В голову приходит, что Диана уже пару лет мне как чужая, и это мешает придумать толковое окончание фразы. Моя – кто? Бывшая сводная сестра? Бывший друг? Как такое называется?

От глупых мыслей горло взрывается лошадиным, неискренним ржанием, которое болью отдаётся в затылке.

– Что смешного? – Дежурный хмурится, принимает очередной звонок. Отвечает и с мягким «дзинь» кладёт трубку на место. – Заявление пишем на твою девушку?

«Твою девушку», – безумно хохочет эхо в моей голове.

– Чё?!

– Заявление?

– В смысле?..

– Я за такие вещи не отвечаю. – Дежурный отходит от стекла, хватает из пачки лист А4. – Да что ты ржёшь-то? Припадочный?

– Нет, вы не поняли! – От хохота выступают слёзы на глазах. – Я могу её опознать! Я…

Горло пережимает тошнота: обрывает и фразу, и приступ нелепого смеха. Полицейский возвращается к телефонам, суёт в окошко бумагу и принимает новый звонок.

Я смотрю на лист с заголовком «ЗАЯВЛЕНИЕ» и ничего не понимаю. Повторяю дежурному, что ищу Диану, свою Диану, а нашли, может быть, вовсе не её, и это надо знать точно. Зачем-то вспоминаю Холм смерти, уроки Вероники Игоревны и с отчаянием сознаю, что дежурный меня не слушает. Он слушает только звонки (визгливое «др-р-р-р») и, словно многорукий телефонный бог, всякий раз угадывает нужный аппарат.

Не зная, что ещё сделать, я пишу номер мобильного поперёк заявления и толкаю бумагу в окошко. Усач роняет её, подбирает, роняет снова. Откладывает.

Какой-то тихий ужас.

– Скажите хотя бы, кто ею занимается? Есть же человек? Один человек!

Дежурный вздыхает и оглядывается на дверь во внутренние помещения. Подтягивает брюки, неохотно выстукивает на одном телефоне номер и тихо, как бы боясь лишних ушей, спрашивает:

– Санёк? Кто рыжую ведёт?

Ответ едва слышно фонит из трубки.

– У нас их много, конечно, – дежурный поднимает взгляд к потолку. – Каждый, сука, вторник находят по дохлой рыжей девке, потому что у нас их в районе девать некуда, хоть на зиму соли.

Меня неприятно поражает циничность фразы, но возмутиться я не успеваю: едва различимо звучит голос из телефона, затем дежурный швыряет трубку в док-станцию и произносит странное слово «мухлади».

– Чё?

– Мухлади. Он пока на обходе.

Зачем мне эта информация? Что с ней делать?

– Н-наверное, подожду.

Стиснув челюсти и не говоря более ни слова, я сползаю на металлические стулья.

Телефоны звонят и звонят. Часы над усачом зловещим маятником отсчитывают время: «Щёлк-тр-р-р-Щёлк-тр-р-р…». Дежурный выходит в соседнее помещение, возвращается, кому-то звонит, равнодушно глядя на меня. Выходит снова. Доставляют двух подростков с кровью на кулаках и лицах, тихого и улыбчивого бомжа. От телефонного крещендо головная боль усиливается до темноты в глазах, до тошноты, и на деревянных ногах я направляюсь к кулеру. Наливаю горячую воду, и пластик стаканчика делается мягким и податливым, обжигает пальцы. Это чувство немного отрезвляет, заземляет меня, и я через боль несу стаканчик к стульям. Вспоминаю о калитке и достаю бумажный пакет, лоснящийся посерёдке от жира. Поначалу вкус пирожка не ощущается – только ноет внутри, словно под грудину всадили рыбью кость, – а потом разум будят сигналы рецепторов: солоноватое тесто, картофельное пюре. Корочка из сметаны и яйца.

Я осознаю, что голоден. Голоден страшно, с утра, и в желудке даже на донышке – там яма, бездна, а калитки уже нет, и в стаканчике пусто.

Меня тянет прочь: из участкового пункта, на улицу, вдоль забора с колючей проволокой. В ближайшем «Магните» я покупаю чай с лимоном и ватрушку. Съедаю там же божественно сладкую ватрушку, выпиваю горячий чай и чувствую, как страх понемногу уходит.

Всё это недоразумение.

Я покупаю ещё одну ватрушку и возвращаюсь в участковый пункт. Съедаю и её, вспоминая калитку, до странного вкусную, как готовят только дома, с любовью. Головная боль понемногу отпускает мой череп. Куда-то в щели между половицами уходит страх.

