Глава 3

Сиверов возвращался из Прибалтики, где охранял одного из руководителей таможенного ведомства, прибывшего в Юрмалу для подписания взаимодоговоренностей, улучшающих условия транзита российских товаров особого толка через Латвию. Поскольку подписание договора означало потерю барышей многими теневиками, охрану усилили профессионалами-одиночками. Возможные покушения до подписания были предотвращены, после подписания не имели смысла. Сиверов был свободен с того момента, как главный таможенник страны прочертил одну за другой две размашистых загогулины на тисненых бумагах, заполненных длинным перечнем условий, названий населенных пунктов, описаний форсмажорных обстоятельств.

Уезжая, Глеб обещал жене, что вернется скоро. Называть точные даты, во-первых, было нельзя, во-вторых – не честно. Ведь во время работы не принадлежишь себе. В этот раз все складывалось удачно: еще полсуток – и он дома, как всегда – с подарками. Глеб понимал, что дарить прибалтийский янтарь – банально, но во всех рассыпанных вдоль трассы кафе и гостиницах были изумительные ювелирные прилавки. Удивительная по стилю и форме брошь в виде букета желтых тюльпанов на серебряных стеблях стоила совсем дешево. Вернее – совсем дешево для истинного произведения искусства, хотя была самым дорогим ювелирным украшением из множества других, красиво разложенных на синем бархате. Живой, солнечный цвет камня идеально гармонировал со строгим черненым металлом, объединившись в порывистую, стрельчатую композицию. Не покидало впечатление, что на листьях и лепестках не высохла роса.

– Покажите мне это – попросил Слепой немолодую тонколицую хозяйку. Та благосклонно улыбнулась, одобрительно кивнула и сняла с шеи цепочку с маленьким ключиком. Отперев крышку витрины, дама взяла брошь в руку и приложила к мягкому узлу, которым была завязана белая шаль у нее на груди. Брошь заиграла, богато украсив обычное вязаное полотно.

– Беру.

Через минуту уложенное в бархатный мешочек серебряное украшение отправилось во внутренний карман его куртки, а разрумянившаяся продавщица предложила гостю чашечку кофе за счет заведения. В холле была оборудована барная стойка, и там, в чистом раскаленном песке, дремали две медные джезвы.

– У нас по старинке, хотя наверху есть машина для эспрессо. Как желаете?

Он заказал по-турецки, двойной без сахара. Через несколько минут женщина выставила на дубовую столешницу две тонких чашки рижского фарфора, одну – себе, другую – Глебу.

– Замечательная покупка, – произнесла она, – но мне жаль, что теперь ее не будет в витрине. Я ее любила. И мастера, который ее сделал – тоже.

– Ваш муж? – поинтересовался Глеб.

– Сын, – ответила латышка. – Он умер.

– Простите, – пробормотал Сиверов, ему не хотелось грустить и притворяться тоже не хотелось, и он поспешил допить кофе.

– Я очень рада, что его искусство расходится по всему миру. Знаете, мальчик был инвалид, и по всем медицинским прогнозам прожил непростительно долго – почти сорок лет. Он не знал женщин, но они носят его серьги, броши, ожерелья. Моя дочь, его сестра, утверждает, что это высшая справедливость – если не он сам, то его творения касаются женских тел. Мы с ней тоже носим его кольца – вот эти.

На дубовую стойку легла узкая ладонь, украшенная ажурным клубком серебряных нитей, в которых словно запутались маленькие янтарные солнышки.

– Потрясающе, – искренне восхитился Сиверов и вспомнил про Анечку – ведь уже совсем взрослая, примеряет Иринины шляпки перед зеркалом, прячет от него всякие женские штучки.

– Знаете, я бы и для дочери что-нибудь выбрал, лучше – брошь или подвеску, с кольцом ведь можно не угадать размер.

– А она похожа на вас? – дама пристально разглядывала его лицо.

– Да, похожа, – почему-то согласился Глеб, хотя Аннушка, взрослея, все больше становилась похожа на Ирину.

