СИНДРОМ НАЧАЛЬНИКА

Работал я в наркологической больнице. И дело было еще в советское время, но уже на границе. Летом, прямо перед самым ГКЧП.

На прием приходит мужчина в темных очках.

Шел он, чеканя шаг, по прямой, старательно, будто нес переходящее красное знамя. Судя по аромату, исходящему от него, дядя пребывал явно в многосуточном запое, но дошел сам.

Дошел, увидел стул и сел.

Сидит, руки на коленях.

Смотрим мы друг на друга.

Я жду, что он скажет? Задавать вопросы не спешу. Пусть первым начнет. Попросит помочь, откроет душу.

Однако он молчит. Проходят пять минут, семь… молчит!

Пытаюсь понять, чего он хочет, но он молчит. За очками глаз не видно. Я тоже молчу. Тут как в игре – кто первым рот откроет, тот и проиграл!

И вот, наконец, он произносит:

– Явасслушаю!

Я выхожу из изумления и отвечаю:

– Это я вас слушаю! Что случилось?

Он опять молчит. Пауза тянется, и странный посетитель произносит тем же тоном с металлическим дребезгом:

– Меня зовут Николай Егорович!

– Очень приятно, – представляюсь и спрашиваю, – Что вас беспокоит, Николай Егорович?

Через несколько минут очередной вопрос:

– Вы – врач? – спрашивает он.

– Да, я – врач. Расскажите, что с вами случилось? – меня уже начинает забавлять этот разговор. «Я слышал, с каким скрипом поворачиваются шестерни в его голове», – не помню, где я вычитал эту фразу, но она идеально подходила к ситуации.

– Ничего не случилось, с чего вы взяли? – он продолжает говорить голосом автомата из телефона: «Московское время – тринадцать часов!», – Вам должны были звонить!

Припоминаю, что утром был звонок. И вроде женщина сказала, что она секретарь «Николая Егоровича». Знать бы еще кто это? И вот он пришел.

Вел он себя для начальника естественно. То есть все время сбивался на мысль, что это не он пришел ко мне, а я к нему. И не ему надо выйти из запоя, а мне чего-то нужно от него.

Кое-как мы пробились через дебри его номенклатурной сущности и выяснили, что пьет он давно. Не вообще давно, этот период его жизни затерялся в веках, а сейчас давно – около месяца, каждый день, но очень хорошие напитки и примерно по бутылке в день.

Я не сомневался в этом, глядя на его золотой «Ориент» на запястье и затемненные очки-телевизоры в оправе Ланвин. Вряд ли этот товарищ начнет хлебать портвейн 777, «Солнцедар» или «Искру», которую мы в школьной юности называли «чернилами». Его печень была приучена в худшем случае к РедЛейбл и Джонни Вокер, а в лучшем к Хенесси ХО или VSOP.

Николай Егорович периодически впадал в ступор, а выходя, начинал беседу сакраментально: «Яваззлужаю!», потом что-то в голове его переключалось, и он продолжал отвечать на мои вопросы.

Сейчас, вспоминая ту сцену, я понял: Точно так же, тем же голосом попрощался с народом первый президент России: «Я устал, я – мухо-жук». Характерная речь хронического алкоголика с тяжелейшей энцефалопатией. Полное отсутствие эмоций и слова, которые произносились с большим трудом с этим выраженным гнусавым оттенком.

ДА БУДЕТ СВЕТ!

(рассказ хирурга из спецтравмы)

О том, что медики крутят шашни на работе, ни для кого не секрет. Все свои, чего тут стеснятся? А с другой стороны, работа есть работа. Когда находить время на внеслужебные отношения, если пациенты валят один за другим?

Значит, выход один – не отходя, так сказать, от станка. Как Юлий Цезарь. Ногой непрямой массаж сердца, левой рукой шприцом в вену, правой медсестру за талию… и работаем!

Дело было давно, в советское время. Когда к людям относились добрее, когда пьяных собирали по аллеям и подъездам и свозили, кого в вытрезвитель, кого в больничку, ибо у пьяных частенько имелись травмы разных частей тела.

У нас спецтравма была особнячком пристроена к общему хирургическому корпусу. Чтобы обычных людей не тревожить пьяными криками. Идти к нам от административного здания по улице через парк несложно. А вот подземным ходом – можно и заблукать, если не знать, где вовремя свернуть в полутемном кафельном коридоре.

В начале шестидесятых эта больница попала в программу ГрОб Минобороны СССР, и нам выкопали шикарнейшее бомбоубежище, в которое можно в случае атомной бомбардировки спустить все отделения, развернуть операционные и еще из пары соседних больниц людей привезти. Позаботились даже о спецтравме, сделали и в нее выход из широченного тоннеля, проложенного на глубине метров десяти.

В спецтравме работает своя бригада хирургов. Сутками. Отдежурил, смену сдал, баиньки… через двое – трое суток – опять.

А вот анестезиологи менялись. Там у них по жребию что-ли, кому выпадет.

Вообще у них отношение к спецтравме было весьма своеобразное. Сложных больных там практически не было, поэтому анестезиологи баклуши били, сидит такой дежурант в операционной, маску ниже носа на подбородок свесит и в полоток поплевывает.

А некоторые со скуки пялятся на операционную медсестру.

Надо сказать, девочка упакована, как и положено. Одни глаза над маской да попа с ножками. Ножки зато – что надо! В белый гольфиках с розовыми пятками, просвечивающими сквозь тонкий нейлон. Ходячий тест на скрытую педофилию. Но им, анестезиологам, видимо и этого хватало. Смотрели на это чудо природы как на запретный плод, исходили слюнями, но руками не трогали, знали, может и зажим в глаз воткнуть, если лишнего позволишь.