Точно недоразумение. Диана мертва? Не смешите!

Диана, которая съехала стоя на ногах с Холма смерти – мертва?!

Не поверю. Ха-ха. Да в жизни не поверю!

Заходит полицейский с папкой: переговаривает с дежурным, и тот показывает на меня. От этого взгляда резко сводит живот. Полицейский скрывается во внутренних помещениях. Приходит бледная, как призрак, женщина, кричит на усача, и виски мои снова будто раздавливает обручем.

– Старший участковый уполномоченный, капитан Мухлади. Ты насчёт погибшей?

Я с тревогой осознаю, что надо мной нависает тот полицейский с папкой. Мух-ла-ди? Он выглядит странно знакомым.

– Д-да. Здрасте.

– Тебе исполнилось шестнадцать?

Моё обоняние улавливает тяжёлый дух перегара.

– Естественно!

– Документы.

– Да есть мне шестнадцать! – Я киваю головой в подтверждение.

– Документы!

– Ну дома паспорт! Зачем?..

Лицо Мухлади черствеет.

– Родители далеко? Позвонить можешь?

– Да! То есть нет! Отец в прошмандировке, то есть в командировке, он так называет. Там… – Я чувствую, что сдуваюсь от эмоций, от потока слов и заканчиваю еле слышно: – Там он не отвечает.

– Мать?

Когда у меня спрашивают о ней, в голове возникает одна и та же зимняя ночь. За окном подвывает снег, пурга, я лежу под тяжёлым пуховым одеялом. В темноте мерцают красные цифры будильника: двадцать три – шестнадцать. Приглушённо бормочет телевизор на кухне, и тихо звучит голос мамы, которая говорит по телефону в комнате родителей. Она рано развелась с батей, и больше воспоминаний о ней не осталось. Совсем не осталось, ни одного, так что я часто размышляю, реальна ли эта картинка или выдумана. Может, смешались несколько разрозненных кусков? Было ли одиннадцать вечера? Была ли метель за окном? И голос, который звучит в моей голове, – её ли? Или Вероники Игоревны? Или любой другой батиной девицы?

– Мать?! – нетерпеливо, громко повторяет Мухлади.

– Она в Китае где-то. Мы с ней не…

– Классный руководитель?

Пропала. Ха. Без вести. Ха. Ха.

– С ней некоторые проблемы.

– Хоть кто-то у тебя имеется без проблем?

Не понимая смысла этого допроса, я растерянно смотрю на Мухлади. Он секунды две ждёт ответа, затем отводит взгляд.

– Без представителя не положено.

– Я достаточно взрослый.

– Так предъяви документы! – раздражённо повторяет Мухлади. – Потому что я вижу школяра, которому ни курить нельзя, ни пить, ни…

– В интернете каждый день выкладывают ролики, где человек сам себе отпиливает ногу. Младенцев вешают на крюки, людям отрывают головы, конечности, сиськи-письки и всю эту кровь-кишки-кости размазывают по экрану. Чем ВЫ меня удивите?

К концу фразы в моём голосе проступает столько раздражения, что лицо Мухлади вытягивается. Он оступается и хватается рукой за стену, будто на миг потерял равновесие. Глаза его расширяются. Некоторое время Мухлади приходит в себя от неожиданной качки, затем спрашивает:

– Как твоя пропавшая выглядит?

– Рыжая. Длинные волосы. Дылда.

Я говорю это, и внутри всё замирает. Хоть бы ТА, другая, оказалась светлее оттенком. Хоть бы…

Глаза Мухлади открываются, пугающе-внимательно осматривают меня, и с заметной неохотой он кивает идти следом. Мой страх возвращается – разом, ледяным копьём в живот. Голову ведёт в сторону, горло обжигает горечь рвоты, которая вот-вот выплеснется наружу.

– Когда видел последний раз?

Когда?

– Ну… О-ох… – на миг я теряюсь, затем вспоминаю: – С м-месяц назад, на шестьдесят пятом!

– На мосту?

– Да-да! На мосту. То есть не совсем! Я был на мосту, а она… она…

Передо мной, как мясной холодец, трясётся коридор из одинаковых бежевых дверей, сворачивает, уходит на лестничный пролёт. Чтобы унять головокружение, я замолкаю и смотрю только на ботинки Мухлади, с которых комьями отваливается бурая грязь. До меня вдруг доходит, где я видел участкового: пару часов назад, на пустыре. На камне, с папкой.

– Откуда её знаешь?

