Сон шестой. Письма в темноту

Девушка за порогом выглядит призраком из японских хорроров: губы мертвенно бледны, на щеках блестят дорожки слез, под красными глазами налились свинцовые тени.

– Ты голову помыл?

Прежде чем я отвечаю хоть слово, лицо Дианы вытягивается, и она ныряет мне под руку.

– Алло! – возмущаюсь я. – Контора!

– Это из маминой сумки?

– Для начала сними свои гавнодавы.

Диана демонстративно стаскивает армейские ботинки с красными шнурками. Моему взору открываются протёртые носки и голые девичьи лодыжки в соотношении 2:1.

– Благодарю сердешно! Ты разве не должна изучать «Камасутру» на заднем сиденье «Субары»?

Она бросает взгляд исподлобья и с хрустом 19-летних суставов опускается на колени.

– Леонидас, – напоминаю я. – Такой изюм с бородой и страстью к маленьким девочкам.

«Маленькая девочка» с одышкой копается в куче, будто поросёнок в поисках трюфелей: берет наушники, кошелёк, коробку от патронов. Зависает. Полы куртки-бомбера Дианы качаются, и на меня поглядывает кроваво-красный осьминог с футболки.

– Ты на самом деле ходила к отцу Николаю?

Диана лезет в карман джинсов, достаёт синий комочек бахил и, прищурившись, поднимает повыше.

– Ну так надень их, – с неожиданной для себя злостью говорю я, – и возвращайся туда.

– В реанимацию. Не. Пускают.

– По чьей вине?

– Чел, пожалуйста…

– Че «пожалуйста»? Че?

Мы с вызовом смотрим друг на друга. На секунду кажется, что она расплачется, но затем Диана встаёт. Тонкие губы сжимаются в ниточку.

– Мне уйти?

Часть меня мечтает сказать «делай че хочешь», но я знаю: тогда Диана уйдёт насовсем, и лучше никому не будет.

Обречённо постонав, я убираю сотовый в карман, хватаю Диану и тащу в комнату, к ноутбуку.

– Чего? – Она вертится туда-сюда, растерянно оглядывается.

Я поворачиваю её голову к мерцающему в темноте экрану и тыкаю в него указательным пальцем – так сильно, что подушечка пальца немеет, а ноут отклоняется назад и с лёгким стуком возвращается в вертикальное положение. Диана морщится.

– А это, – я грохаю на стол раскуроченную коробку с индийским слоном, – десерт от моего бати. Наслаждайся.

Я жду, пока Диана не прочитает первые строчки статьи, и с истошно бьющимся сердцем выхожу в коридор.

Кучка «имени Вероники Игоревны» никуда не делась. Кучка ненужных вещей, которые словно бы пытаются что-то сказать, но не могут.

Желудок в очередной раз булькает и присасывается к позвоночнику.

Я с лязгом, с досадой захлопываю входную дверь, топаю на кухню. Ревизия запасов приводит к неутешительным итогам: шесть банок тихоокеанской консервированной макрели, пакет жёлтого полосатика и нескончаемая коробка шоколадных батончиков «Сникерс».

Покачав в руке увесистую макрель, я запендюриваю её обратно в ледник под подоконником. Плескаю в сковородку растительного масла сантиметра на два и ставлю её на плиту. В кастрюльке замешиваю блинную смесь, вываливаю в ней батончик. Масло вовсю шкварчит, плюётся, я накрываю сковородку и убавляю газ. Синеватое пламя облизывает чугунные бока и уносит меня куда-то в Афган, а из него – к статье об анонимных исследованиях и к садо-мазо фотографиям.

В чем связь?

В самой Веронике Игоревне, которая вмещает в себя эти слои, подобно бесконечной, непостижимой вселенной?

Телефон в кармане кукарекает.

Чувствуя невнятную тревогу, я проглядываю меланхолическое сообщение Валентина и покрываю смесью ещё три сникерса. Вилкой опускаю батончики в масло и жду, когда мои жертвы обжарятся до золотистой корочки. По кухне расползается душный, сладкий аромат выпечки. Я вытаскиваю пирожки по одному, гордо оглядываю и обсыпаю сахаром.

– Скучала по этому, – доносится из-за спины голос Дианы.

От неожиданности батончик выскальзывает из моих рук, с тяжёлым стуком таранит блюдце и плюхается на светло-бирюзовую скатерть.

Отлично. Отлично! Ещё одно жирное пятно на моей репутации. Что бы я без него делал?..

– Блин!.. Обязательно говорить под руку?

Диана – куртку она сняла и осталась в камуфляжных штанах и футболке с кровавым осьминогом – виновато улыбается и пинает новенький линолеум «под дерево».

– Бывает и хуже.

– Да ладно? – Я запихиваю пирожки в ледник. В лицо пыхает холодом и запахом мёрзлой рыбы. – Хуже, чем анонимные исследования на миллион рупий? Хуже, чем плётки-наручники? Хуже, чем избиение человека до реанимации?

Диана опускает взгляд, складывает руки на груди. Сердито качая головой, я достаю остуженные пирожки, стукаю тарелкой о стол и хватаю один. Разгрызаю. Зубы ломит, язык сковывает морозом и сладостью.

Диана со скрипом отодвигает светло-бирюзовый стул и садится рядом. Берет двумя руками запечённый сникерс и с хрустом вырывает кусище. Так, наверное, гиена вырывает мясо из добычи.

– Ты боишься смерти? – спрашивает она.

Обжаренный шоколад встаёт поперёк горла. Я с громадным усилием проглатываю комок и говорю, имея в виду отца Николая:

– Напиши ему письмо с извинениями. А там… Раньше надо было думать.

– Без пыток, без боли? Только выключение?

