#7. ИННОКЕНТИЙ

Боль начиналась где-то за глазами и раскалённой дугой уходила в затылок. Паскудно-спёртый воздух ментовки душил, задница онемела от бесконечного сидения.

– Снова спрашиваю, Галактионов, – повторил старший лейтенант и упёр указательный палец в стол, – почему в десятидневный срок не явились в инспекцию?

Иннокентий не ответил – упёр локти в колени и устало свесил раскалывающуюся голову вперёд. Ему уже не хотелось ничего: ни Крыма, ни дома, ни дочери – только бы поспать или смочить пересохшее горло.

Мелкие глаза лейтенанта поблескивали в свете из окна. Было ему около тридцати, подбородок волевой, волосы прилизанные, с первыми намеками на лысину; плечи квадратные.

Почти весь стол, в который упёрся палец лейтенанта, занимал огромный, похожий на комбайн принтер. Периодически эта махина что-то исторгала из себя, и вскоре открывалась дверь, протягивалась рука и забирала бумаги. Ещё был шкаф с чередующимися чёрными и белыми дверцам, еще – телефон с таким количеством кнопок, будто в числе их функций был запуск космического шаттла. Прогнивший стол, покосившийся стул; вешалка с закинутой наверх фуражкой, отрывной календарь МВД России.

«СЛУЖИМ РОССИИ!»

«СЛУЖИМ НАРОДУ!»

«10 НОЯБРЯ – ДЕНЬ СОТРУДНИКА ОРГАНОВ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ».

– Посчитали, Галактионов? – поинтересовался старлей.

Где-то в душе хотелось сказать, мол, гонишь: десятый день – сегодня, но Иннокентий знал, что это бесполезно. Он выдвинул вперёд нижнюю челюсть и ничего не ответил.

– Вышли вы семнадцатого. Сегодня двацать седьмое. Считаем: семнадцатое – раз. Восемнадцатое – два. Девятнадцатое – три. Двацатое – четыре… – На каждую цифру лейтенант стучал указательным пальцем в стол, но Иннокентию казалось, что стучат по его голове.

– Двадцать первое – пять, – продолжал лейтенант. – Двадцать второе – шесть. Двадцать третье – семь. Двадцать четвертое – восемь. Двадцать пятое – девять. Двадцать шестое – десять. Двадцать седьмое… Сами скажете?

Это был типичный ментовской душняк, бессмысленный и беспощадный.

Иннокентий смотрел в поросячьи глазки напротив и не отвечал, надеясь, что этот инквизитор хоть когда-нибудь заткнется. Не заткнулся:

– Не успели выйти и уже нарушаем досрочное?

Постучали. Дверь за Иннокентием заскрипела на петлях, и лейтенант проворчал: «Кого ещё несёт». В следующую секунду маленькие глазки расширились, их хозяин вскочил, открыл рот…

– Выйди, покури, – донёсся зычный голос. Что-то в нём показалось Иннокентию знакомым.

– Да… я не курю, но… конечно. Да!

Лейтенант задёргался, схватил фуражку и поспешно вышел.

На его место прошествовал высокий мужчина за пятьдесят. В одной руке он нес чёрный портфель, в другой – удостоверение. Лицо было открытым, благородным, рыжие волосы на висках посветлели от седины, но следов лысины Иннокентий не увидел, как ни всматривался.

– Значит, досрочное… – проговорил мужчина, садясь и убирая в карман брюк удостоверение.

Карие глаза, белая рубашка с коротким рукавом, с гербами и погонами подполковника юстиции. Руки здоровые, как кувалды, волосатые. Руки снежного человека. На подбородке темнел шрам, словно выщерблина на лице каменной статуи.

Иннокентий почувствовал холодок. Он помнил, как и когда появился этот шрам.

Костян.

Нет, наверное, уже Константин. Если не Константин Михайлович.

Ладонь словно бы сама потянулась для рукопожатия, но усилием Иннокентий остановил её, опустил.

Ну какие тут, к чёрту, рукопожатия?

– С повышением, – сипло сказал Иннокентий.

– Здесь направление на постановку на учет в инспекцию Ростова. – Костян положил на стол портфель, достал бумаги. – И новая регистрация. Ростовская.

Иннокентий потер затылок. Боль в голове усиливалась, и приход Костяна казался нереальным, будто шёл волнами, размазывался и ускользал.

– Какой Ростов?

Костян моргнул, сцепил пальцы в замок. Расцепил.

– Так всем будет спокойнее.

Иннокентий почувствовал, что лоб у него собирается гармошкой от удивления.

– Что я, по-твоему, конь троянский?

