На посылках

Вернига быстро собрался, все по сторонам оглядывался, как будто его кто-то невидимый обычным взором подгонял. Не то, чтобы страшно было казаку. Начал понимать он, что попал в переделку, в которой еще не бывал. И здесь, как в бою, саблей не помашешь и врага из ружья или пистоля не достанешь. Тут думать надо. А думать Вернига не наученный был. Когда батька говорил, что «тямыты» нужно, Омельян Вернига только лишь хмурился, да затылок чесал, морщился иногда, на небо поглядывая. Нельзя сказать, что казак уж совсем не думал, и все ему невдомек было, но особых усилий, чтобы думать, Вернига не прилагал, ошибочно считая, что казак, да еще и с саблей, решит сам по себе все проблемы. Да только не вышло так, как хотелось…

Больно ударило по Верниге, да и не только по нему, поражение казаков под Берестечком. Смерть побратимов на самом деле была только лишь одной из вех. Когда после событий Вернига вернулся на Сечь, то почувствовал, что и там настают другие времена. Многое менялось и не в лучшую сторону. В этом Вернига отдавал себе отчет. Что точно происходило, он не знал, да и не хотел разбираться. Слишком заведен был и накручен. Не хотел ничего знать. В сердцах был недоволен Богданом, который в самый решительный момент куда-то исчез. О пленении его татарами узнал позже, когда от раны оправился, да только погибших не вернешь, а сколько их полегло, не считали. Тысячи сложили голову.

Вот тут-то каким-то непостижимым образом учуял Вернига, что дело казацкое подломилось, что лучшее, что было в казацкой среде, стало постепенно по ветру развеиваться. Это тоже побудило Вернигу отчаяться, а потом искать успокоения на дне кружки. Хуже всего, что стал Вернига замечать за многими из казацкой старшины, что не привержены они казацкому делу, что хотят, как паны, руководить голотой. Больно тогда эта несправедливость задела Вернигу.

Расслоение в казацкой среде все четче обозначалось. Это были даже не времена Семерия Наливайко, когда реестровики почубились с голотой. Тут дело глубже лежало. Многое поменялось, а еще больше должно было измениться в худшую сторону. Что будет, Вернига точно не знал, но твердо знал: лучше точно не будет. Предчувствовал Вернига наступление руины, видя ее в головах казаков, а также в их противниках. Видел, но не знал, что делать…

Горилка, она, конечно, на время помогает забыться, но возвращение из страны угара бывает очень тяжелым. Это Омельян на себе проверил. Решил он завязывать с опасной страстью после беседы с гигантом. Подумал и решил на Хортицу вернуться, чтобы с Серезом встретиться, даже мысленно с ним поговорил, уже знал, что скажет при встрече.

К вечеру добрался Омельян до деревеньки, которая возникла на правом берегу ниже Чигирина. Домов сорок притаились в зелени садочков на холме, а внизу шумел, катя волны, Днепр-Славута. Тут у одного из жителей Омельян и остановился переночевать. Он давно уже не пил, но по виду жители сразу определили, кто к ним пришел. Сабля да два пистоля четко выдавали в госте казака, но печать горилки в виде едва заметного опускания все-таки явно значилась на его лице. И уйти от этого пока что для Омельяна Верниги не представлялось возможным.

Ночевал Вернига в сарае. Там ему и приснился сон, в котором тень в виде темного мужчины приближалась к нему все ближе, окутывая саваном темных энергий. Вернига вначале говорил с тенью. А потом выхватил саблю и порубил ее и сеть, которую тень на него набрасывала, да только все без толку. Сабля не брала вязкие и темные энергии, окутывавшие казака. Разрезы, нанесенные саблей, затягивались, а к казаку тянулись руки тьмы, раздавался чей-то смех, как будто кто-то забавлялся с Вернигой. И этому кому-то очень нравилась неспособность Верниги что-то сделать и как-то за себя постоять. Проснулся Вернига в холодном поту. Видение исчезло, но чувствовал себя казак разбитым.

«Да, так дело не пойдет, – подумалось Омельяну. – Если так и будет продолжаться, всю силу точно потеряю. Надо что-то менять, но что?»

Ответа на этот вопрос у Верниги тогда не было. Как-то сам незаметно для себя казак снова заснул, погрузившись в тяжелую и тягучую дрему. В этом состоянии на него снова вышел Люц. Мысленно через сон приказал: «Будешь делать то, что я скажу. На Хортицу не пойдешь. С утра в Чигирин, а потом в Черкассы и в Киев направишься. Там тебе дело надо будет одно, а может, и два сделать. Справишься, так и быть, навестишь родные края. Не справишься, так никуда больше и не пойдешь…».