– Девушке подойдет вот это – на прилавок легло колье в виде толстой граненой цепи, с которой, чередуясь, свисали плоские кружочки желто-коричневого и зеленовато-серого янтаря. Каждая янтарная пластинка была в тонкой, словно взлохмаченной проволочной оправе, резко контрастирующей со строгими звеньями, прилегающими к шее.

– Отлично, беру! – обрадовался Глеб. – И футляр к нему, вот этот. Какой прекрасный мастер – ваш сын!

Глеб хотел сказать «был», но вовремя спохватился.

– Это не сын. Это дочь. Знаете, я Бога за все благодарю. Но особенно за то, что дал мне двоих детей. Я, родив инвалида, больше детей не хотела – боялась. А сын, именно сын, подслушав наш с мужем разговор, вмешался и настоял. Теперь, когда его нет, я понимаю, как он любил меня, как боялся оставить одну…

Дальняя дверь скрипнула, и на свет выехала девушка в инвалидной коляске. Ноги ее были укрыты такой же, как у матери, шалью, плечи неестественно, неодинаково приподняты, как при тяжелой форме кривошеи, красные, узловатые пальцы цеплялись за высокие колеса. На правом безымянном поблескивало кольцо.

Сиверов попрощался с латышкой, кивнул ее дочери и быстро зашагал к стоянке. Он гнал машину по скользкому шоссе и думал о той самой высшей справедливости, которая сделала творения талантливого мастера желанными и для пуританок, и для развратниц. И о том, что за все в жизни приходится платить. Двое здоровых, умных, красивых детей – огромный подарок судьбы, и чем она уравновесит это счастье?

Глава 4

Звонок Потапчука раздался, когда он въехал на МКАД. Если бы не «пробка» – не снял бы трубку и успел увидеться с Ириной. А теперь придется сворачивать на Ярославское шоссе, гнать до тридцать четвертого километра, потом по Красноармейскому. Там, на повороте на Левково, его будет ждать автомобиль, в нем инструкция по выполнению операции.

Ничего о том, что ликвидировать придется человека, каждый грамм мозга которого стоит больше, чем годовой бюджет страны, которую тот считает родиной, Федор Филиппович Глебу не пояснил. Он и сам не очень вникал, зачем венгерским коллегам нужно избавиться от Белы Меснера, но помнил, что год назад пообещал им помощь и содействие в историях, аналогичных случаю с хозяином «Берлоги».

Свернув вправо, Слепой проехал метров двадцать, притормозил, отсчитал десять шагов в глубь леса, перпендикулярно трассе, увидел раскидистое дерево. Генерал предупредил, что ключи от автомобиля будут в дупле.

Он легко нашел ключи и брелок, соединенные металлическим кольцом. Вместо них бросил в древесную щель свой такой же комплект, поправил сползший с плеча ремень дорожной сумки и направился к дороге. Рядом с его серым «фольксвагеном» уже стояла «тойота», на влажной двери четко виднелся отпечаток руки. Пригнавший ее сотрудник, очевидно, был где-то поблизости, но присматриваться Сиверов не стал. Он быстро сел за руль, выжал сцепление и помчался в нужном направлении. Минут через семь-восемь съехал на обочину, остановился, открыл бардачок. Там, в мятом пакете из «МакДоналдса» нашел паспорт на имя москвича Ласло Адамиша, записку о том, что на это имя забронирован одноместный номер в пансионате с многообещающим названием «Астория-один», и фотокарточку женоподобного очкарика. На обратной стороне фотографии было написано: «На вид двадцать восемь – тридцать пять, фактически – сорок один. Родной язык – венгерский. Хорошо, без акцента говорит на американском английском, очень прилично на русском и иврите. Может изменить внешность. Особые приметы – плохой запах изо рта, всегда жует жвачку. Тщательно охраняется потенциальными чеченскими покупателями. Сколько охраны – неизвестно, но для семинара-практикума по гештальт-продажам в условиях рыночной экономики зарезервировано пять двухместных номеров и столько же одноместных. У всех «семинаристов» звучные чеченские и дагестанские фамилии».

