Февраль 1241 г. Польша
Орда-Ичен, прозываемый на Руси Урдюем, в Смоленск удачно зашел, захватив с собой в «западные земли» не только рать молодшего князя Михайла Ростиславича, но и воинов неведомо откуда взявшегося литовца Аскала. А кроме того, имелись в монгольском войске и половцы, и булгары эмира Гази-Бараджа, пришедшие с Бату-ханом с Итиль-реки. Кого только не было, теперь вот – и русские – смоленская рать!
Во исполнение завещания великого Чингисхана – «дойти к последнему морю» – Бату и Субэдей наступали через галицкие земли в Венгрию, Орда-Ичен с Кайду и Байдаром, прикрывая северный фланг, направились через Волынь в Польшу и дальше, в Моравию и – может быть – даже в германские земли: ликвидировать военную опасность и повернуть на юг, на соединение с главными силами.
Все это Ремезову поведал Ирчембе-оглан, верный соратник Орда-Ичена, и, честно говоря, Павла отнюдь не обрадовал – до Субэдея-то еще было примерно как до луны пешком. Правда, шли обе рати примерно в одном направлении – на запад, и все же должны были когда-нибудь встретиться… Только вот – когда? И все ли доживут до этой встречи? Да, и еще одно тяготило молодого боярина – на протяжении всего похода придется (уж никуда не денешься!) убивать, а проливать кровь очень уж – до тошноты – не хотелось, и как эту дилемму разрешить, Ремезов пока не представлял. Не рваться в бой? Так сочтут трусом, и поделом. Не-ет, этот путь тоже был неприемлем, пацифистов в этом мире не уважали, а война и кровь считались обычным – и даже наиболее приемлемым – способом решения политических дел.
Кроме таких вот моральных аспектов еще никак нельзя было забывать и о личных врагах – о боярине «Битом Заде» Телятникове, о – чтоб им ни дна, ни покрышки – братьях. Вполне могли подослать своих злодеев: незнамо, как братцы, а уж Телятников-то – наверняка, не зря Марья Федоровна-вдовушка предупреждала. Ах, Марья, Марья…
– О чем задумался, друже боярин? – поправив стягивающий волосы тонкий золоченый ремешок, осведомился Ирчембе-оглан.
Нынче вечером в шатре сотника играли в кости, народу набилось много – в основном монголы да булгары, но были и русские, само собою – бояре, кто б простолюдинов к шатру подпустил?
Князь Михайло тусовался, как ему и положено, с высшим командным составом – Орда-Иченом, Кайду и Байдаром, с ними и непонятный литовец Аскал – тоже ведь князь… вроде как. Кунигас – так он себя именовал, и вид при этом имел весьма надменный – разговаривал со всеми нехотя, слугам приказы сквозь зубы бросал.
– Так, о своем, – Ремезов взял переданный стаканчик, потряс, метнул кости… Не повезло, как бы плащ не проиграть!
Эх, Митоху бы сюда – враз бы всех обчистил. Нельзя, не боярин Митоха, так – голь-шмоль перекатная, по-блюзовому говоря – хучи-кучи-мен.
Вот, снова это выражение – хучи-кучи… Не очень-то Ремезов любил блюз, да и рок-н-ролл не жаловал, так, вообще музыку редко слушал, да и то, только то, что нравилось, и в самых разных жанрах: Ободзинского, Джо Дассена, Высоцкого, «Битлов», немного «Лед Зеппелин».
Откуда ж это словечко-то? Хучи-кучи… Точно – не от «комсомольца». От студента-французика? Скорее всего.
– Ты умный человек, боярин Павел, – подсев ближе, негромко произнес Ирчембе-оглан. – Да-да, не возражай, умный. Я вижу, как ты играешь. И, знаешь, хочу рекомендовать тебя моему славному господину Орда-Ичену… для важного и почетного дела… И опасного! Но оно того стоит… чем быть одним из многих, такому оглану, как ты, лучше возвыситься. Как говорится – добрая осень лучше трех весен, а тебе, чем таскаться в обычном войске, куда выгоднее заняться разведкой.
– Да что ты!