– Давай не будем! – Костян шлёпнул свою лопату-ладонь на бумаги и передвинул их к Иннокентию. – Деньги на дорогу я дам.

К горлу что-то подкатило, обожгло, ошпарило. Иннокентий стиснул челюсти и усилием воли смолчал.

Принтер загудел, захрустел пластиковыми внутренностями.

Открылась дверь, женский голос пискнул: «Ой, здравствуйте, Константин Михайлович!», рука с аккуратными, как конфеты, ногтями схватила распечатку, и снова все затихло.

Костян достал из кармана телефон, покопался там и положил перед Иннокентием.

– Что? – не понял тот.

Рука-лопата протянулась через стол и ткнула толстым пальцем в экран. Закрутился белый кружок, и появилась девушка – лет пятнадцати, изможденная, анорексичная, болезненная. Скелетик, а не человек.

Аня?

У Иннокентия сдавило горло, рука дернулась, будто сквозь телефон он мог коснуться дочери.

– …У Марины Леонидовны на могиле не были, конечно? – спросил скелетик. – Туплю, вы и у мамы не были. Вас же сразу арестовали… – дочка помолчала, затем с гордостью сообщила: – Цветы для клумбы я сама выбирала. Мы бы как-нибудь вместе сходить могли. Ну, на годовщину. Отметить, что одной гнидой на земле стало меньше. Нет?

Иннокентий обмер и застыл от этой «гниды». Секунду или две спустя он сообразил, что до треска сжимает в руке телефон, едва не раздавливая его. Запись приостановилась от прикосновения к экрану, скелетик дочери открыл рот и молчал.

– Хочешь и дальше ей жизнь ломать? – спросил Костян и добавил после паузы: – Не поедешь сам – попадешь под нарушение условно-досрочного. Все официально оформлено на Ростов.

Иннокентий медленно опустил телефон на стол, разжал пальцы. Посмотрел в карие глаза Костяна, окруженные морщинками, красноватые, усталые. Выпятил подбородок.

Молчать.

Молчать.

– Да ешь твою! – выругался Костян и отвернулся, посмотрел в окно, за которым блестело сквозь голенькую иву беспощадное солнце. Потом он резко встал и вышел.

Секунд через десять загудел принтер, и сквозь его шум донесся злой голос Костяна:

– Этого в СИЗО!

Иннокентий закрыл глаза и набрал полную грудь воздуха. Перед внутренним его взором возникла переполнненная камера: верёвки с грязным бельём; стоящие, сидящие и лежащие люди; вши на постельном белье, яйца вшей на одежде. Сон по очереди, потому что шконарей в три раза меньше, чем народу. Вечно занятый дальняк; вонь, разбитые стены. Сквозняк из окна.

Тусклый свет.

Посреди этого ада стояла бледная, как призрак, Аня. Цветное пятнышко в мёртвом черно-белом мире. На видео ей было лет пятнадцать. Сейчас…

Сколько же ей? Двадцать шесть или двадцать семь?

Какая она сейчас?

Какая?

#8. АЛЕКС

Слепило солнце. Налево и направо тянулся покосившийся, проржавшей проволочный забор. Полицейская направилась к едва различимой калитке с табличкой: «Проход на причал закрыт». Табличка была грязно-белая, буквы – красные, написанные от руки. Ниже была ещё одна:

«СОБАКА

БЫСТРАЯ, ХИТРАЯ, ОПЫТНАЯ,

АГРЕССИВНАЯ И ЗЛОПАМЯТНАЯ»

– Алекс?

Саша вздрогнула, оглянулась на подъездную дорогу и двинулась следом. Полицейская достала ключи, стала открывать ржавый замок, но забинтованная рука не слушалась, и она вполголоса ругалась:

– Блин. Блин. Блин…

Пальто ее хлопало от ветра, чёрные волосы швыряло по белому лицу. Было в ней что-то от Возрождения, подумала Саша, только не золотоволосого, не весеннего, а мрачного и болезненного – босхианского. Глаза расставлены чуть дальше, чем надо; щёки чуть круглее, чем принято. Нос кнопкой, на губах – недоулыбка, под нижними веками складка от лёгкого прищура. Будто полицейская всегда что-то знала про тебя, и знала что-то нехорошее.

Замок наконец щёлкнул, и калитка заскрипела, открываясь; задребезжала ржавая проволока.

