Он надорвал зубами пакет молока и слушал ее внимательно, с какой-то детской серьезностью, как будто боялся что-нибудь пропустить.

– Вино отличное, – объявила Маша.

– Восемнадцать градусов. Хорошее, говорят.

– Чего же ты не выпил?

– Неохота.

– Так не годится. Чего же я – одна буду?

– Ну, не люблю.

– Ты что, вообще не пьешь?

Он кивнул.

– Врешь! Никогда?

– Никогда.

– Тебе нельзя, что ли?

– Почему? Можно.

Он стал пить молоко из пакета большими торопливыми глотками.

– У меня отец – алкоголик, – сказал он просто.

Маша слегка смутилась:

– Может, тебе неприятно, что я пью?

– Жалко, что ли? Пей на здоровье.

Некоторое время они молча ели. Рябь бежала по желтой реке. В камышах булькало.

Он пододвинул к ней вино.

– Я больше не хочу, – сказала Маша.

Она словно боялась смотреть в его сторону. Толик дотронулся до ее руки.

– Это все – веники, – улыбнулся он.

– Я правда не хочу. Мне и так в голову ударило. Господи, как здесь хорошо! – вздохнула она. – Наелась, надышалась… Разморило меня.

– Ну и спи.

Она с сомнением глянула на песок:

– Может, правда?

Через минуту Маша уже спала, завернувшись в куртку.

Проснувшись, Маша увидела, что он сидит все в той же лягушачьей позе, задрав к небу острые колени и уставясь на реку. От воды шел горький удушливый запах.

– Чем это пахнет?

– Буксир надымил. Он тебя и разбудил.

– Который час? Домой, наверное, пора?

– Не знаю. Часов пять.

Она села и сладко зевнула.

– Как провалилась! – сказала она, встряхиваясь. – О чем это ты тут думаешь?

Смутная улыбка проскользнула в его глазах.

– Ну, скажи, – попросила Маша.

– Ночью сон приснился. Вроде мы в поезде… С отцом, – запинаясь, отрывисто заговорил он. – Он идет, я за ним. А в вагоне – никого. Идем дальше – там опять никого. Я еще думаю: куда это все попрятались? Поезд-то идет… чувствую – кто-то за нами. Я быстрей, и они быстрей. Отец впереди. Я бегом и никак не догоню. А они уже – вот. Я его за руку хвать, он обернулся – а это совсем и не он. Я как заору: батя!

Он стеснительно улыбнулся.

– Страшно… – сказала Маша. – И чем кончилось?

– А ничем. Проснулся.

Маша зябко передернула плечом:

– А у тебя отец красивый?

– Ты что! – Он засмеялся. – Шоферюга он.

Он помолчал, сдвинув брови, подумал.

– Так-то он мужик как мужик. Когда не пьяный. Раньше он в дальние рейсы ходил, всегда привезет чего-нибудь, то яблок, то еще чего. Один раз целого кабана привез…

Камыши стояли как вкопанные. Где-то у пристани скрипнула причальная цепь, жалобный металлический всхлип растворился в хрупкой тишине, повисшей над берегом.

Маша вдруг помрачнела. Он смотрел на нее с недоумением. Он видел, что она чувствует его взгляд, но не хочет отвечать.

Лицо его заострилось. Тревога выросла в глазах. Он нагнулся, они поцеловались.

Маша обняла его.

– Я думала, ты совсем не такой, – тихо сказала она.

Его бил озноб.

– Что с тобой?

– Н-не знаю…

– Успокойся, дурачок… – Она провела ладонью по его волосам. – Ты так меня любишь?

Он пытался что-то сказать, но не смог унять дрожь. У него стучали зубы. Она чувствовала, как все его тело мелко сотрясается в ознобе.

– Ну, успокойся, не дрожи так. Как от тебя пахнет хорошо…

Он вдруг лег на песок, спрятав голову в руки.

– Ты с ума сошел! Плачешь? – Она рассмеялась нежно, почти умиленно. – Успокойся. Ну пожалуйста. Ничего страшного. Что ты, ей-богу!

Она укрыла его курткой и гладила по спине, по затылку, будто баюкала.

– Ну перестань. Я тебя прошу. Ну посмотри на меня… – Она заглянула ему в лицо: – У тебя, наверное, никого не было?

Машино лицо приблизилось, теплые губы тронули его щеку, глаза, губы. Они обнялись.

– Какой ты большой…

В сумерках Толик выскочил из автобуса и зашагал к дому.

