Кристофер Жан Грант привык и уже ничему не удивлялся. Когда не хотелось откровенничать, говорил, что Кейдж – персонаж из комиксов, трехметровый детина сам себя шире. При этом гордо расправлял плечи и поправлял стекляшки на переносице.

– Gud’ning! – повторил он, и, вспомнив таки настоящий французский, хотел уточнить, однако не успел.

– Gud’ning? Gud’ning! Канада? Да, Канада! Малыш из Канады. Да? Нет! Малыш из Нью-Йорка, из «Мэгэзин», тогда почему «gud’ning»? Загадка, загадка, тра-та-та, ту-ту-ту!

И все – единой очередью, пулемету на зависть. Крис, пристроив стакан на столике, осторожно поднял взгляд – и узрел длинный-предлинный нос. Все прочее: и худые щеки, и узкие, словно выщипанные брови, и закрытые глаза – совершенно терялись на фоне этого совершенства. Нос… Нет! Клюв, причем не птичий, кальмару под стать.

Крису бы удивиться, но он не стал. Мир тесен, а «пивоварня» на бульваре Сен-Жермен – самое репортерское гнездо.

– Добрый вечер, мсье де Синес!

Они уже знакомы, пусть и вприглядку: гость из Нью-Йорка и великий Жермен де Синес (бульвару – тезка!), краса и гордость французской журналистики. Популярный настолько, что за его столик предпочитали не садиться. Руку подавали, однако не все и без всякой охоты.

Крис был далек от местных разборок. Мсье Кальмар – конечно, и хищник, и живоглот, но в Нью-Йорке приходилось встречать чудищ пострашнее. Европа, как ни крути, провинция, почти как его родной Сен-Пьер. Клюв? И что такого? У него самого, к примеру, очки…

– Малыш бледен, малыш грустен, малыш огорчен, тра-та-та. Почему? Включаем дедукцию…

И вновь – пулеметом, не открывая глаз. Клюв же, изменив положение, нацелился точно на собеседника.

– Дедукция, дедукция, ту-ту-ту… А зачем дедукция, когда все понятно, все как на ладони, варианта ровно два. Два-два-два! Ква-ква-ква! Первый – прекрасная незнакомка. Да-да-да! Это Париж, здесь полно прекрасных незнакомок, тра-та-та. Почему бы и нет? Малыш встретил ее, она была под вуалью, ту-ту-ту…

– Второй вариант.

Мсье Кальмар открыл один глаз – левый. Крис же поднял стакан повыше. Боль куда-то ушла, зато вернулся французский, и молодой человек вполне мог бы выразиться на языке Вольтера и Рембо:

«Ваше здоровье!»

Однако поскольку он – загадка, да еще и «ту-ту-ту», не хотелось обманывать ожидания.

– Сто лет, маста де Синес! Vivat!..

Это уже на «кейджен».

4

В каждом деле – свои традиции. И в каждом доме – свои. Допустим, арест, дело скучное и протокольное. Предъявить документы, установить личность, ясно и четко объявить о санкции, произвести обыск. Это здесь, в Рейхе, зато у большевиков не арест, а театральное действо, почти мистерия. Вначале – кулаком в нос, затем – пуговицы с брюк, потом – стволом в спину. И ритуальное: «Idi, s-suka!» Не скажешь, арестованный обидится, а начальство не поймет.

Кое-кто из сослуживцев Харальда пытался подражать коллегам из далекой Russland, однако руководство строго запретило. Рано, не дозрел немецкий Михель!

Зато большевики – паршивые бюрократы. Чтобы исполнить одного-единственного индивида, стряпают целое «Delo», портят бумагу, машинисток напрягают. Потом отправляются zasedat’. А зачем? Достаточно вызвать служебную машину, перехватить объект, заклеив рот изоляционной лентой, и отвезти за город, на ночь глядя. Труп же потом подберут коллеги из «крипо». Дело, конечно, заведут, но не слишком большое, на пару страниц. Искали, да не нашли.