Вернига поумнел, да так, что Люцу решил не прекословить. Решил он до поры до времени не проявлять крутой нрав и свое несогласие. Утром, проснувшись, казак, перекусив, чем богаты были хозяева, приютившие его, отправился в путь, да не вниз по Славуте, а вверх. До Чигирина Вернига добрался через три дня. Шел бы дольше, но, о чудо, то ли Люц, то ли кто-то еще «подогнал» коня. Вернига, поймав коня, который мирно себе пасся, перед тем, как вскочить на него и двинуться в путь, даже поразмыслил: «Все в руки само дается. Не пойму, почему так происходит. То ли рогатые так сильны, что делают все, что захотят, то ли еще какой-то помысел в отношении меня есть».

В бога Вернига давно не верил, еще с того момента, как, понадеявшись на некую высшую силу, забыл сделать то, что нужно для удачной вылазки. Тогда его ранили, а лучшего друга, Васька Зарекшу, убили. Винил себя за это Вернига, даже батьке пожаловался: так, мол, и так, «верха» не помогают. Батька же, выслушав казака, несколько раз разгладил усы, прежде чем слово молвить. С какой-то необычайной ясностью смотрел он на Вернигу, а потом из уст повидавшего виды казака слетели следующие слова:

– Ты, казаче, где живешь, на небе или на земле? Если на земле, то у тебя есть сабля, пистоли и ружье, а, главное, голова. Она у тебя для того, чтобы смекать и тямыты, а не для того, чтобы лбом стенки пробивать или поклоны бить. Ты кто? Ты воин. Запомни: не позаботишься о себе, о тебе никто не позаботится.

Вернига тогда что-то пробовал сказать в свою защиту, но Семен его сразу же на место поставил, выслушав неубедительные доводы казака, а под конец беседы сообщил «по секрету»:

– Если хочешь стать характерником и прожить жизнь долгую, надейся только лишь на себя. Друзья, если смогут, то помогут. Учись воином быть всегда, особенно в мирной жизни, чтобы ты мог за себя постоять без сабли и без пистолей. И ты тут мне молнии из-под бровей не мечи, как норовистый конь ноздри не раздувай и не кривись, как будто что-то кислое съел, да все никак не придешь в чувство. Доживешь до моих лет, поймешь: в двух третьих случаев смерть наступает по твоей вине от того, что ты не готов, чего-то не учел, где-то не досмотрел или вовремя не сообразил…

Вернига тогда многое услышал от батьки, да только одно дело слушать и слышать, а другое – делать то, что говорят. Этому надобно учиться. Вернига батьку слушал, да не понимал, что он говорит. То ли Семен просто излагал, то ли Вернига в глубине своего естества считал, что ему нравоучения и советы батьки не нужны. Как бы то ни было, а начал с какой-то особенно ясностью вспоминать то, что ему было сказано Семеном Куличуком, Вернига только после того, как с ним поговорил гигант, а еще больше после появления в его жизни Люца-Алама. Про себя Вернига сказал, что эту рожу еще отделает, да так, что чертяка позабудет к нему дорогу. Вот только это были пока что беспочвенные угрозы и намерения.

Батька Верниге давно уже не снился, но, когда Омельян его вспоминал, охватывало казака необычное чувство. Стыдно ему было в глаза батьке смотреть: не слушал он его советов, сошел с пути, характерником не стал. «Подвел я батьку, – все чаще думал про себя Вернига, – а он надеялся на меня». Что с батькой стало, точно никто не знал, но за месяц перед тем, как Богдан на Сечь пришел, исчез Семен Куличук, как будто его никогда на Сечи и не было. Искали его, да не нашли, а вскоре весть пришла, так, мол, и так, погиб батька, на татарский отряд набрел, когда травы собирал. Татары не пощадили. В эти россказни досужие Вернига не верил, знал батьку, как умного, тямущего, смекалистого казака, который просто так подставляться под татарские сабли не будет. Да только годы шли, а батька все не объявлялся. Тогда его погибшим точно сочли.

