Сон второй. Заправочная станция

Сладкий кипяток чая сползает по пищеводу и падает жгучим шаром в желудок. Я стучу раскалённым стаканчиком по столешнице, прикрываю глаза. Под веками собирается бархатная тьма и пульсируют световые круги.

Что вам сказать?

От усталости у меня дрожат ноги и раскалывается затылок.

Я сижу на заправке, километрах в шести от города, и похлёбываю пакетозный чай, который мне купила Диана. Ничего, кроме грязно-рыжего фонаря, не освещает пустое, холодное, тёмное шоссе за окном. По обочине бродит моя благодетельница.

Диана.

Дианище.

Дианозаврище.

Она приложила мобильный к уху и беззвучно шевелит губами. За ней густеет ночь: поднимается из чёрного леса в синее небо и поглощает остатки дня.

В кафе при заправке душно и сумрачно: работает только лампа у парня-кассира, который нацепил наушники и пустым взглядом смотрит в окно. Остальное пространство разъедают тени: стеклянную дверь с колокольчиком, тревожно-красные стены и зелёный потолок – болезненного, гайморитного оттенка.

Я прикрываю тяжёлые веки и слушаю, как под костями черепа неотступно гудит ветер: ш-шух, ш-шух.

Ш-шух.

В темноте внутреннего зрения возникает фигура отца Николая. Он парит, словно в невесомости, и только лохмотья чёрной рясы колышутся ветром, будто трава на затопленном лугу. Потом кожа на лице сереет, высыхает, покрывается язвами. Глаза закатываются, губы открываются, рука выворачивается и переламывается со звоном колокольчика. Отец Николай нависает надо мной, рот его вытягивается, вытягивается…

– …берет? – говорит он над самым ухом.

Я вздрагиваю и просыпаюсь. Сердце стучит, в голове стучит; силуэт отца Нико… нет, Дианы, обычной Дианы, расплывается перед глазами мутным пятном.

– Че? – Я вскакиваю, чувствую нелепость этого и сажусь обратно. – Че там?

– Мой… меня бывший подберёт.

Слово «бывший» Диана произносит по-особому, будто с ним что-то не так. Ноги нет или, не знаю, головы.

– Че? – глупо повторяю я.

– Ты спишь? Говорю, меня подберёт бывший.

– М-м…

Я трясу головой и впервые осознаю вопрос. Не понимаю, как вести себя с человеком, который трахал Диану. Не понимаю.

Господи, да не хочу никого видеть. Помните тот замок в Барселоне, который не достроили, потому что архитектора переехал трамвай? Я продам квартиру, если бывшего Дианы переедет голубенький барселонский трамвай. Я даже пожертвую почку, если голубенький барселонский трамвай прокатится так несколько раз: туда и обратно, туда и обратно.

– Во сколько автобус? – спрашиваю я, будто и не слышал фразы о парне. – Ты посмотрела?

– Чел, он сюда приедет.

– Ну да, ну да. Типа твой бывший и меня довезёт?

– Вообще-то, ну… – Диана чешет ухо. – Лучше вам друг друга не видеть.

Глаза у меня лезут на лоб, щеки обжигает, как от пощёчины.

– То есть автобус я жду один.

– Обиделся?

– Да фиолетово. – На лице у меня, скорее всего, написано противоположное, но Диана вряд ли увидит это в сумерках.

Пару секунд я торможу в себе комментарии, колкости и вопросы, но потом всё-таки не выдерживаю:

– Он такой ревнивый?

– Вам не надо встречаться. Оки?

– У него нет башки?

– Чел…

– Или руки нет? Может, он енот?

– Господи, ты можешь просто выполнить просьбу?!

Я разминаю шею, затем киваю в сторону пакета с жёлтыми розочками. Внутри прячется сумка Вероники Игоревны. Или мы прячемся от неё – это уж как посмотреть.

– Из-за этого?

– М-м?

– Твой парень не должен меня видеть. Из-за сумки?

Диана трёт лоб и неуверенно произносит:

– Наверное, лучше отнести её ментам.

– И заодно рассказать, где её надыбали. И сколько священников при этом полегло.

– Я… я лишь предложила.

Мы молча глядим друг на друга, и я представляю нас со стороны: два безликих чёрных изваяния.