Харальд Пейпер с трудом разлепил веки, выныривая из зеленой бездны. Да, в каждом деле свои традиции, но и хитрости тоже. Изолента не всегда нужна, можно поступить куда проще. Посадить, скажем, объект рядом с собой на переднее сиденье, включить радио…

– Да что они, попрятались? – возмутился Хуппенкотен, вращая рукоять настройки. – Ага, наконец-то!

…бурном море
гуляют волны,
В женском сердце
царит насмешка,
В женском сердце
ни волн, ни солнца,
У мужчины
в душе смятенье…^[10]

Дальше слушать не стал. Выключил, поморщился:

– И здесь мужеложцы!

Хоть и не о том думал гауптштурмфюрер СС Пейпер, но – удивился. Танго «Аргентина», весь мир поет, весь мир танцует. Кроме Рейха, само собой.

– Разве нет? – удивился сын юриста, сомнения почуяв. – Вы, шеф, и без меня знаете: танго – мужской танец. Шерочка с машерочкой, и оба – при усах. А это танго еще и политически вредное.

Вновь потянулся к приемнику.

А любовь
мелькает в небе,
Волну венчает
белым гребнем,
Летает и смеется,
и в руки не дается,
Не взять ее никак!

О Аргентина, красное вино!

– Одни мерзавцы про Аргентину поют, другие – книжонки пишут, обещают целую планету на голову скинуть. Между прочим, наш главный…

– Стоп! – не думая, отреагировал Харальд. – Дальше не надо.

Хуппенкотен мельком поглядел в зеркальце заднего вида.

– Понял.

В салоне черного «мерседеса» их трое, но говорить могли не все.

– Тогда про другое, – сын юриста весело хмыкнул. – Это как раз не тайна, шеф. Велено не печатать, но распространять устно, чтобы кто следует, задумался. Знаете, кого недавно в Бухенвальд отправили? Юргена Ольсена!

Харальд даже плечами пожимать не стал. Мало ли Ольсенов в Бухенвальде?

– Не помните, шеф? Фильм был – «Квекс из гитлерюгенда», режиссер Ганс Штайнхофф. Ольсен этот Квекса, главного героя, играл. Смазливенький такой, белокурый, губастый, прямо душка!..

На этот раз «шеф» поминался регулярно, болтовня неутомимого Хуппенкотена была, в отличие от танго, политической и правильной, фары дальнего света уверенно рассекали тьму, мотор, новенький дизель, работал без перебоев, но Харальд, сын колдуна, уже все понял. Зеленый свет – не зря. Второй раз в жизни? Третий! Впервые – дома, в Шварцкольме. Ему было восемь, он очень испугался, рассказал брату.

– Не знаю, – удивился Отомар. – У меня такого никогда не было… Гандрий, тебе нужно немедленно к врачу!

Старший брат, такой же потомственный колдун, как и он сам, не ошибся. Уже к вечеру накатила слабость, затем ударил жар… Скарлатина! Выжил чудом, чтобы увидеть зеленый свет уже взрослым…

– Вы – параноик, Харальд, – сказал ему Агроном, прощаясь. – Вот и действуйте, как параноик.

С Агрономом они знакомы с 1924-го. Близорукий, в нелепом пенсне, с ватным лицом и блеклым взглядом, он словно слеплен из комплексов – на трех докторов Фрейдов хватит. Всем плох, кроме одного – никогда не сдает своих. И ничего не говорит зря.

Шеф чу́ток, как доложат – восскорбит. Но толку мало, если ты – убит!

5

Смотреть в туман не имело смысла, зато можно слушать. Вначале должен загудеть мотор, потом – резкий голос клаксона. Заодно в очередной раз перетасовать колоду. Кого именно пришлют? Расклад несложен, всего две кандидатуры…

Одна рука в кармане плаща, вторая сжимает трость. Холодно, но лучше так, чем в уютном инвалидном кресле под тремя пледами. На заседание Национального Комитета она приковыляла на костылях – но все-таки своими ногами. Потом лежала почти сутки, снова встала – и снова пошла.

– Вы из железа, Анна, – сказала ей Старуха. – Я вам очень завидую.

