну к кризису.

Отец ходил по комнате с томиком Пушкина и цитировал:

– Властитель слабый и лукавый, плешивый щеголь, враг труда, нечаянно пригретый славой, над нами властвовал тогда! Мать! Это же о Горбачеве! Пушкин точно знал! Гениальный поэт и пророк.

Но ему было совсем не весело.

Второй удар по сердцу отца состоялся в виде появления в Москве первого секретаря МГК⁶ КПСС Бориса Ельцина, который начал в политической борьбе активно «тянуть одеяло на себя» и зарабатывать очки популярности у народа, добившись, в конце концов, того, что его выгнали из коммунистической партии, зато потом, после череды инсценировок покушений, с большим трудом избрали сперва депутатом в Верховный совет, а потом и на пост президента РСФСР.

– Да какой он президент?! – кричал отец, – резидент он, а не президент!

Третий удар – ГКЧП⁷ с девятнадцатого по двадцать второе августа девяносто первого года, и, наконец, «контрольный выстрел в голову», Беловежское соглашение ⁸