– Она с нами жила. Несколько лет. Мы, как бы… дружили.

– Почему думаешь, что пропала?

Почему так думаю? Хороший вопрос. Даже отличный. По… тому?..

– Не отвечает. И дома… дома нет её. Мама пропала. Её мама то есть. И долги. Коллекторы!

– А нечего кредиты набирать. Привыкли жить красиво… – Он замолкает на секунду и затем тихо, зло спрашивает: – Что ж ты месяц ждал? «Друг».

Ощущение, будто по моему лицу бьют тухлой рыбой.

За плечами Мухлади мелькает кабинет с цифрами 105. Лязгает замок, дверь уходит внутрь. Мухлади протягивает руку вбок, щёлкает выключателем, и над нами хлопает-перегорает лампа. Я цепенею от страха, от неожиданности, но мой спутник будто и не замечает аварии.

– Что при себе имеет?

Вспоминается лишь барахло из детства: стёклышки, жвачки, магнит.

– Ты меня слышишь?

– Сигареты! – выпаливаю я. – Она курит вроде… стала курить.

– Ещё.

Мухлади щёлкает туда-сюда выключателем, пока не понимает, что свет не загорится. С чертыханьем садится, запускает компьютер.

– Когда пропала? Месяц назад?

– Не знаю. Мы давно… я давно не…

Меня заглушает рёв машины. Блики от фар лижут потолок кабинета и пропадают.

– Приметы… – Мухлади лезет в металлическую тумбочку и на ощупь, словно по шрифту Брайля, перебирает папки.

– Приметы?

– Родимые пятна, шрамы, веснушки. Травмы.

– Н-ну…

Мысли закручиваются каруселью, но сосредоточиться я не могу: только мычу и смотрю, как компьютер загружается. Его синеватый свет озаряет Мухлади и стену за ним. С детского рисунка смотрит рыжий котик, с иконки – Алексий Стрелецкий, он глядит печально, скорбно, будто знает тяжкую ношу каждого гостя этого кабинета. Между святым и кошаком – карта города, ощетинившаяся флажками и покоробившаяся от перепадов температур.

Мухлади с лязгом задвигает ящик и скармливает голубую флешку компьютеру. Долго и неудачно авторизуется, наконец отыскивает логин и пароль на стикере, приклеенном к монитору, входит в систему. С минуту кликает по папкам, затем поворачивает ко мне экран.

– Узнаёшь?

Плохо соображая, я разглядываю сто рублей, сложенные в виде оригами-журавля. Старый-старый календарик, где четыре кирпичных куба венчают мост-плотину над полноводной рекой. Оранжевый пакет из «Поморских аптек».

Оранжевый и рыжий – это одно и то же?

Может, не девушка рыжая, а только пакет?

– Ну? – торопит Мухлади.

– Нет… В-вроде.

– Нет или вроде?

– Сейчас…

Я судорожно достаю телефон и нахожу снимок Дианы. Мухлади закатывает глаза.

– На хер мне её фото?

– Можно без мата?

– Учить будешь, как говорить?

– Ну я же не матерюсь.

Мухлади нервно дёргает нижней челюстью.

– Лица – нет. Точка!

– То есть? Я…

– Приметы назовёшь? – Он с досадой перебивает меня. – Твоя подруга или моя?

Тухлый комок подкатывает к горлу. Я сдерживаю резкие слова одной-единственной мыслью: наверное, Мухлади пьян. Пахнет же от него перегаром? Вот он и грубит – ибо напился не настолько, чтобы лыка не вязать, но уже осмелел, уже говорит всё прямо, наотмашь, нараспашку. Ибо море по колено и чихать на людей.

– Рыжая, – глухо отвечаю я. – Шрам на животе. От аппендицита. Вроде. Шрам на шее. Её собака в детстве погрызла. Вроде…

– Вроде… Всё у тебя, смотрю, «вроде».

Я стискиваю зубы. Он с досадой поворачивает монитор к себе, минут пять клацает мышкой. Металлически хрюкает принтер, гудит, давит из себя стопку фотографий. Мухлади перебирает их и протягивает мне одну.

Сперва я вижу что-то тестообразное, в оттенках старой овсянки. Лишь пару секунд спустя мозг распознаёт плечи, шею, туловище. Колтуны рыжих волос. Рыжую прошлогоднюю траву в земле. Рыжую поросль между ног погибшей.

Косой шрам на животе.

Мне делается страшно, неловко и мерзко. Я смотрю на обнажённое туловище мёртвой девушки, которой явно вырезали аппендицит, и не понимаю, вижу ли рубец на её шее или вижу грязь, тени и потёки чернил принтера.