Подумать, так полный бред, но Маргарита фон Дервиз говорила вполне искренно. Странно тасуется колода! Им бы ненавидеть друг друга…

Мухоловка, перебросив трость в другую руку, спрятала озябшие пальцы в карман. Перчатки в чемодане, не догадалась достать. Но это пустяки, как и туман, и промозглая сырость. Туман – даже хорошо, чем меньше чужих глаз, тем лучше.

Ну, а если Европа, то пусть она будет,
Как озябшая лужа, грязна и мелка,
Пусть на корточках грустный мальчишка закрутит
Свой бумажный кораблик с крылом мотылька…^[11]

Набережная. Туман. Артюр Рембо…

– Добрый вечер, мадемуазель! Не помешаю?

Голос прозвучал откуда-то сбоку, из самых глубин белесой мглы. Темный, еле различимый силуэт…

– Не помешаете. Добрый вечер!

Ответила, даже не думая. «Номер один» в правом кармане, заряжен, проверен. Не помешает!

– О, я не грабитель, мадемуазель. Просто гуляю. А вы, кажется, иностранка?

Любитель поздних прогулок ступил в желтый прожекторный круг. Может, и не грабитель, но бродяга – точно. Старая шляпа набекрень, вокруг шеи – шарф-удавка, одежда с чужого плеча, даже в тумане видно. Трехдневная щетина, руки в карманах, мятый окурок в зубах.

– Иностранка, – согласилась она. – Вы кого-то ищете?

– Хм-м…

Бродяга задумался, ковырнул бетон носком старого ботинка.

– Пожалуй, и нет. Брожу, о своем думаю. А если кого встречу, то сразу предупреждаю…

– …Что вы не грабитель, – кивнула девушка. – Знаете, у меня не слишком много денег, но если вы голодны…

– Очень странно, мисс.

Теперь – по-английски, чисто, без малейшего акцента. Подошел ближе, прищурился, взглянул в лицо.

– Вы мне напомнили одного молодого человека, американца. Он стоял у трапа и ждал свою девушку. Знал, что не придет, но все равно ждал. Я не голоден, мисс, но не откажусь от приличной сигареты. Надоел здешний горлодер.

Закурили вместе. Бродяга, глубоко затянувшись, одобрительно хмыкнул.

– Девушка, да еще красивая, а курите правильные, вкусные… Кстати, мне порой вопросы задают, а я отвечаю. Так что спрашивайте, если охота будет.

Мухоловка прислушалась. Ни мотора, ни гудка, только туман – и странный бродяга.

Спросить?

– Меня убьют?

Его лицо оказалось совсем рядом, глаза взглянули в глаза.

– Нет, мисс. Не должны. Слишком велика сила того, кто молится за вас.

Анна не выдержала – прикрыла веки. Туман исчез, сменившись сверкающим серебром бесконечной Лунной дороги. «Рыцарь, которому прислали белые лилии…» Ее рыцарь…

Тяжелая ладонь легла на плечо.

– И не бойтесь. Вас простят.

Анна открыла глаза. В зрачки плеснул туман. Никого…

– Вы… Вы пришли, чтобы это сказать?

Крикнула, не надеясь на ответ, но ошиблась.

– Я прихожу к тем, кому страшно и плохо на темной дороге. Может, когда-нибудь простят и меня.

Желтый огонь прожектора, горечь во рту, погасшая сигарета в руке.

В темный воскресный день ты торопись ко мне.
Свечи в гробу, догореть вы успеете.
Бедное сердце не бьется в груди моей…^[12]

Справилась, стала ровно, вцепившись пальцами в мокрый набалдашник. И тут же услышала низкий гул мотора. Белый огонь фар, резкий крик клаксона…

– Госпожа Фогель! Анна, вы здесь? Анна!..

Мухоловка улыбнулась – и шагнула в туман. Расклад несложен, всего две кандидатуры. Она угадала.

– Я здесь, Руди!

6

Маленький Крис совершенно не боялся грозы – и не желал прятаться, когда начинало сверкать и грохотать. Грозы же в его счастливом палеолите, в маленьком городке Сен-Пьер, были совершенно невероятными. Черная стена туч от небес до пыльной красной земли, острый привкус в каждом глотке воздуха – и белый чистый огонь. А еще и гремело до звона и боли в ушах, однако небесный грохот менее всего впечатлял. Винтовка тоже не молчит, гудит мотор (тот самый, в уехавшем неведомо куда отцовском грузовике) – и соседки орут громко, когда разбегаются при первых же каплях дождя. Приоткрыл рот, надавил на ноздри – порядок. Огонь же совсем иное, особенно если совсем рядом, в близкое дерево, чтобы неведомая тугая сила толкнула в грудь!