Он шел, глядя перед собой, жадно вдыхая холодеющий воздух. Сюда, на окраину, к новостройкам ветер доносил влажные степные запахи.

У подъезда на лавочке сидели женщины, одна из них ткнула пальцем вглубь двора:

– Глянь, кто пришел. Не признал?

Он обернулся. Под грибком среди чахлых молоденьких тополей тренькала гитара и звучал приглушенный говор. Компания за столом виднелась смутно, но он уже знал, кого искать, и еще издали угадал сухую, с едва отросшим ежиком голову на тонкой шее. Отец забивал козла.

Старик в ушанке, рассеянно следивший за игрой, ворчал:

– Прежде такого не было. Прежде строгость была. Уж коли сел, так запомнишь, что сидел, а не прохлаждался… – Он презрительно хмыкнул. – А это что? Это же бояться не будут!

– Жить-то можно, – согласился отец с кривой улыбочкой, пересчитывая вышедшие костяшки. – Только кушать охота, брюхо всю ночь просит.

Серков размашисто потянулся, заскрипел плечом.

– Вот без баб худо. На стенку лезешь…

– Это обязательно, – подтвердил с удовольствием дед. – На то отсидка!

– По мне – хоть бы их вовсе не было, баб, – заметил отец.

Пока мешали кости, отец курил и кашлял. В руках у одного из игроков показалась бутылка. Он ловко откусил полиэтиленовую пробку и стал лить вино себе в горло. Толик узнал Клещева из соседнего подъезда.

Напившись, он протянул вино отцу, но Толик метнулся к столу и выхватил бутылку.

– Кончай! – плачущим голосом завопил Клещев, но было поздно – раздался упругий хлопок, и стекло зазвенело об асфальт.

– Толька? Здорово, сынок, – сказал отец.

Толик стряхнул с ладони брызги и пробормотал:

– Увижу, кто ему нальет, – удавлю.

Клещев бегал вокруг, замахивался, но близко не подходил. Серков смеялся.

– Где я сейчас бутылку достану? – шумел Клещев. – Гони деньги, Козел, ничего не знаю.

– А я-то что? – пожимал плечами отец.

– Все, Клещев, – заливалась женщина, лузгавшая семечки за спиной игроков, – спать тебе сегодня трезвым!

Под фонарем появился милиционер, застегнул сумку, прислушиваясь, и направился к столу.

– Посуду бить – другого места не нашли?

– Старшина, – кинулся к нему Клещев, – забери ты Козлова выродка суток на десять! Тебе весь дом спасибо скажет! Это он бутылку кокнул!

– Пронюхал уже… – скривился отец, косясь на милиционера.

– Ты, Оськин, бросай этот свой тон. Пора тебе над своей жизнью подумать. И кой-чего понять, пока не поздно.

Участковый опустился на скамью, снял фуражку. Клещев все не мог успокоиться, ворчал:

– У, змееныш! Хоть бы его в армию скорей забрали…

– И что вас к ночи, как котов, разбирает?

– Змееныш и есть! – сердито, с вызовом буркнул старик в ушанке. – Закатал папаню…

Взгляд Толика впился в старика…

– Дурак старый! Твое счастье, что старый…

– Ты что городишь? – нахмурился старшина. – Стыда у тебя нету. Он тебе в дедушки годится! Эх ты… А что они тебя обзывают – плюнь. Будь мужиком! Ты поступил как сознательный гражданин. И мать свою родную от побоев, можно сказать, уберег. – Он внушительно посмотрел на Толика: – Как мать-то?

– А то он знает! – засмеялась женщина. – Третьи сутки дома не был…

– Не дадут сыграть! – вдруг тонким голосом выкрикнул отец, вскакивая и бросая на стол костяшки. – Все, пошел я…

– Погоди, Оськин. Сядь и не психуй.

Старшина со вздохом вытянул из кармана платок и стал обтирать потную фуражку.

– Тебе, между прочим, об работе подумать пора. Завтра зайдешь, на учет станешь. За баранку тебя все равно никто не пустит. Не мальчик, сам понимать должен. Ты, Оськин, подумай крепко. Семью свою пожалей. Вон у тебя парень какой вырос. Ему бы учиться…

– На прокурора… – вставил Серков, и компания дружно загоготала.

Отец смеялся вместе со всеми.

Толик стоял поодаль, дожидаясь отца, глядя в степь, наливавшуюся холодной фиолетовой тьмой.

– И что вы за люди! – не выдержав, рассмеялся старшина. – Только бы вам глотничать!

Майский ливень гремит на улице.