Омельян, хотел того или нет, также вынужден был признать сложившееся положение дел. Его тогда закрутил вихрь войны. Омельян Вернига был сотником, выполнял с побратимами самые рискованные поручения и задания, о которых, потомки, не рассказывали даже в наше время. Прошел Вернига вместе с Богданом от Сечи до Берестечка без отдыха и на одном дыхании, да только война рано или поздно дает о себе знать. Не беспредельны людские силы, особенно, если их умело подтачивают, а те, кто поддаются на уловки, только все больше ранят себя. К чему это я говорю? К тому, что легко, споткнувшись, упасть, а вот вставать и подниматься, когда ты лежишь, гораздо сложнее, чем не упасть…

Что же Верниги касаемо, то казак без приключений до места добрался. Денег у него не было, а как-то переночевать надо было, да еще и с конем. Можно было коня продать, но Вернига, глядя на красавца-коня, не решился совершить такое святотатство. Животное, пока казак на нем до места добирался, начало чуять в нем хозяина, да у этого хозяина ничего не было для того, чтобы накормить верного друга. И тут казак решился на «подвиг». Коня на время у знакомых оставил, а сам пошел по городу пройтись, посмотреть, как люди живут, где и на чем заработать можно.

Война-то продолжалась. Конца и края ей не было видно. Только с некоторого времени Вернигу война не прельщала. Вдоволь пороху нанюхавшись, казак решил, что пока он важное дело не сделает, товарищам не поможет, не воевать. Знакомых у Омельяна много было, да друзей не было. Все полегли. Побродил казак по Чигирину, да на окраину вышел, сел и задумался, что дальше делать. Вокруг никого не было видно. Вернига зевнул, а потом вздохнул. Дело не ладилось. Уже хотел, было, встать, да обратно пойти, как вдруг, присмотревшись, увидел впереди себя в шагах двадцати как сгущается темная энергия. Казак, глядя на это, прищурился.

«Везет мне, подумалось ему. – Никак Люц снова о себе напоминает».

И в выводах казак не ошибся. Едва заметный темный вихрь перед ним сгустился, и перед казаком вдруг возникла фигура. Мужчина, стоящий перед Вернигой, был в костюме богатого шляхтича, выставлял вперед грудь, победно слегка поглаживал усы, с высоты взирая на казака. Казак молчал, а мужчина, стоящий перед ним, не спешил заводить беседу.

«Вот нечистый привязался, – подумал Омельян. – Видать, я ему сильно нужен, раз является. Смотри, как вырядился, шапку богатую надел, хоть сейчас тепло, не зима. Впечатление, что ли, на меня произвести хочет? Так ведь рога спрятать все равно не получится…».

«Что это ты меня в мыслях рогатым называешь, даже обидно», – начал беседу Люц.

«Так что же ты рога выставил и красуешься?»

«Рога-рожки – это не главный мой атрибут. Они всего лишь связь осуществляют с главным, с тем, который на небесах сидит», – при этом Люц подъемом головы указал на небо.

«А я-то всегда думал, что на небе бог главный», – решил поддержать мысленный диалог Вернига.

Беседует Вернига с Люцем, а сам думает, как бы это ему отцепиться от нечистой силы, да так, чтобы эта рожа его больше не донимала, а Люц, видимо, решил казака просветить, да и говорит:

«Ты меня только в одном обличье видишь. У меня ликов много. Кем хочешь, могу прикинуться. Что же касается бога, то тебе какой из них больше нравится?»

Казак от такого слегка оторопел.

«Что, и богом можешь прикинуться?»

«Любым и на раз».

«А ксендзом можешь?»

В следующую секунду лик Люца изменился. Вместо победно стоящего шляхтича, держащегося одной рукой за эфес сабли и время от времени проводящего рукой по усам, появился ксендз, да не обычный, а высокое положение в церковной иерархии занимающий. А как только появился, сразу же казаку начал проповедь читать о послушании, пока Вернига его не остановил.

«Я смотрю, ты везде успел».

«Так и небо, и земля давно поделены, казаче. Вот только вы, казаки, тут по свету мыкаетесь, да все не хотите покоряться, все свободы какой-то хотите. Глупо это. Что смотришь на меня? Хочешь убить? Давай, заведись, будь злее!»

«Нет, – подумал казак, – я тебе такой радости, как с саблей на тебя кидаться, не доставлю. Хватит, ты меня больше на этом не проведешь».

«Что ты молчишь? Саблю из ножен не достаешь? Я тут, рядом с тобой. Убей меня, прояви свою злость и тебе станет легче».

«Чертяку не слушай, – донеслась в это же время до казака посланная кем-то мысль. – Обманет и тебя еще больше запряжет в свое ярмо».

«Может, проговорить что-то?» – пронеслось в голове у Верниги.

А Люц, видимо, мысли казацкие слышал, и давай Вернигу подзадоривать:

«Казак-молодец, ты перекрести меня. Я уйду сразу же. Знамения испугаюсь».