В очередной воскресной проповеди суровый «прест» (на привычное «курэ» священник обижался) помянул гордецов, не боящихся гнева Божьего. При этом чуть ли не пальцем ткнул в нужном направлении, дабы ошибки не вышло. Маленький кажун Крис намек уловил, но отнюдь не проникся. Гнев? Но разве не рек Господь: «Я пойду туда, и вымету там все, и украшу…» Это же прямо о грозе!

За умствование на исповеди юный грешник получил вместо прощения грехов крепкий подзатыльник с наддранием ушей и последующим изгнанием из храма. Не помогло! Крис, ростом не удавшийся, окулярами отягощенный, именно в те минуты, когда сверкало и гремело, разбегалось и пряталось, а он шагал навстречу, чувствовал себя цельным, сильным и ничем не обделенным.

Вровень!

– Глупо подставлять пуле лоб, – рассудил крестный, чьи оба деда пали под Геттисбергом. – Но я тебя понимаю, Крис… Вот что! Раз я тебе вместо отца, то вообрази, будто я жестокий и страшный, с кожаным ремнем наперевес. И я тебе строго-настрого запрещаю! На самом деле я тебя очень прошу, малыш, но все станут так думать.

– Я сама была в детстве такая, – грустно улыбнулась мама. – Ничего не боялась. А теперь боюсь – за тебя, Крис. Я слабая, ты – сильный. Рассуди сам, сынок.

Геройствовать маленький кажун перестал, но грозу по-прежнему любил – и не боялся шагнуть навстречу. Гроза могла быть разной, она умела менять облик, превращаясь то в черную банду на соседней улице в Новом Орлеане, то в очередного «босса» в Нью-Йорке, когда приходилось менять работу каждую неделю. При этом храбрым Крис себя отнюдь не считал – робел перед красивыми девушками, до дрожи боялся тараканов, а уж когда начинали болеть зубы!..

Так и жил – не герой и не трус. Но совсем недавно, перед самым отъездом в Европу, когда в очередной раз сверкнуло и загрохотало, Кристофер Жан Грант, репортер еженедельника «Мэгэзин»… Нет, не убежал, но голову все-таки склонил. Потому и скверно на душе.

* * *

– Та-та-та! Ту-ту-ту! – продолжал строчить пулемет. – Малыш загадал загадку. Загадка-отгадка, ничего сложного, ничего трудного. Ля-ля-ля, подумаешь, уравнение Ферма! Ту-ту-ту, сейчас поглядим, сейчас оценим…

Второй глаз мсье де Синеса так и остался закрытым – и губы почти не двигались, лишь слегка кривились, растягиваясь до самых ушей. Кейдж, успевший уже ополовинить glass, отнесся к происходящему философски, но уже понял, отчего пустовало место за столиком. Это для него чудящий Кальмар – экзотика, а если с таким общаться каждый день?

– О чем ваша статья, мсье Грант?

«Малыш» исчез, зато открылся второй глаз. Взгляд был острым и совершенно трезвым. Крис пожал плечами (угадал-таки, клювастый!), хотел ответить…

– Нет! – воздух рассекла узкая длинная ладонь. – Не спешите, мсье Грант! Имейте в виду, все вами сказанное будет наверняка украдено. Мною, да! Мне нужен новый костюм, новые туфли и кофейник. Поэтому я у всех ворую, и меня все боятся… Итак, что там было в статье, которую не стали печатать?

…Была злость – искренняя, от всего сердца. В Берлине, в малых промежутках между фанфарами и барабанами, Кристофер сумел поговорить с несколькими спортсменами – немцами и (бывшими!) австрийцами. Его статьи читали и в Германии, поэтому кое-кто решился на откровенность. Кейдж слушал, запоминая (записывать не решался), сжимал кулаки. А потом его познакомили с парнем в нелепых темных очках. Тот, не сказав ни слова, вручил Крису несколько рукописных страниц и фотографии. Приехав в Париж, репортер заперся в номере и три дня писал. Потом выждал день, перечитал – и отправился к боссу.