По карнизу расхаживал мокрый голубь, дергал головой, кося на Толика черной бусинкой глаза.

Хлопнула дверь. Маша вылетела из квартиры, вызвала лифт. Увидев Толика, она второпях махнула ему.

– Я опаздываю! – крикнула она, одергивая юбку.

Он спрыгнул с подоконника, голубь взмыл и поплыл в дожде.

Толик вошел в лифт следом за Машей. С тусклым гудением кабина поползла вниз.

– Ты надолго? – спросил он. – Я тебя подожду.

– Не надо…

Она неистово рылась в сумочке.

Когда лифт остановился и двери открылись, Толик вдруг уперся в стену, загородив выход.

– Здрасте! – фыркнула Маша.

Он и не думал уступать, стоял, угрюмо уставясь себе под ноги.

Тень прошла по ее лицу, Маша поморщилась.

– Какой ты дурак… – с огорчением, еле слышно проговорила она и отвернулась.

С верхнего этажа понесся гул – кто-то нетерпеливо колотил по решетке лифта. Двери расходились, урча, и снова сходились.

Маша отчужденно молчала в углу кабины. Пустыми глазами она смотрела мимо него, туда, где за окном подъезда катилась под дождем толпа.

Внезапно Толик выскочил из кабины, с силой вытащив сумку с красной кошкой, которую защемило дверью. Маша нажала кнопку. Створки разъехались – в подъезде никого не было.

Она раскрыла зонт и побежала на остановку.

После экзамена вся группа высыпала на ступеньки у входа, щурясь от яркого солнца и галдя.

Воздух курился над мостовой. За машинами вспыхивали змейки пыли. Только на аллее перед институтом, в тени деревьев еще стояли голубые лужи.

На скамейке Маша сразу увидела сумку с кошкой и воющий приемник. Толик, верхом на спинке скамьи, нависал над своими коленями. Она подошла, поколебавшись.

– Здравствуй…

На нем были темные очки. Маша посмотрела на его окаменевшую, долгую, сгорбленную спину, на хохол, стоящий торчком на затылке, и засмеялась:

– Ну прямо дитя!

– Мария, ты скоро? – окликнули ее от дверей.

– Не ждите, я догоню…

Она присела на скамейку, выключила приемник. Стало тихо. Машины сухо шуршали по асфальту.

– Я сегодня тройку схватила по терапии, – сказала Маша. – Теперь стипендии повышенной не будет…

Фонарь горел над котлованом, подобравшимся вплотную к дому. Земля в свежих отвалах поблескивала росой.

Толик повел Машу по коридору с дверями по обе стороны. На кухне хозяйки обернулись и замолчали, а одна из женщин вышла и смотрела им вслед.

Толик уверенно постучал. Маша озиралась в полутьме.

Кто-то худой и сутулый вырос на пороге.

– Не узнаете, Иван Игнатич? Это я, Анатолий.

Старик в ковбойке разглядывал их, забросив на притолоку длинную руку.

Позади него Маша увидела розовый матерчатый абажур над столом, под абажуром сидел мальчишка с гитарой.

– Проведать вас решили… – добавил Толик.

Старик отошел от двери, словно потеряв интерес к гостям, перелистал ноты, лежавшие перед мальчишкой, ткнул пальцем:

– Булахова к среде.

При виде мальчишки Толик помрачнел.

Ржавые корки украшали его ободранные локти, сквозь челку мерцал сощуренный бандитский глаз.

– Заходи, раз пришел, – буркнул, оборачиваясь, старик.

Мальчишка скатал ноты в трубочку и с гитарой шмыгнул в коридор.

– Кто пришел, Иван? – откликнулся тонкий голос.

– Телевизор-то барахлит! – ни к кому не обращаясь, сказал старик. – Бегает там какая-то мерзость…

Толик хотел ответить, но в дверь просунулась мордочка мальчишки, он ликующе гаркнул:

– Зме-ё-ныш!

И умчался.

– Только разбей мне инструмент! – закричал старик, бросаясь за ним.

Толик покосился на Машу – она посмеивалась. С тяжелым вздохом он включил телевизор, скинул куртку и спросил:

– Как жизнь, баба Лида?

Там, в углу за огромным буфетом, оказалась тумбочка с лекарствами, кровать и икона в изголовье. Старуха с темным лицом в платке таращилась с любопытством из-под перины.

– Куда Иван ушел? – детским голосом спросила старуха, в изумлении глядя на Машу.

– Сейчас придет. Баба Лида, вы, если чего надо, скажите.