– Ты помнишь, чего он сказал?.. – спрашивает Диана. – Про отца? Думаешь, про моего? Или…

«Помню, как ты лупила его ногами».

– Чел?

– Да че ты меня-то спрашиваешь? Вернись и спроси.

Диана замолкает и отворачивается к окну, за которым тесно, темно, душно чернеет лес. В голове у меня проносятся «Трубы», удары Дианы, хруст костей. Переломанное лицо отца Николая. Его взгляд, остановившийся на мне при словах: «Она боялась твоего отца».

Сознавал дед Валентина, кому это говорил?

Сознавал, на кого смотрит?

Диана встаёт, медлит пару секунд, словно хочет что-то спросить, но ничего не говорит и растворяется в густых тенях. Вновь она появляется только у конторки. Доносятся голоса – Дианы и кассира, – и с шипением загораются белые диски ламп под болезненно-красным потолком. Из полумрака в углу проступает штандарт Свято-Алексиевской общины.

Диана вздрагивает и проходит мимо него к вертушке с перекусом, берет что-то, пробивает на кассе. На обратном пути она с треском раздирает упаковку, достаёт полупрозрачно-жёлтого мишку и зубами отрывает ему голову.

До меня долетает ягодный аромат.

– Эти мармеладки какие-то странные. – Диана бухается на стул, вытаскивает изо рта желеобразную башку и рассматривает. – Посиди хотя бы в тубзике. Тупо звучит, но…

Я усмехаюсь.

– Может, снять вам номер?

– Или в лесу? Или в…

Мимо заправки проносится карета скорой, и нас обдаёт сиреной, гулом, красно-синими огнями. Мы замолкаем, понимая, за кем и куда спешат врачи.

Диана пожирает мармеладных зверей и не замечает, что у неё под носом засохли бледные мазки крови. Я смотрю в окно, где два ряда молочно-белых светильников уменьшаются, сжимаются и уходят вдаль, в бесконечную, непроницаемую, жадную темноту. Странно, что больше ничего не отражается в окнах – ни Диана с кровавым осьминогом на футболке, ни столик, ни конторка кассира – только эти зловещие, сияющие диски.

– Когда ты пойдёшь к деду Валентина?

Диана шумно выдыхает носом и бросает на меня усталый взгляд, протягивает малинового мишку.

– Десерт?

– Когда ты пойдёшь к нему?

– Съешь мармеладку.

– И сядешь рядом, и будешь менять ему утки, и будешь носить еду из больничной столовой, и будешь извиняться, пока у тебя язык не онемеет? Когда?

– Чел, тебе нельзя здесь оставаться.

Лёгкий укол страха пронзает солнечное сплетение, но я не подаю вида и молча смотрю в глаза Дианы, пока не выигрываю в эти жутковатые гляделки.

– Извинения… – Она кладёт очередного мишку между зубами и одним «клац» делает из него инвалида. – Никому не нужны твои извинения.

– Типа переехал человека на машине – так ему и надо?

В чёрных глазах Дианы не отражается ничего, кроме усталости. Ни мыслей, ни эмоций. В сердцах я больно хлопаю ладонью о стол – стаканчик подпрыгивает, упаковка мармелада валится на бок и выблёвывает поток синих, фиолетовых, оранжевых медведей.

– Тогда и я не отойду от тебя, пока сюда не заявится твой БЫВШИЙ.

– Ты не понимаешь…

– Интересно, че он скажет, – мой голос дрожит, – что его девица забивает ногами священников, и потом…

Диана утыкает свою холодную ладошку мне в губы, так что остаётся только мычать и вдыхать сладкий запах мармелада.

– М-м… п… – Я грубо отталкиваю руку Диану. – Сказал: остаюсь!

– Господи…

Диана швыряет недоеденного медведя в упаковку и обхватывает голову. В черных глазах проступает отчаяние, и я ловлю себя на неуместной сейчас, к Диане, жалости.

Шоссе за окном омывает жёлтый свет фар, и к заправке подъезжает шестая «бэха». Кавалер Дианы?

Я внутренне напрягаюсь.

Пусть он уедет.