Павел замахал руками – вот только этого ему еще не хватало – на монголов шпионить! И так-то, считай, продался… почти. Как и молодший князь. Хорошо, не за злато-серебро – за родную землицу, что, наверное, все же хоть как-то оправдывает присутствие смоленской рати в монгольской орде.
– Нет, нет, ты не отказывай сразу, Павел-оглан, подумай… подумай сам, как лучше проникнуть, как сладить все. Впереди Сандомир, Краков, моравские и немецкие города, Венгрия и… быть может… Италия, а там – кто знает? Весь мир! Ты можешь достичь многого, заслужив благоволенье самого великого хана! Подумай, друг мой Павел, подумай хорошо.
– Давай-ка лучше кости бросать.
– Ладно, давай. И все же я еще вернусь к этой беседе. Обязательно вернусь. Эй, слуги! Вина сюда, арьки!
Поначалу играли молча, но вот хлебнули очень даже неплохого монгольского винца из сушеных ягод… и завязалась-пошла беседа, причем, похоже, что все собравшиеся понимали друг друга плохо – через пень колоду, хотя вроде бы язык-то у них должен быть один – тюркский… Хотя какой там у монголов тюркский? Правда, сам Ирчембе-оглан – найман, христианин даже, правда – еретик, несторианин… впрочем, Ирчембе-то как раз понимал все отлично, много языков знал – полиглот, однако. Иногда – очереди кости метнуть дожидаясь – переводил тихонечко Ремезову на ухо:
– Вон тот, с бритой башкою, булгарин, рассказывает, как не так давно – лето-два назад – приезжал к ним в Булгар урусутский князь Ярослав Вы-се-во-ло-дыч… С богатой казной приезжал, подарки дарил царевичу Кутлу-Буга, наместнку Угэдея, хана великого. Гази-Бараджу, эмиру булгарскому, хитрому, как тысяча лисиц, тоже досталось из тех даров – четверть. Ярослав князь даже голову себе сбрил и побрил наголо голову – в знак покорности, и дань вот, привез… хоть никто его и не просил – Кутлу-Буга с эмиром удивлены были безмерно.
Князь Ярослав… папа Александра Невского, что ли?
– Друже Ирчембе, тот Ярослав… у него сын – Александр, да?
– Да, Искендер.
– Невским недавно за великую битву прозван? В Новгороде княжит?
– О великой битве не слышали, и о прозвище таком тоже. Грозные Очи – так его свои кличут, ибо жесток и себялюбив. Одначе помощи у нас просил против орденских немцев. Просил. Бату, хан великий, не отказал – отправил на днях тысячу. Эркин-нойон вчера приехал – рассказывал. А Ярослав, Искендера батюшка, хитер не меньше Гази-Бараджа. Обрился, подарки привез… Зачем? А затем – кто теперь среди урусутов главным – великим – князем будет. Я даже не сомневаюсь, и тебе не советую.
Павел только головой качал да помалкивал – вон оно, оказывается, большая политика-то как делается! И все совсем не так, как в учебниках школьных писано. Никакая Русь не «щит» супротив «монголо-татарских завоевателей». Какой там, к черту, щит – союзники, вассалы верные! Не все, правда, княжества – Даниил Галицкий, к примеру, люто монголов ненавидит и на Европу оглядывается, – но большинство…
Да и с учебниками понятно – там не история, а пропаганда. Не только в России, во всех странах так, французские почитать – так вообще уши завянут: славнейшая победа союзных войск на реке Альма. Крымская война, да… Англия, Франция и – за каким-то своим хреном – Пьемонт – против России. Победили, конечно… по многим причинам. Но стычка на Альме-речушке – никакая не «славнейшая победа» а так, мелочь… типа вот «Невской битвы». Кто сейчас ту Альму помнит? А французы вот даже мост в Париже назвали – Альма. Гордились. Как и мы, русские, Невской битвой… о которой никто из современников и слыхом не слыхивал. Да и Александр… «Святой благоверный князь Александр Ярославич, защитник земли русской» и Александр Грозные Очи – вроде как один и тот же человек… а личности – абсолютно разные. Все ж биография от жития святых отличается сильно. Скажи сейчас Александру, что он – защитник земли русской – удивился бы очень. Непременно уточнил бы, о какой именно земле речь идет. Не приведи, Господи, «рязань косопузую» защищать или, того хуже – черниговцев.
