Сон второй. Печаль не будет длиться вечно

2018 год, мне семнадцать. Впрочем, считать вы и сами умеете.

Я сижу за сине-зелёной партой в новеньком, как запакованный «Лего», кабинете химии. За окном укрывается белым одеялом городское кладбище. На его фоне замерли силуэты учеников, и фигура Вероники Игоревны венчает безмолвные шеренги. Она оперлась руками на стол, а спину наклонила вперёд. Кажется, что-то на улице привлекло её внимание, и мама Дианы окаменела в задумчивости.

Парят, свистят трубы отопления. Шуршит мартовский снег: белит чёрные ленты кладбищенских дорожек, одевает шапками кресты. Зима стоит, не отступает. И ещё пару недель она продержится, ещё подремлет в ледяных тенях остов Северо-Стрелецка, а потом зарядят дожди. Смоют в канализацию реагенты, прибьют к земле грязно-ноздреватый снег. Брызнут солнце, зелень и цветы, и небо вспыхнет ясно-синим – весна войдёт в свои права.

Но это потом, а пока кто-то кашляет, кто-то шуршит одеждой. Ветерок вздёргивает занавеску, куполом надувает платье Вероники Игоревны, и вырывает прядь-другую из рыжего хвоста её волос.

Я моргаю, прогоняя туман из глаз, и всматриваюсь в точку, которая загипнотизировала маму Дианы. Это цифра 4. Её выцарапали на мутном стекле, на фоне серого марта, снега и кладбища.

В солнечное сплетение вонзаются коготки страха.

Весна.

Господи, всего год до конца гимназии.

Ещё будто вчера я цепенел у ледяной дорожки, и рыжие волосы Дианы взлетали к северному сиянию, а теперь…

Я взрослый?

Я ведь совсем взрослый.

Вероника Игоревна по-прежнему не двигается, и я поёживаюсь. Тягостное чувство только усиливает новый кабинет химии. Он выгорает сумеречным, эктоплазмическим пламенем: языками голубого, сине-зелёного, лазурного и фиолетового оттенков, которыми выкрасили стены и парты. На потолке синий огонь алеет, будто над морем загорается закат. Рисованный пожар, а с ним, зловещей иронией, живёт в памяти пожар настоящий, что погубил вместе с подсобкой старый химкабинет.

В голове мелькает не столько картинка – ощущение: мы с Дианой толкаемся плечами на пороге. Стены и потолок скрываются в черноте, пахнет гарью, а от Дианы – ацетоном, ибо у неё зашкалил сахар.

Когда же это случилось? Три? Четыре года назад?

– Ты понимаешь, чё происходит? – спрашиваю я Валентина. Он обрабатывает в айфоне застывшую Веронику Игоревну: подрисовывает нимб, крылья и табличку: «Не будить до конца света».

О да, это Валентин, не удивляйтесь. Полноватый мальчик с открытой, добродушной мордочкой канул в Лету, чтобы на его месте выросло стодевяностосантиметровое верзилло. Оно застёгивает до ворота белые рубашки, закупоривается в серые костюмы и собирает длинные волосы в хвост – будто уже сейчас готовится принять сан вслед за дедом. Разве что глаза Валентину оставили прежние: жёлтые глаза нечеловеческого оттенка, какой встречается лишь у ифритов из арабских сказок и диких зверей.

От этого неполного соответствия между реальным Валентином и его двойником из книги воспоминаний у меня постоянно возникает неприятное, зудящее чувство. Как если бы я увидел рассинхрон, зазор в ткани пространства-времени.

– Твоя Мадам Кюри зависла, – с запозданием подмечает Валентин и постит облагороженный портрет Вероники Игоревны в «Почтампъ».

– Чё она моя-то?

– Прости?

Я рычу и спрашиваю громче:

– Может, не надо её в инет?

– Прости?

– Ой, да иди ты в пень!