– …Все понимаю, работа хорошая. Отличная работа! Но – нельзя!.. И не вздумай издавать это где-нибудь еще, Крис. Тогда тебе конец – распнут. Не потому что я урод и нацист, а потому что всем редакциям, от Аляски до Флориды, намекнули из самого белого в наших Штатах дома…

– … Чтобы не дергали Гитлера за яйца, понял. Помнишь, Джордж, как французские спортсмены перед трибунами «зиговали»? Как думаешь, им тоже намекнули?

* * *

Стакан почти опустел, остался глоток, не больше. Крис не был бойцом, и при прочих равных (да еще на пустой желудок) давно бы окосел. Но то ли зубам-мерзавцам спасибо, то ли парижской вечерней сырости, но чувствовал он себя совершенно трезвым. Проверялось легко – по собственной речи. Язык так и чесался, пытаясь выдать особо утонченную гадость, но разум бдил. Лучше отделаться простым «Не согласен!». А еще лучше – промолчать.

Мсье Кальмар, великий Жермен де Синес, паузу держать определенно не умел.

– А вы, значит, другой? – желтоватые зубы недобро клацнули. – Не обманывайте себя, мсье Грант! Всем нужны хороший костюм и хорошие туфли! Или вы о духовном? Понимаю-понимаю, как без этого? Свою первую заметку я написал в двенадцать лет – про нашего школьного учителя. Всего двадцать строчек, но от него ушла жена, его выгнали со службы, а потом, извиняюсь за выражение, крепко начистили рыло. Вот так! Поэтому я воровал и буду воровать, пишу гадости и мерзости, плюю в души и топчусь по ним, не вытирая подметок – чего и вам, юноша, желаю. И это не беспринципность, напротив – железный принцип!

Мосластый палец с обкусанным ногтем взлетел к затянутому сизым табачным дымом потолку. Крис проследил направление – и вновь предпочел промолчать. Мсье Кальмар определенно разбирался в психологии, но и Кейдж не вчера родился. «Юноше» уже двадцать семь, даром что выглядит молодо. А свою первую заметку он тоже написал в двенадцать.

…Про Сэма Тайлера, знаменитого кларнетиста с улицы Бургунди, которого не стал спасать белый врач. Две газеты отказались печатать, третья, либеральная «Нью-Орлиэнс Таймс-Пикьюн», осмелилась.

– А у меня нет никаких принципов, – сказал один репортер другому. – Я просто статьи пишу. Держите!

…Помятые машинописные листы, небольшая пачка снимков в черном конверте из-под фотобумаги.

– Уверены? – Кальмар с подозрением оттопырил нижнюю губу. – Имейте в виду, у меня абсолютная память. Было ваше – стало наше!

– Читайте!

* * *

– Тра-та-та! Ту-ту-ту! Плохо! Совсем плохо! Ужасно! Ночной кошмар, никакой выдумки, все в лоб да в лоб, пафос, пифос, патос… Я вас не слишком задерживаю, юноша? Нет! Прекрасно, прекрасно, читаем… Ля-ля-ля! Фа-фа-фа! Опять пафос с патосом… Сарказм? Так и пишите: «Далее – сарказм», иначе не поймут и не оценят, ту-ту-ту. Это выбросить, это тоже, все выбросить, все переделать… Две подписи, мсье Грант! Моя, понятное дело, первая, потому что я – Жермен де Синес. Да-да-да! Гонорар с первой публикации – пополам, с остальных – десять процентов. Вам! Купите себе приличный костюмчик, ботиночки… Подписи не хотите? Вообще? Тогда – двенадцать процентов и… Не пугайте меня, мсье Грант! Вы же еще не покойник, значит, и вам нужны деньги. Ага, понял, понял! Грусть в глазах, губы кривятся… Дайте-ка я вас посмотрю… Ясно! Случай тяжелый, но решаемый. Как зовут вашу прекрасную мадемуазель?