– Ага! Ага! – разволновался Ирчембе-оглан. – Ты смотри, как везет булгарину! Сам черт ему ворожит – всенепременно.
Погладив висевший на груди золотой крестик, сотник быстро прочел молитву «Христородице-деве» и тут же махнул рукой слугам:
– Арьку несите и еще вина! Хватит играть – пировать будем.
– Одно другому не мешает, оглан! – пряча довольную ухмылку, крикнул было везунчик-булгарин, да никто его уж и не слушал.
Оставив кости, гости со всем старанием налегли на так вовремя предложенное угощение, а главное – на выпивку, в коей в шатре Ирчембе-оглана недостатка не было. Ну, еще бы – он же монгольский боярин! И не из самых бедных рыцарь, всей степи – багатур. А выпить монголы любили, как ни боролся с этим еще сам Чингисхан – чтоб хоть в походах не пьянствовали – а все ж битву с зеленым змием проиграл вчистую. Никакая Яса не помогла!
Еще меньше месяца Павел был в этом походе, а уже заметил: пьянство среди монголов почиталось доблестью, по обычаю – все должны были пить, а кто не пил – тот очень подозрительный человек, либо больной, либо – сволочь. Ну, о-о-очень знакомое утверждение. После кумысной водки – арьки – и ягодной бражки – «вина», монголы очень любили лошадей, и – на третьем месте – великого хана. Никакого столь цветисто описанного в книжках всеобщего монгольского раболепия Ремезов что-то не наблюдал, скорее даже наоборот – даже знаменитая жесточайшая дисциплина оказалась вовсе не такой уж жестокой. «Если бежит из десятка один – казнят весь десяток, если десять из сотни – сотню». Ага, как же! Наказывали, конечно, не без этого, но чтоб вот так, за одного – десяток в расход пустить… Этак никаких сотен не напасешься, и все непобедимые тумены растают, как снег в солнечный мартовский день.
Нет, дисциплина, конечно, была – но вполне разумная, не столько на страхе держалась, сколько – на обычае, на уважении – ведь все, по сути-то, родичи, стыдно было подвести, не оправдать оказанного доверия.
Азартные игры, кстати, в походе тоже запрещены были, за них наказывали… простолюдинов. И правильно, нечего мужика бесом тешить, игра – она исключительно благородных мужей дело, ибо для благородного деньги, богатство – ничто: пыль, мусор, сухай ковыль степная – подул ветер – и нет. Главное не богатсво, а честь!
А вот простолюдину скопить денюжку – все дело жизни. Подлое и глупое. Ну, так ведь никакой чести-то у подлых сословий по определению нет, да и быть не может, откуда – что они, бояре, рыцари, степные богатыри – огланы? Так уж от Господа испокон веков повелось: благородным – честь и слава, «подлым» простолюдинам – презренный металл. Каждому свое – так-то!
– На, друже, Павел, испей! – хозяин шатра самолично протянул Ремезову большую пиалу – ярко-голубую с белым орнаментом.
Боярин все сделал по обычаю, как тот же Ирчембе-оглан и учил: принял пиалу достойно, двумя руками, кивнул, поблагодарил. Выпил, не поморщившись, хоть арька – так еще дрянь…
Улыбнулся:
– Доброе вино!
Так было принято говорить.
– Доброе!
Пошла чаша по кругу, пошли разговоры, шутки-прибаутки, смех. Ну, и похвальба, как же без этого?
– А вот я намедни…
– А мы с огланом…
– Выпил целый бурдюк…
– Три дня пили…
– Проснулся, думаю, – где?
– Там, в овраге том, и уснули…
– Пошел коня искать…
– Эге, ну как же! Глупая голова – враг ногам.
Кстати, – вот тоже монгольская пословица-поговорка. Как и следующая:
– Пеший конному не товарищ! Так ты, Кергенчей, отыскал коня-то?
– Отыскал. В ивняке, за оврагом.
– А, вон он куда забрел.
– Да, туда.
Дальше пили уже без всякой очереди, кто чего и сколько мог, да и не слушал уже друг друга никто, каждый про свое болтал, подвигами да пьянством бахвалился. Даже бритоголовый булгарин – и тот туда же, а еще мусульманин, да!