Я машу на него и смотрю на Веронику Игоревну. Она так и не шевелится, и это до ужаса пугает. Будто горгона Медуза посмотрела по глупости в зеркало и окаменела от собственного проклятия.

Нет, не то.

Сейчас…

Нарисуйте в воображении огненноволосую химичку-физичку лет тридцати пяти. Неуместно красивую. Красивую, как долбаные ведьмы, которых штабелями сжигали в средние века, красивую настолько, что у вас перехватывает дыхание.

Она неряшлива, она покусывает изнутри щёку, когда задумывается; её длинные пальцы облеплены грязными пластырями, по которым плачет санэпиднадзор. Она не ставит четвёрок, а только двойки-тройки-пятёрки. Вы уже догадались, что цифра на окне появилась не случайно?

Вишенка на торте: IQ Вероники Игоревны под 160 или сколько-там-бывает-максимально. Нет, это сложновато вообразить, так что засучите рукава – сейчас будет метафора.

МЕТАФОРА

Вы не смотрели ужастик, где в уши героям забирался инопланетный червь и пожирал мозги? Представьте человека, мозг которого поедает этих тварей сам. Так, на завтрак, в перерывах между кофе и омлетом.

Опа – и нет червя!

Вероника Игоревна. Поверьте, столь умные, красивые и язвительные классные руководители встречаются редко.

«Артур Александрович, снова будете с моей дочерью ворон ловить?»

И всё же она единственный учитель, который стоил этих мучений в гимназии. Возьмите хотя бы электив по гальванике или наш чудо-класс. Или интерактивную доску! Её привезли в феврале, и нам разрешат писать на ней пальцем, как на планшете.

Пальцем, Карл!

Сегодня мы выпускали змею из таблетки, а теперь «воскрешаем» знаменитостей. Если не верите, взгляните на доску:

Шуберт 1797–1828 (31 год) – тиф

Вагнер 1747–1779 (32 года) – туберкулёз

Гауф 1802–1827 (25 лет) – тиф

Ван Гог 1853–1890 (37 лет) – безумие

Чайковский 1840–1893 (53 года) – холера

Рафаэль 1483–1520 (37 лет) – сердечная недостаточность.

Увидели годы жизни и болезни под портретами? Каждая парта ищет в справочниках РЛС таблетки, которые вылечили бы наших гениев, если бы появились не в XX веке, а раньше. На нас с Валентином свалился Ван Гог: безумие, эпилепсия, гонорея и бог знает что ещё. Когда я таки отыскал подходящее вещество, Валентин пошутил: мол, спасти – не спасём, но хотя бы душу художнику вылечим.

Как вы понимаете, меня вырубает на любых уроках, кроме химии и физики, но накануне Вероника Игоревна прислала ссылку на статью о кевларе (из его волокон плетут ткань бронежилета, на секундочку, и, ещё на секундочку, придумала его женщина). В результате я сам себе напоминаю вампира, которого солнечным днём подняли из гроба.

Голод.

Раздражение.

Сонливость.

В классе смелеют. Парни шепчутся, ржут, пинают друг друга. Девки фоткают Веронику Игоревну на телефоны, выкладывают её в Instagram, в Telegram, в Почтампъ и тут же комментируют. На экранчике моего телефона, который подрёмывает в углу стола, одно за другим вспыхивают оповещения из чата класса.

ПОЧТАМПЪ сейчас

Ленка Павликовская

Вот это лицо XD

ПОЧТАМПЪ сейчас

Олег Петраков

Перезагрузите её нахер

ПОЧТАМПЪ сейчас

Митяй Басов-Яроцкий

Когда говняку съела))

Дегенераты.

Едва появляется новый коммент, по классу – окей, по той части, у которой телефоны, а не булыжники – разносится многоголосый «би-бип». За «би-бип» следуют шепотки, за шепотками – звуки жизнедеятельности. Кто-то шмыгает носом, кто-то пускает «шептунчики», кто-то зевает.

И снова – «би-бип» от новых комментов.