Они прошли на убитую набережную, где – не будь такой солнечный день – всё навевало бы мысли о конце света. Слева гнил дом охраны; под ногами зияли трещины и провалы, будто после землетрясения. Асфальт выламывали пучки пожухлой травы, нагие деревца, кустики. Вдали набережная переходила в бетонный причал. Одна из его секций просела под воду, а другая плавала посреди залива, превратившись в остров чаек. Тут и там тянулись граффити и надписи белой краской: «Опасно!», «Аварийная зона!», «Проход воспрещён!».

Саша кивнула на дом охраны и спросила:

– Надеюсь, ты не тут живешь?

– Это о… отца. Я теперь там. – Полицейская показала на старую баржу за причалом. На борту ее виднелась надпись: «Завод Ленинская кузница. Судно № 966, Построено в 1966 г.». Дальше вытянулся к голубому небу ржавый портовый кран, который своей стрелой перекрывал шар солнца, а еще выше и дальше темнело в соснах здание не то отеля, не то санатория, тоже на вид заброшенное.

– Ты милая. Ты живёшь в заброшенном порту на грузовой… галоше.

Полицейская покачала головой.

– Это не порт, это затон. Сюда приходили корабли, которые ждали груз или… окончания карантина. Или… запоя.

– Скамейка в парке уже не кажется такой ужасной.

Полицейская дёрнула бровями, но ничего не ответила.

Они миновали дом охраны, на пороге которого желтели слипшиеся письма, извещения, уведомления. Ветер временами тормошил их и утаскивал бумажку-другую в полет по набережной.

– Дай угадаю, – предложила Саша. – Твой отец – моряк, который подолгу не возвращается домой.

Полицейская чему-то улыбнулась.

– Ну почти. А твой?

– Он… он ваш коллега.

– То есть? – удивилась полицейская и даже замедлила шаг.

– Ну кто вы там все?

Саша неопределенно взмахнула рукой и вновь посмотрела на дорогу: пусто.

Полицейская заметила этот взгляд и заметно напрягалась.

– Алекс…

Саша сделала вид, что не слышит, и поднялась по громыхающему трапу на баржу. Под ногами мелькнула тёмная полоска воды, на поверхности которой колыхалась пленка ржавчины – видимо, из-за гниющего корпуса судна. Сашу передёрнуло, но она отвернулась и вопросительно показала на кабину:

– М-м?

Полицейская кивнула налево, и они спустились по двум лестницам в жилой отсек. Окна здесь были занавешены жалюзями, и царил солнечный полумрак. Слева угадывалась кухня, к удивлению Саши, с вполне современными батареями и индукционной плитой. На дверце духового шкафа висело вафельное полотенце, мятое, в красную и чёрную полоски. В раковине горой возвышалась грязная посуда: остатки наггетсов, салата, недоеденный «Наполеон». Гудел холодильник, желтела бутылка оливкового масла, блестела микроволновка, отражая в себе, как в зеркале, кофемашину и электрический чайник. Только гниловатые стены, крытые панелями из полупластика-полуДСП – Саша так и не смогла опознать материал – ясно говорили, что барже стукнул не первый десяток лет.

Полицейская вдавила зелёную кнопку в стену, и где-то под ногами загудело. Запищала микроволновка, моргнула плита, засветился синим неоном чайник.

– Обувь здесь, – Полицейская показала на резиновый коврик в коридоре, где стояли тапочки-лягушки, сняла ботинки и прошла направо.

Там ютилась не менее современная спальня: угловой стол, угловой диван, угловой комод – всё из IKEA. На пирамиде из трёх полок восседала плазма дюймов в пятьдесят. На сушилке висело с дюжину трусов и лифчиков всех цветов радуги – полная противоположность верхней одежды полицейской, которая на людях погребала себя под чёрными и серыми цветами.

Саша подошла к аквариуму, который стоял на комоде, и всмотрелась: коряги, песок, разбитый горшок. Постучала.

– Лучше так не делать.

– У тебя злые рыбки? – Саша снова постучала по стеклу.

– Говорю же…

«Бум!» – ударил в стекло нос змеи. Саша вскрикнула-отшатнулась и плюхнулась на диван.

– А… африканская плюющаяся кобра, – объяснила полицейская. – Она пугливая.

Сердце колотилось, как безумное, и Саша приложила руку к груди, потерла.

– Господи! Ты будто в фильме ужасов живешь.

Полицейская ничего не ответила на это, достала из шкафа ключи, перебрала.

– Открою тебе каюту неподалеку. Она более-менее обжитая. Была…

– Ага, – выдавила Саша, решив не уточнять, что стало с предыдущим жильцом.

Хозяйка вышла в коридор, вскоре за стенкой лязгнул замок, скрипнула дверь, пробухали шаги. Туда – сюда. Туда – сюда.