Ирчембе-оглан снова подсел к Ремезову:
– Не забудь, боярин, завтра твоему отряду в дозор.
Павел улыбнулся:
– Да помню.
Не то чтоб сильно опьянел, но так… весело уже, хорошо было.
– Не стану тебя уговаривать от вина отказаться, не по обычаю то, – все же не отставал оглан. – Однако ж поосторожней будь. Арька – она дюже хмельная.
Ремезов и сам понимал, что вот все уже – хватит. Напился уже, посидел, пора и честь знать, тем более, действительно – в дозор завтра. Слава богу, хмельное никогда над ним власти не имело такой, как на многих – коль уж на язык попало, так туши свет, сливай масло. Ничего подобного! Умел Павел себя контролировать, никогда не напивался по-монгольски – в умат, себя не помня… ну, разве что в ранней юности, в общаге. Но то – другое дело, нынче же…
Нынче же – в дозор нужно. Завтра. Хотя нет – сегодня уже.
Все ж опьянел Павел, опьянел – вот она, коварная арька, да еще с бражкой ягодной намешал! Вроде в голове хорошо, а ноги не идут, заплетаются. Монголам-то что – взгромоздились на коней, да брюхом на гриву… лошадка, она сама дорогу знает. Вот и Ремезову бы на коне поехать… да не с руки – слишком уж близко. От Ирчембе-оглана шатра до становища его дружины – метров пятьсот, вряд ли больше. Однако и монголы не дальше – но все на конях явились, степняку без коня невместно, вот уж точно – пеший конному не товарищ… Пеший конному… а гусь – свинье!
Павла вдруг пробило на смех, непонятно – то ли с бражки, то ли с арьки – но пробило, да так, что все вокруг веселым казалось. И многочисленные костры, и сидевшие у костров воины, даже звезды – и те были смешные, веселые, что уж говорить о луне! Толстощекая, с лучистыми, заплывшими жиром, глазами, она хохотала так громко, с такой непонятной наглостью, что Ремезов, подняв голову, даже погрозил ночному светилу пальцем – мол, нечего тут, как лошадь монгольская, ржать!
Погрозил, да на ногах не удержался, запнулся, упал…
Вылетевшая из ночи стрела, скользнув мимо, ударила в ствол толстого, росшего неподалеку вяза, да так там и застряла, дрожа с такой неудержимой злобою, словно бы всерьез переживала свой промах, словно имела мозги… коварные, как у ядовитой змеи. Хотя… какие там у змей мозги!
Ничего не заметив, Ремезов поднялся на ноги, что неожиданно для него оказалось не так-то просто и потребовало недюжинных, прямо-таки цирковых, способностей. Ноги почему-то не слушались, разъезжались – и Павел еще пару раз падал… и снова не увидел мелькнувшей стрелы, и не слышал свиста… впрочем, она и не свистела, стрела-то, пущенная неизвестно кем. Снова ударила в вяз, на этот раз ближе к корням – задрожала…
Боярин снова упал. И так от того весело было – главное, голова-то ясная абсолютно, и звезды, и яркая насмешливая луна, и тишина вокруг – лишь слышно было, как перекликались иногда часовые, да откуда-то издалека доносилась протяжная монгольская песня, этакий бесконечный степной блюз – «еду, еду, еду я-а-а-а»… Нет! «Еду-еду» – это все-таки «Чиж и компания», а тут – степняки, монголы… Но слова, похоже, все те же – о чем еще петь кочевникам? Конечно же – еду, еду…
За овражком, в кусточках, таились в ночной тьме двое здоровых парней-оглоедов. Широкие плечинушки – косая сажень – морды одинаково круглые, на обоих парнягах – треухи, а глаза – у одного светлые, навыкате, у другого, как болотная жижа – зеленовато-карие. А вот бороденки одинаковые – реденькие, клочковатые, будто пух. Молодые парни-то, еще в полную взрослую силу не вошли. Лет по двадцать есть, верно, или больше чуток, самую малость. Мускулистые, сильные, лица вполне славянские, и, если б Ремезов их вдруг увидал, ежели разглядел бы, то уж точно отметил бы – печатью интеллекта не обезображены. Простые такие деревенские лица, добрые… относительно.