Поразительно: ещё четыре года назад люди писали друг другу СМС – теперь пришли чаты. Пулями летают фотки, видюшки, аудиосообщения. Телефоны худеют, экранчики растут. У каждого второго гимназиста появился личный карманный интернет, а с ним и удалённый доступ ко всей галактике Млечного Пути.

К вечеру из Вероники Игоревны сварганят мем, и она поселится в Google-поиске – где-то между Хитрым планом Путина и печальным Киану Ривзом.

[фото Вероники Игоревны]

КОГДА СПЬЯНУ НЕ ПОМНИШЬ, ПОСРАЛ ИЛИ НЕТ

Вы слышали выражение «испанский стыд»? Нет? Тогда вспомните, как ощущали неловкость за чужого человека, будто сами попали в глупую ситуацию. Если верить Википедии, благодарите за такое счастье «зеркальные нейроны». Красивое название, не правда ли? Ещё поблагодарите эти клеточки за печаль, когда грустят рядом, и за веселье, когда раздаётся смех. Или за человека, с которым никак не разойдётесь, шагая навстречу друг другу, и один в один повторяете движения.

Поразительно: мой разум не запоминает, как употребляется «не» с наречиями, но статья о зеркальных нейронах врезалась в память намертво.

Телефон истерически мигает уведомлениями, и я чувствую, как этот самый «испанский стыд» – не за себя, а за Веронику Игоревну – по кусочку выедает меня изнутри.

Пальцы неуверенно разблокируют экран, находят в контактах «Классрук» и, помедлив, вжимают в дисплей синюю иконку вызова.

Надеюсь, хоть это выведет Веронику Игоревну из ступора.

От учительского стола раздаётся колокольный перезвон, и народ галдит ещё громче – как в анекдоте о чукотском радио.

– Помоги сей заблудшей душе, – шепчет Валентин, когда замечает «Классрука» на экране моего мобильного, и крестит меня. – Голова у неё садовая, но желания праведные.

Наконец мой звонок действует: Вероника Игоревна тяжело вздыхает. Вздрагивает светло-сиреневая юбка, белая рука соскальзывает со стола, спина распрямляется.

Слава богу!

Пока класс затихает и замирает, Вероника Игоревна оглядывается и поднимает руку к лицу. Нездешняя муть плещется в чёрных глазах, пальцы касаются брови, носа и соскальзывают по щеке.

– Вам нехорошо? – спрашивает Олеся. – Вероника Игоревна?

Мама Дианы не обращает на Олесю внимания: роется в красной сумке и достаёт пластинку с таблетками. Фольга металлически трещит, дребезжит, позванивает в бледных руках – от этого звука у меня сводит скулы.

– Позвать медсестру? – спрашивает Олеся.

– Помолчите, – чужим голосом отвечает Вероника Игоревна. Она садится, наконец выдавливает таблетку и без воды кладёт в рот. Мышцы под челюстью ходят вверх-вниз, Вероника Игоревна набирает слюны и стискивает зубы. От гримасы на её лице у меня самого пережимает горло.

Она глотает.

– Вам плохо? – повторяет Олеся.

Весь 10 «В» с насторожённостью изучает Веронику Игоревну. Вот она подносит руку ко рту. Встаёт. Садится. Замирает, будто приступ рвоты подкатил к горлу и нельзя пошевелиться.

– На чём нас… мы остановились?

– Воскрешали… – начинаю я, но меня заглушает Олеся:

– Исцеляли знаменитостей. – Она карандашом показывает на портреты посреди доски.

– Исцеляли… – глухим эхом повторяет Вероника Игоревна. Смотрит на деятелей прошлого, на стол, на мобильный. – Артур Александрович, перестаньте звонить… Бога ради!

Тридцать пар глаз мигом вытаращиваются на меня. Щёки и шея вспыхивают, пот разъедает подмышки. Я соображаю, что церковный перезвон так и гремит над классом, и тычу в отмену вызова. Экран не реагирует, и мои пальцы бессмысленно елозят по стеклу. Заткнись. Ну заткнись же!