Пока Толик копался в телевизоре, Маша слонялась по комнате, рассматривала картинки и грамоты в рамках, во множестве развешанные на стенах.

Старик пришел с чайником, и тотчас откликнулась старуха:

– Ну куда ты пропал, Иван?

Накрыв на стол, он положил на блюдечко варенье и исчез за буфетом. Оттуда послышался шепот, какая-то возня.

– Э, слепота куриная! – донесся его кашляющий смех. – Чего ты хватаешь, это же марганцовка!

– Трубку пора менять, Иван Игнатич, – объявил Толик. – Сносилась.

– А, бес с ней…

Дед разлил чай, жестом пригласил Машу и, дождавшись Толика, спросил:

– Испанку мою видел?

Толик покачал головой.

– Э, брат! Помрешь сейчас…

Он проворно залез на стул, достал с буфета кожаный футляр, раскрыл дрожащими руками. На потертом бархате лежала небольшая шестиструнная гитара с декой темного дерева.

– Севильская работа! Чуть штаны последние не снял.

И он сокрушенно вздохнул, пряча гитару.

– Чаю-то дашь еще? – пискнула старуха.

– А ты играешь? – поинтересовалась Маша.

– Играет! – презрительно скривился старик. – Да разве они теперь играют? Три аккорда выучит – и скорей во двор, столбы подпирать!

Он отнес старухе чаю и уселся.

– У вас разве музыка…

Толик, усмехаясь, спросил:

– Иван Игнатич, а отчего Высотский умер?

– Отвяжись, – проворчал старик. – Кому еще чаю?

– Разве он умер? – удивилась Маша.

– Это не тот, – пояснил Толик. – Это гитарист был.

– Славяне! Чаю не пьете, Высотского не знаете…

– А когда он умер? – спросила Маша.

– Давно. В один год с Александр Сергеевичем…

После каждого глотка он с натугой кряхтел.

– Мощь арфы и певучесть скрипки – вот как про его гитару писали! – Он поднял палец и повторил: – Мощь арфы и певучесть скрипки… А помер, прости господи, как крючник. По дороге из кабака. Погулять любил…

Лицо его раскраснелось, размякло. Обвисли многочисленные складки.

– Ну, уж ладно… – Он вдруг крякнул и отъехал от стола.

Тщательно обтерев ладони о ковбойку, он взял гитару.

– Колокола! – сказал он, просияв, и стал настраивать.

Наконец он откашлялся.

– Барышню твою одобряю, – важно сказал он.

У Маши заблестели глаза.

Старик засопел, приклонив ухо к грифу, выдержал паузу и тронул струны.

Тело гитары отозвалось легким, негаснущим стоном. Он поплыл по комнате. Сплелся мимолетный узор и захлебнулся в резких аккордах. В скороговорке вариаций начал складываться смутный напев. Он с трудом нащупывал путь, пробиваясь через перезвон.

Ритм все ускорялся. Все увереннее звучал глубокий басовый голос, томился, спрашивал с мукой, и не находил ответа, и терялся в струящемся лепете верхов.

Бег узловатых пальцев завораживал. Мелодия рванулась из плена, набирая силу, раскаляясь от сдерживаемой страсти, и все смолкло.

В тишине повторялся влажный цокающий шорох. Оцепенение схлынуло.

– Что это? – оглянулась Маша.

С непередаваемой ухмылкой старик кивнул на буфет:

– Спит!

Старуха в самом деле спала и во сне причмокивала.

С порога Маша спросила:

– Мне звонили?

Васильков, дремавший перед погасшим телевизором, заворочался в кресле и не сразу сказал:

– Звонил какой-то… Волосатый.

– Ты по голосу слышишь?

Не дождавшись ответа, она ушла к себе в комнату, включила магнитофон. Она растворила окно, вытрясла пепельницу в темноту, побросала тряпки с дивана на стул. И, забравшись на диван с ногами, уткнулась в учебник.

Играла музыка, Маша читала. Васильков зашел и стал в дверях, засунув руки в карман халата, кисло глядя на Машу. Она сбавила громкость.

– Хоть бы ты замуж вышла! – буркнул он.

– Лучше ты сам женись. А я еще немного подожду.

Вскоре она услышала, как он стучит в стену. Маша остановила пленку.

– У меня глотка не луженая, я не могу двадцать раз орать, – долетел его недовольный голос.

– Что случилось?

– Танька тебе конспекты принесла.

Маша отправилась за конспектами.

– Может, тебе правда жениться? – сказала она.

– Мне и так несладко.