Но было у этой девочки слабое место в броневой защите ее морального статуса. Шоколадные конфеты со сливочной помадкой. Хранила она эту тайну, как тамплиеры места своих сокровищ.

Один из анестезиологов запал на сестричку и не знаю, как он там, в своем отделении, договорился, но дежурил в ее смену целый месяц. Чего только не делал. И комплементы отпускал, и на чай зазывал… и смотрел томно, и вздыхал, и провожал после дежурства. Девчонка – кремень. На работе – ничего кроме работы. А что после работы? Судя по тому, что анестезиолог не успокаивался, и после работы – скала.

И вот очередные сутки. День прошел спокойно. Выписали ночных. Ждут вечера. После шести-семи начался поток. Отделение на тридцать коек. В приемном два милиционера. Спорые ребята. Принимают, раздевают, сортируют, оформляют – кладут.

Кого нужно зашивать, того к стенке в трусах на топчанчик.

Чтобы не путаться, они номер каждому на плече ручкой ставят.

Одним из первых доставляют мужичка сильно побитого. Весь в рваных ранах. Все поверхностное и не особо страшное, но если не промыть и не зашить – потом будет плохо. Раны нагноятся, кожа срастется грубо.

Берут его на стол. Хирург милицию предупредил:

– Дело не быстрое. Наберитесь терпения. Если еще кто будет серьезный, пусть вызывают из отделения второго хирурга на помощь.

Анестезиолог присел на стульчик в изголовье операционного стола. Видимо он тоже уже принял немножко. Но в тонусе.

Хирург шьет, медсестра инструменты подает, да иголки заряжает шовным материалом. Шум только от больного. Матерится, гадюка. А в операционной правило – материться можно только хирургу.

Анестезиолог нарушение моральной атмосферы терпел недолго. Ему, видишь ли, матюки больного настроение лирическое сбивают. Вот он и говорит хирургу:

– А чего ты его не обезболишь?

– Добро переводить. Он и так упит до наркоза почти. Потерпит!

Анестезиолог поднялся и наклонился над пьяным.

– Родная душа, тебе доктор делает бо-бо?

Пьяный всхлипнул.

– Сейчас я тебе масочку дам, и будет хорошо.

– Совсем сдурел? – хирург не отвлекается от шитья, но понимает, что если на спирт в мозгу алкаша наложится закись азота, начнется концерт по заявкам с галлюцинациями и беганьем по операционной. – Не смей!

Анестезиолог разматывает провода на аппарате РО-6 и идет с вилкой к розетке.

– Не ссы в компот, там ягодки! Все будет – лиге артис! От кислорода еще никому плохо не было кроме водолазов. – Он оборачивается к пьяному на операционном столе. – Мужик! Ты не водолаз?

– Нет, – бубнит из-под маски пьяный, – я токарь!

– Вот и хорошо.

Анестезиолог вставляет в розетку вилку питания наркозного аппарата.

Искры! В операционной гаснет свет.

Больной под маской начинает хохотать.

Медсестра замирает, будто ее тоже выключили.

Анестезиолог в темноте крадется к выходу из операционной. По пути он натыкается на медсестру, ощупывает ее.

– Что вы делаете, доктор?

– Ищу дорогу!

– Вы ошиблись, идите левее.

– Вредитель! – орет хирург, – ты куда собрался? Нашкодил и тикать?

– Электрика вызову!

– Без тебя вызовут. Бери фонарь и свети в рану!

Анестезиолог продолжает ощупывать медсестру в темноте.

– И левее могу и правее и по центру.

– Что ты там залип, – орет хирург.

– Он меня трогает за ногу!

– Кто?! – в два голоса спрашивают врачи.

– Больной!

– Вот подлец! – хирург поднимает руки над операционным полем. – Эй ты! Отпусти сестру и дай ему в морду! А то у меня руки чистые! Я не могу!

Анестезиолог нехотя отпускает медсестру, и обходит стол.

– Я в темноте не вижу куда бить.

– Не бейте! – бубнит из-под маски алкаш, – у меня рука свалилась просто.

– Ничего себе – просто! – возмутилась медсестра, – щупал там.

– Надо, надо ему в морду! – приплясывает хирург. – Я его тут шью, а он руки распускает!?

– Кто посветит? – анестезиолог обошел стол, – я не вижу, куда бить.

– Только смотри, в глаз бей! Окулист сегодня есть, а челюстно-лицевого хирурга нет. Санитарку позови! Где она? Когда не надо толчется в операционной, а как нужна – нет ее!

– Здесь я. Я в уголке стою, чтоб в чистую зону не зайти. – Ворчит санитарка, – вам бы только ругаться!

– Иди, встань позади сестры и свети в рану! Надо его дошить скорее. – Хирург ворчит, – Вот урод!

– Так я не понял, бить или не бить? – недоумевает анестезиолог.

– Вы прямо, как Гамлет! – подал голос алкаш. – Не бейте, я больше не буду.

– Втянул щупальца, осминог? – вопросил хирург, приступая опять к шитью. – А то перчатки поменять недолго! Взяли моду – медсестру мою щупать! Заведи свою и щупай!

– Пойду, позвоню «детям подземелья», потороплю электрика, – анестезиолог еще раз прошел мимо медсестры и опять ее пощупал.

– Доктор!

– Ухожу, ухожу…

– Только недолго! – подает голос санитарка, – фонарь тяжелый!

– Мухой обернусь.

В приемном отделении столпотворение. Работают при свечах. Обстановка очень романтичная.

Бригады скорой заходят одна за другой. Кто приводит пьяных с синяками и ранами, кто заносит, кто затаскивает. Контингент самый разный.