– На секундочку, у тебя диабет.

Диана облизывает жирные, с искрами сахара пальцы, берет новый пирожок и продолжает о своём:

– Обычно это как фоновый шум. Все ведь… «того». Чего про это думать? Обычно даже не замечаешь, а потом страшный сон, или человек ночью стоит за твоим окном… и шум такой, будто солнце тускнеет в облаке… в шуме… не знаю.

По моей спине проползает озноб. Я нервно перекатываю языком орешек из батончика – с одной стороны челюсти на другую. Хр-рум.

– К-какой человек?

Диана нахмуривается и медленно опускает пирожок в тарелку. Дёргается и резко выходит из кухни.

– Ты че?!

– Подумала, – раздаётся из коридора.

– О чём?

Словно разорвав невидимую преграду и вырвавшись из разума Дианы в нашу реальность, надо мной нависает что-то гигантское, ледяное, колючее.

«О смерти»?

Диана «о смерти» подумала? Или об извинениях?

Аппетит пропадает. Я хмуро оглядываю пирожки и на свинцовых ногах иду в прихожую.

Диана на корточках рассматривает мятый конверт: посреди марки распустилась шеренга альпийских цветов, жёлтых, розовых и белых. Печати тут, печати там – не письмо, а усталый путешественник, который стёр ноги до мозолей.

Я подхожу ближе, сажусь рядом с Дианой и различаю детали: домашний адрес и ФИО Вероники Игоревны в разделе отправителя. Внизу, в строках для получателя, значится какая-то женщина.

КОМУ: СТЕЖКИНА ВАЛЕРИЯ МИХАЙЛОВНА

КУДА: 6… [ЦИФРЫ СМАЗАНЫ]…101, [СМАЗАНО]…СК, П[БУКВЫ СМАЗАНЫ]ЧИЙ ТУПИК, 4, КВ. 4.

ШТЕМПЕЛЬ ОТПРАВКИ: 29.01.2018, СЕВЕРО-СТРЕЛЕЦК, 166 345.

– Знаешь её? – спрашиваю я и скашиваю взгляд на Диану. Мою щеку согревает её щека, а мой нос чувствует неубиваемый запах ацетона. – Знаешь?

Диана качает головой, и чёрная чёлка съезжает, осыпается на правый глаз. Прозрачно-белые дорожки слез поблёскивают в свете люстры.

Я снова переключаюсь на конверт. С его левого края на металлической скрепке держится бланк «Причина невручения», где размашистая галочка раздирает квадратик «Адресат по указанному адресу не проживает». Пониже красными чернилами перечёркнуто «д. 4, кв. 4».

Четвёртый дом. Четвертая квартира.

Четвёрка на окне кабинета химии.

Диана зажимает край конверта между пальцами и тянет в стороны, чтобы надорвать. Что-то её останавливает – она замирает так на пару секунд, хмурится, наконец, с треском, с усилием разрывает бумагу. На свет появляется аккуратно сложенное письмо: зелёные чернила на глянцевито-белом фоне.

«Здравствуй, мама…» – читаю я начало. Диана ещё сильнее мертвеет лицом, бледные губы вздрагивают и едва-едва приоткрываются при словах:

– Я это не писала.

Мы растерянно смотрим друг на друга и, словно набрав воздуха, читаем дальше.

Здравствуй, мама…

(Первый абзац перечёркнут множеством линий и нечитаем)

Как Зина? Как Максим?

Хотела бы я сказать, что в своих беспокойных снах вижу этот город. Его туманные улицы. Вас, каких-то немых, застывших во времени. Отца. Но это не будет правдой. Никто мне не снится. Ни вы, ни… (окончание фразы зачёркнуто).

Я обещала себе, что вы обо мне никогда больше не услышите, и всё-таки не сдержала собственного обещания. Радуйся! Или злись, это ты лучше умеешь.

Забавно. Это не первый, даже не второй и не третий раз, когда я собираюсь позвонить вам или написать, или приехать к нашему дому, чтобы позвонить в дверь и плюнуть в твоё постылое лицо, но раньше я себя как-то сдерживала. Я до… (зачёркнуты слова) останавливала себя. Сочиняла письмо, кидала в мусорку. Рвала билет на вокзале, набирала наш номер и меняла последнюю цифру. Забывала наш номер. Писала его на бумажке и выкидывала. Учила вновь и вновь забывала, и снова швыряла в мусор все эти билеты, письма и номера.

Я мастерски научилась себя обманывать, чтобы больше не видеть тебя и не слышать.

И знаешь что? Может быть, и в этот раз получится так же, и ты никогда не получишь это письмо. Даже не узнаешь, что я тебе писала.

Ты, наверное, думала, что я уже сдохла, как ты и желала? Вот тебе моя первая месть: я всего лишь уехала к лимонным деревьям и… (зачёркнуто). Да, я уехала с ним. Да, специально. Да, тебе назло. От тебя, от этого города, где каждый сантиметр пропитался тобой. Думаешь, я пожалела? Нет, не дождёшься. Хотя и презираю себя за то, что становлюсь такой же, как ты.

Да, да, да, у меня тоже есть дочь, которую я не переношу, но… (несколько слов зачёркнуто). Впрочем, уже неважно. Я всю жизнь стараюсь найти в себе хоть что-то, каплю приязни к ней, но не могу. Ничего не напоминает?

Вот тебе моя вторая месть: ты её никогда не узнаешь.

Да, да, я не люблю свою дочь, я мерзкий, ужасный человек. Как ты. Червивое яблоко от червивой яблони, знаешь ли. Иногда я надеялась, что детей перепутали в роддоме и в мои руки угодил чужой ребёнок. Это бы многое объяснило.