Глеб закурил, стряхивая пепел в приоткрытое окно, внимательно посмотрел на фотокарточку и сжег ее, не выходя из машины. Пиликнул мобильник – ему прислали два новых изображения: в профиль, который обнаруживал характерную горбинку на носу, и с бородой, рыжеватой, в отличие от смоляных волос. Сообщение Слепой тоже удалил, пошарил правой рукой в глубине бардачка, нашел два заряженных пистолета. Потапчук позаботился, чтобы оружие было легким, маленьким и простым в использовании. Это были отечественные, созданные КБ «Приборостроение» пистолеты «П 96-С». Без магазина каждый весит всего триста семьдесят пять граммов, вдвое меньше известного «Макарова». Стреляют «макаровскими» патронами, но в магазине их не восемь, а четырнадцать. Новейшей разработки, они пробивают сталь толщиной пять миллиметров и бронежилеты второго класса. Пока другие силовые структуры страны только готовятся принять «новичков» на вооружение, ФСБ уже снабжает ими тех, кто официально не числится в ее рядах.

Глеб взвесил оружие в руках, проверил предохранители. Один пистолет положил в карман куртки, второй засунул за ремень брюк.

Для Беллы Меснера начался финальный отсчет.

Глава 5

Гасан почти забыл, что когда-то работал над кандидатской диссертацией и числился методистом отдела науки Грозненского университета. С тех пор его Alma Mater стирали с лица земли, отстраивали, возрождали и снова толкли в порошок. Но это было давно, когда на выходные они с Гулей и Лилей ездили к родителям в горный аул со звонким названием Кировский. Мать в темно-зеленом платке выходила на порог и всплескивала руками.

– Вах, Джамиль, дети дома, а ты не улыбаешься!

Отец выходил вслед за ней, прятал счастливую улыбку в усах и бороде, сурово кивал и усаживался на большой плоский камень – талисман их дома и их рода, веками, а может и тысячелетиями лежащий на этом месте. Гуля и мама шли за дом, под навес, где на столе уже ждало блюдо с лепешками, по-русски укутанное теплым платком. Он нес следом модную венгерскую болоньевую сумку с городскими гостинцами – сухой колбасой, шпротами, зеленым горошком.

Лейла (ее Гуля дома звала Лилей, Лилечкой) в нарушение всех шариатских традиций бегала без платка, а в жару – с голыми руками и ногами. Она любила помогать выбирать ягненка и, в отличие от своих жалостливых родителей, всегда была рядом с дедом, когда тот одним точным движением перерезал молодому барашку горло и сливал в таз остро пахнущую, дышащую паром кровь. Радостно гладила псов, терпеливо ожидающих поодаль, когда хозяин таким же уверенным взмахом вспорет еще теплое тело и, ловко орудуя кривым кинжалом, извлечет внутренности. Маленькая пятилетняя девочка расставляла в ряд миски, куда мягко шлепались сердце, печень, легкие – для людей, и остальная требуха – для собак. В эмалированную кастрюльку старый Джамиль с улыбкой бросал деликатес – итоги оскопления барашка, а Лейла несла бабушке. Потом возвращалась с ведерком и сама клала туда маленькую крутолобую голову с погасшими глазами и закушенным синеватым язычком. Из головы и ножек завтра будет суп – шурпа.

Гуля все это время проводила где-нибудь подальше от дома с книжкой в руках и в наушниках, закрепив на поясе подарок мужа – мини-плеер. Она выросла в городе в смешанной семье, где хозяйством заправляла мама-белоруска. Животных они не держали, мясо покупали в гастрономе, поэтому подобные «зверства» она выносить не могла.

А вот когда ей впервые в роддоме показали дочку – сразу поняла: славянская четвертина растворилась бесследно, девочка – стопроцентная чеченка. Гуля как могла воспитывала в дочери так называемое национальное самосознание, исследование которого являлось ее главным научным интересом. Они с мужем в детстве и молодости участвовали в КВН, субботниках, водных походах и студенческих отрядах – абсолютно космополитичных по духу. Они были лишены национальности.

Лиля слушала, как Джамиль читает Коран, знала от бабушки про смысл и тахарата, и эль-гусля – большого и малого омовений, а главное – гораздо лучше говорила по-чеченски.