Почему она вообще голая?

Почему она голой валяется на земле?

– Н-не знаю.

– Блядь, – тихо ругается Мухлади и выдёргивает снимок из моей руки. – Ещё приметы назовёшь?

До меня доходит, что фото сделали на пустыре. На том пустыре, где я видел труп, где чёрный пакет угрюмо хлопал на ветру.

Г-господи.

– Веснушки? – предлагает Мухлади. – Родинки? Хоть одну вещь ты помнишь?

– Ей два коренных удаляли!

– Я счастлив.

– Это не поможет?

– Это поможет, когда проснётся и опохмелится наш судмедэксперт. Я не биолог и не зоолог, чтобы лазить ей в рот. Внешние приметы!

– А может… может, всё-таки лицо?

– Ты тупой?

Мухлади поворачивается и смотрит глаза в глаза. Я обиженно молчу, пока не соображаю:

– Ну я, пф-ф-ф… на сгибе локтя! Правого. Там, как бы, созвездие.

– Созвездие! – с презрением повторяет Мухлади и снова перебирает фото, и снова отправляет на печать.

Кабинет заполняют ароматы горячего пластика и чернил. Из принтера медленно вылезает сгиб руки, на котором темнеет россыпь пятнышек – не то грязи, не то… родинок? Белые пальцы, очень длинные, тонкие пальцы. Чуть поодаль, обрезанная кадром, чернеет рукоятка пистолета.

Виски мне сдавливает.

Откуда у Дианы пистолет?

Ну откуда?

Грязь. Точно грязь. Капли её похожие на созвездие – ну и что? Машина проехала по луже и обдала девушку фонтаном из лужи. Вот и объяснение.

– Покажите лицо! – не выдерживаю я. – Прошу вас. Чё есть. Н-не могу так.

Мухлади раздражённо морщится. Перебирает снимки, снова лезет в металлическую тумбочку, тут же с грохотом заталкивает ящик обратно.

– Шестнадцать исполнилось?

– Ей? Или…

– Блядь!

– Исполнилось мне шестнадцать. Можете сказать, исполнилось.

– Кому сказать? – Мухлади резко поворачивается. – Кому?! Послушай меня внимательно: у неё вместо лица… раздавленный арбуз. Эта дура в голову себе выстрелила. В голову! – Он лупит себя по виску. – Видел ты такое в своих роликах? Хорошо понимаешь, что это значит? Потому что я не хочу иметь проблем, если ты потом начнёшь ссаться в простыню или бросаться под поезд. Понимаешь? – Мухлади горячится, повышает голос. – Я не хочу, чтобы твои родители, друзья, девки, – на каждое слово он тычет пальцем в сторону дверного проёма, будто там застыл невидимый призрак и не уходит который день, который год, – ко мне ходили и обвиняли, что я тебе психику, сука, сломал, что я тебе жизнь испортил, душу твою юную… искалечил.

Мне делается дурно, жарко, но я нахожу силы фальшиво улыбнуться.

– Нет-нет. Всё будет хорошо. Покажите лицо. П-прошу.

Мухлади с минуту смотрит на меня так, словно вот-вот придушит. С оттяжкой хлопает ладонью по столу и отворачивается. Несколько томительных секунд мы наблюдаем, как по железнодорожной насыпи за пакгаузами беззвучно уносится серо-стальная пуля экспресса. Когда поезд исчезает в вечерней мгле, Мухлади вздыхает и, разыскав на компьютере снимок, отправляет его на печать.

Я зажмуриваюсь.

Есть термин, который называется «ошибка игрока». Обычно люди думают, что будущее зависит от прошлого, что существует вселенский баланс между хорошими и плохими событиями. Что если вы проигрываете в казино раз за разом, то шансы сорвать куш растут.

Пока принтер гудит и тужится, выпихивая из себя очередную фотографию, я подсознательно жду, как после этих долгих, кошмарно долгих и беспокойных часов наступит что-то хорошее. Я жду этого, хотя знаю: ничего во Вселенной не изменилось, и нет никой кармы, и нет баланса. И жопа, если она суждена, накроет с прежней вероятностью.

Принтер замолкает, наступает зловещая тишина.

– Опознавать будешь? Или ещё посидим?

– Замолчите. Прошу вас.

Не слушая ответную ругань Мухлади, я перевожу дыхание и протягиваю руку за распечаткой.

Ещё вдох.

Ещё выдох.

Открываю глаза.