Она взяла тетрадки, на которые он показал, и задержалась у двери. Васильков, лежа в постели, решал кроссворд под ночником.

– А вы с мамой хорошо жили?

– Нормально… – Он удивленно посмотрел на нее.

– А то я не помню! – сказала она с горькой улыбкой.

– Что ты помнишь?

– Все время ругались… Мама плакала часто. Я помню.

– Жили не хуже других, – обидчиво возразил Васильков. – Поругались, помирились – без этого не бывает.

Странное выражение покорности и тревоги, что-то собачье промелькнуло в его лице.

– Маме все время казалось, что ее хотят обидеть, – мягко сказал он.

– Кто? Ты?

– Все. И я в том числе… – Он отложил журнал. – Как-то пришел ко мне сослуживец. Ты его знаешь, Кошелев из Госстроя. Он тогда еще совсем мальчишка был, в аспирантуре учился. Пришел по делу, часа два просидел. Мать нас обедом накормила. Только он за дверь – с ней истерика. “Этот хам, молокосос меня третировал, а ты ему слова не сказал! Чтоб ноги его не было в доме!..” Что ты будешь делать…

Васильков протяжно вздохнул:

– Маме было очень трудно жить…

– Просто мама все принимала слишком близко к сердцу, – сказала Маша.

Она пошла к себе, раскрыла конспект, запустила музыку.

Опять в коридоре возник Васильков, запахиваясь в халат.

– Музыка мешает?

Он махнул рукой.

– У нас ревизия третий день копается, – сказал он. – Трест ходуном ходит.

– А ты на меня злишься, – заметила она.

Он присел к ней на диван:

– Когда экзамен?

– Какой? Я уже два сдала.

– Как твои дела?

– Лучше всех, как всегда, – отвечала Маша. – Только повышенной стипендии не будет.

Косясь по сторонам, Толик шагал вдоль цветочного ряда.

Мужчина в потертом кителе торговал розами.

– Почем?

– Два рубля.

– Штука?

– Дешевле вон там семечки дают, – сказал хозяин.

Толик крутанул пальцем у виска и понесся дальше.

Он взял тюльпанов и два пиона, купил гвоздики, сирени, лиловой и белой.

Он обошел весь ряд, вернулся к мужчине в кителе и насупился.

– Иди лучше постригись, – посоветовал тот.

– Тебя не спросили…

Он вытащил кошелек и пересчитал деньги, бормоча под нос. Хозяин скучал.

– Сколько тебе нужно? – не утерпел он. – Три? Десять?

Толик посмотрел на него исподлобья и продолжал считать.

– Давай сколько есть, – буркнул он наконец.

В толпе он нес букет перед собой, заслоняя локтями, отпихивая тех, кто напирал.

У ворот разгружали машину с луком, и очередь волновалась в ожидании, пока совершится прием товара. Золотистая шелуха плавала в воздухе.

Выбравшись из толкучки, Толик увидел Серкова, который сидел на подножке грузовика и ухмылялся.

– Огня нет?

Толик подставил ему карман, где были спички.

– Я к тебе заходил, – сказал Серков. – Мать не говорила?

Взгляд его скользнул по цветам.

– Потолковать бы.

– Мне в одно место надо, – хмуро сказал Толик.

– На кладбище, что ли?

Толик вспыхнул:

– Иди ты…

– Грубишь. С тобой говорят как с человеком… – Серков холодно сощурился: – А не надо – катись.

Толик смутился:

– Об чем толковать?

Серков сунулся в кабину, выдернул из зажигания ключи. Они вышли из ворот, направляясь к павильону.

– Батя-то устроился?

Толик неохотно пожал плечами.

– Темнит? – засмеялся Серков.

– Ходит где-то целый день. Говорит, обещали.

Серков обошел павильон и постучал в заднюю дверь.

– Механиком?

– Ну. В четвертую колонну…

Лязгнула щеколда. Женщина, узнав Толика, заворчала:

– А этот чего тут забыл?

– Не дури, Нелька. – Серков отодвинул ее. – У нас разговор.

Натыкаясь в полумраке на бочки, они протиснулись к столу в закутке. Буфетчица выстроила на подносе пирамиду из бутербродов и пошла за перегородку, откинула занавеску. В проеме проступила стойка и в сером тумане бурлящий, набитый народом зал.

– Механиком лучше всего, – сказал Серков, забираясь на сундук. – Тут – трешка, там – пятерка… Год повкалывает, а там и права отдадут.

– Места пока нет.

– Поискать – найдется, – возразил он с усмешкой.