Сенсор запоздало срабатывает, и колокола затыкаются.

Божечки, нельзя же так.

– Исцеляли, – тихо говорит Вероника Игоревна и повторяет глуше: – Исцеляли…

Она перебирает распечатки на столе, но четвёрка, как магнитом, притягивает её снова и снова и в итоге побеждает:

– Вы думаете, это смешно? – В голосе Вероники Игоревны клокочет что-то древнее и тёмное. Словно из дикой чащи доносится рык. – Вы испортили окно ради глупой шутки.

В кабинете повисает тишина. Я устало вздыхаю, а Валентин изображает жест дирижёра, который даёт сигнал к началу мелодии.

– Это не наш класс. Ещё до урока было, – робко говорит Олеся. Ей вторят остальные: – Да, это не мы!

– Это «ашки», стопудово!

Вероника Игоревна холодно улыбается.

– Вы ведь даже не понимаете, сколько стоил гимназии этот кабинет, – говорит она. – Глупые, маленькие детишки. Глупые и…

– Вероника Игоревна, это не мы! – обиженно повторяет Олеся.

– Не мы, не мы… – Вероника Игоревна с ненавистью разглядывает четвёрку. – Раз всех так волнуют оценки… Показывайте лекарства.

Шуршит бумага, и класс белеет от страниц. Валентин передёргивает плечами и вздымает вверх наш «кветиапин». Я нервно щёлкаю ручкой.

– Ирина Олеговна, Максим Сергеевич – два. Шуберт умер. За «глюцин», – Вероника Игоревна прижимает ладонь ко рту и закрывает на секунду глаза, – с-спасибо отдельное.

Ряды бурлят от возмущения: звучат вздохи, стоны и «да ну, блин, сколько можно».

– Ольга Леонидовна – два! – повышает голос Вероника Игоревна. – Наталья Станиславовна – два! Гауф мёртв. Наталья Викторовна и Розетта Никифоровна… три – за юмор. Кардиостимулятор, вероятно, помог бы Рафаэлю, но к лекарственным веществам он никак не относится.

– Да неужели? – шепчет Коваль.

– Кирилл Гаврилович – два, – глядя на него, чеканит Вероника Игоревна. – Денис Олегович – два. Вы не вылечили Шуберта, а добили. Артур Александрович и Валентин Николаевич…

Я до боли вжимаю переключатель в корпус ручки и напрягаю слух.

– …пять, несмотря на бесстыдное опоздание и на то, что буква «В» пишется в другую сторону. Печаль Ван Гога не будет длиться вечно.

– Ну конечно! – шёпотом возмущается кто-то.

Я нервно усмехаюсь, бросаю ручку, хватаю наш «кветиапин» и понимаю, что действительно отразил «В» в невидимом зеркале.

Честное слово, это от недосыпа.

Валентин театрально поднимает кулак в мою честь.

– Мужик-опоздун. Вылечит всех, даже если его об этом не просят.

Олеся и ещё тройка девушек поворачиваются в мою сторону. В штанах тут же деревенеет, прыщи на лице чешутся, и тело делается чужим, корявым. Мне и эта пятёрка кажется чужой. Будто не я занимался, не я читал, не я смотрел видеолекции, подкинутые Вероникой Игоревной, – а подействовал ритуал Дианы. Ум понимает, что это невозможно, что магии не существует, но некий червячок сомнений вновь обвивает моё ухо и шепчет тихо-тихо:

– Ты не заслужил. Не заслужил. Не заслужил.

Ещё во втором классе у меня выявили дисграфию. Нарушение письма. Не волнуйтесь, это не детский церебральный паралич и не синдром Дауна. У кучи знаменитых людей дисграфия, и она не мешает, если не нужно много писать. Ох, ну да, если ты не в общеобразовательной гимназии.