Оставив деда свежевать тушку, Лейла с папой скоблили специальным резаком внутреннюю поверхность блестящей шкурки, чтобы потом растянуть ее на жестких распорках. Гуля, переждав в горах «убийство», уже помогала свекрови наполнять казан рисом и овощами, резала на каменной доске полоски карминно-красного мяса, терла в ступке специи.

Застолье получалось не совсем чеченским: плов, но на столе с тарелками, вилками. Там же лепешки, которые дед с удовольствием поливал шпротным маслом и учил этому внучку. Домашнее вино в узкогорлом кованом кувшине и обычное шампанское. А еще, по детской домашней привычке, Гуля часто привозила укутанную в шарфик, уже сваренную картошку, и Зара всегда ставила ее на стол рядом с пловом.

За столом часто пели: отец сильным хрипловатым голосом, мама очень тихо. Гасан и Гуля сидели на толстой овчине, изредка касаясь друг друга плечами, когда старики не смотрели в их сторону.

Гуля первая из них защитила диссертацию, прошла конкурс и стала доцентом. Гасан только собирался. Лиле было почти шесть, она готовилась идти в школу, естественно, в русскую – чеченской в их микрорайоне не было. На роскошной, блестящей «семерке», купленной с помощью и своих, и Гулиных родителей, он отвез жену и дочь в Кировский на недельку, чтобы в тишине и одиночестве подготовиться к решающему заседанию кафедры. Текст диссертации был полностью готов, лично перепечатан женой под три слоя копирки. Один экземпляр был уже у заведующего кафедрой, другой – у потенциального оппонента. Третий он сейчас вычитывал.

Уже было неспокойно, на работе много говорили о политике, законах Шариата, исламских корнях… Было в этих разговорах что-то наносное, надуманное. Словно кто-то подсыпал марганцовку в воду, как только она из розовой становилась бурой: пара новых кристаллов – и малиновые облака снова клубятся в стакане.

Он готовился стать кандидатом биологических наук и не замечал того, что творилось вокруг: ни бегства из города друзей и родственников, ни падения цен на недвижимость. Цена квартиры приближалась к стоимости билетов в Москву на семью из пяти-шести человек, включая транспортировку груза.

Гасан опоздал – война опередила его. Кажущийся безопасным аул Кировский стерли с лица земли. Взрывная волна спровоцировала камнепад. Погибли все – и пожившие долго, но не очень счастливо Джамиль с Зарой, и мечтательница Гуля – самый молодой доцент на факультете, и настоящая горная чеченочка, красавица Лейла-Лилия, умевшая разделывать барашков и танцевать в кругу. И еще несколько сотен почти советских по духу крестьян-колхозников, среди которых были, как полагается в настоящем колхозе, и председатель, и главный зоотехник, и члены правления. Стали жертвой несчастного случая. Как будто бомбардировка с воздуха, вслепую, для устрашения – случайность, а вызванные ею сели и камнепады – редкий, непредвиденный результат!

Гасан месяц жил на развалинах. Он, и еще десятки обезумевших, надеющихся на чудо мужчин и женщин руками двигали каменные глыбы, приводили служебных собак. Никто не нашел ничего и никого – горы умеют надежно хоронить тех, кого убили. Но винили не природу. Проклятия сыпались на головы тех, кто затеял нечто страшное с куцым названием «конфликт».

Время шло, и надежд не осталось. Холодало. Люди доверяли друг другу ключи от городских квартир, чтобы кто-нибудь один пробрался в уже воюющий город и привез одеяла, куртки, чай, макароны. Вылазки удавались не всегда: дома часто оказывались разрушенными, долго пустующие квартиры разграбленными или занятыми бездомными.

Огромный камень-талисман, слегка покосившийся, потерявший красивый наряд из лишайника, стоял на месте. Словно символ вечности.

«Время движется и стоит на месте, – думал Гасан, – из него нельзя выйти. Щетина будет расти, кожа морщиться, волосы белеть, слезы высыхать. А Гуля и Лейла будут оставаться молодыми, гладколицыми, черноволосыми, хотя их нет совсем – ни сгнивших, ни замерзших, никаких. Им каждый год будет двадцать девять и шесть, а ему тридцать, тридцать один, тридцать два…»