Пусть…

Из машины выходят немолодая пара. Мужчина открывает клапан бензобака, женщина прогуливается рядом, поёживается, обхватывает себя руками. Ветер играет её светлыми-светлыми, как у ангела, волосами, и это успокаивает.

– Он будет с минуту на минуту. – Диана подносит голубую медвежью культю ко рту, морщится и кидает останки в упаковку. – Чел, пожалуйста. Пожалуйста, блин, пожалуйста.

– Достала уже. – Я хватаю пластиковый стаканчик, обнаруживаю, что там остался лишь сахар на дне, и с хрустом сминаю. Боль молнией отдаётся в порезанном пальце. – Достала. Не хочешь извиниться перед отцом Николаем – иди в жопу. Со своим «с-минуту-на-минуту»-парнем. С этой сумкой. Идите вы все…

– И моя мама?

Я будто спотыкаюсь об этот вопрос и глупо открываю, закрываю рот.

– Ну-ну, слушаю. – Диана достаёт фиолетового мишку, раздирает пополам своими тонкими пальцами и беззлобно, вяло замахивается.

Мармеладная башка ударяет в мою ключицу и отскакивает на пол. Следом – в подбородок – летит мармеладная задница. Затем зелёный мишка. И ещё красный, и жёлтый, они обрушиваются на меня нелепым ягодным дождём.

Не зная, как на это реагировать, я достаю сумку Вероники Игоревны и нарочито кладу на стол.

Открываю.

На Артура Александровича вытаращивается куча залежалого хлама: наушники, оранжево-зелёный листок «Поморских аптек» с лыбой-доктором и девизом: «Следим за вашим здоровьем с 1995 года», бумажное письмо… ещё один аптечный купон.

И ещё один.

Подняв бровь, я собираю купоны в левой руке: четыре… пять… шесть-семь-восемь. Девять.

Гладкие и мятые, старые и новые, выцветшие и яркие.

«Поморские аптеки». «Скидка 7%».

«Поморские аптеки». «Скидка 9%».

«Поморские аптеки». «Скидка 5%».

– Твоя мама так часто туда ходит?

– А?

Я машу купонами и повторяю:

– Твоя мама часто покупает в «Поморских»?

– Извини, в «жопе» плохо слышно. Гавно звуки глушит.

Секунд тридцать я увязываю продукты жизнедеятельности и мой вопрос.

Типа сарказм?

Типа «получи, фашист, гранату»?

Пока я туплю, Диана забирает купоны и просматривает.

– «Наши адреса», – демонстративно читает она. – «Улица Челюскинцев, 25. Улица Красноармейцев, 19. Первая линия, 67. Улица Луговая, 16а. Пятая линия, 43. Шестая линия, 96». По-твоему, мама просрала все наши деньги, так что нас коллекторы чуть не подожгли, но аптеку выбирала подальше, – Диана трясёт купонами, – и ПОДЕШЕВЛЕ?

Я не отвечаю. Да, среди адресов нет ничего близкого к дому Фролковых или к гимназии, но откуда-то эти бумажки взялись?

В таком, блин, количестве?

Колокольчик двери звенит, и заправка наполняется промозглым холодным воздухом. У обочины, рядом с «бэхой», припарковался темно-синий седан – двухдверный, с клиновидным корпусом.

Дверца со стороны водителя приоткрыта, в салоне горит свет. Хозяина не видно.

– Жень… – глухо говорит Диана кому-то. Она швыряет купоны в сумку и быстро идёт к выходу. Меня прошибает пот, и в солнечном сплетении проползает что-то холодное, склизкое.

Её парень

Не хочу его видеть. Не хочу.

– Жень, не заходи! – повторяет, как сомнамбула, Диана. – Погнали сразу…

Как же всё не вовремя.

Как же не вовремя вся эта жизнь.

Когда я неохотно, через силу, через тошноту поворачиваюсь, Диана уже висит на мужике у входа и утягивает его наружу. Именно мужике: судя по одежде и телосложению, ему отстучало лет тридцать-сорок. Лица не видно, потому что Диана как анаконда обвилась вокруг своего бывшего. Затем мелькает борода, глаза, и я глупо хихикаю.

Это Леонидас.

Леонидас.

Нет, правда, это…

Это какой-то пиздец.