Вот один из парняг снова наложил на тетиву стрелу…
– Погодь, – тут же прошептал другой. – Дождись, покуда подымается.
– Э, не ори под руку!
– Кто орет? Я? О, глянь, глянь… встает… кажется. Эх! Упал! Вот ведь пьянчуга.
– Уж так. Недаром говорят – пьяным сам Бог помогает.
– Или – черт.
– Пусть тако… – лучник снова прицелился. – А вот пождем маленько… и…
– Тихо! – его напарник вдруг насторожился. – Кажись, идет кто-то. К нам – слышно! – идет.
– Да кому тут идти-то? Кто знает?
– А идет! Сам-то, глухая тетеря, не слышишь?
– Сам ты тетеря… А ну-ка, давай-ка мы туда – стрелу! Оп…
– Не! – второй перехватил лук. – Сейчас, дождемся, подкараулим… коли к нам – так имаем, а там… А там – видно будет!
Парни переговаривались шепотом, так что барахтавшийся в снегу Павел ничего и не слышал. Да и особо прислушивался, честно-то говоря. Не до того было – подняться бы, дойти б до рати своей. Ох, уж эти монголы-пьяницы… Да луна еще – ишь, ухмыляется, пялится.
– Ужо тебе! – приподнявшись, боярин погрозил луне кулаком и снова шлепнулся. – Ох, мать твою…
А таившиеся в кустах оглоедушки все ж дождались кравшегося в ночи гостя – едва тот подошел поближе к оврагу, выскочили, навалились, утянули вниз – все почти что бесшумно, по-взрослому.
– Ага, попался, гад! А ну, признавайся, почто за нами следил?
– Пахом! Карятка! – задергался, замычал пойманный. – Наконец-то вас отыскал. То я ж – Охрятко рыжий.
– Не особо-то заметно, что ты рыжий. Эва – ночь-то!
– Так ить луна, месяц…
– Я те дам счас, луна! А ну, говори…
– Тихо, Пахоме, постой. И впрямь ведь – Охрятко. Не видишь, что ль?
Оглоедушко присмотрелся, прислушался… и смущенно сдвинул на затылок треух:
– И впрямь – Охрятко!
– Дак, правда и есть. Я вам что твержу-то? – рыжий изгой выплюнул набившийся в рот снег. – Сноровку за вами шел – не замыслили б чего нехорошего! Так и есть – замыслили.
– Вражину боярина нашего замыслили смерти предать, – хвастливо приосанился Пахом. – Рази господине наш не то наказывал?
– То, да не то! – Охрятко усмехнулся и с осуждением покачал головою. – Хорошо хоть он меня с вами отправил, за бегство простив. А то б натворили вы… Ну, убил б сейчас Павлуху – и что?
– А что?
– А то! Отомстили б за батюшку-боярина нашего, спору нету, а потом что? Ну, убил Павлуху заболотского неведомо кто… Землица его – братцам старшим! А боярину нашему что? Правильно… вот это самое.
– Так что же…
– Сколь раз говорил вам уже! – зло зашептал рыжий. – Ославить Павлуху надобно. Мол, трус и предатель, а потом уж убить. Тогда Всеволод-князь – от мертвого – землицу его отберет. Ясно вам, дубинушки?
Парни переглянулись:
– Да ясно. Только ты это… не хорохорься, не то живо получишь по кумполу!
– По кумполу, ишь ты! – вконец разозлился прощеный изгой. – Забыли – боярин-батюшка Онфиме Телятыч меня за вами приглядывать послал. И вы меня должны во всем слушаться!
– Мы? Тебя? Так мы это… и слушаемся, как батюшко-боярин наказывал.
Досадливо сплюнув, Охрятко махнул рукой – чего зря с идиотами разговаривать? Им приказывать нужно.
– Вот вам моя указка – не мечите стрелы в Павлуху-боярина, лучше помогите-ка ему на ноги подняться да проводите до шатров, а то кабы в снегу не замерз, не помер бы раньше времени! Ну, что встали-то, чего вылупились? Идите уже, да потом, может, с Павлухой… – рыжий слуга вдруг осекся. – Ой, нет, нет в вас нужной хитрости! Самому б сейчас пойти, да нельзя – меня-то он на лицо знает. Ладно, до шатра его дотащите – и возвращайтеся.
Помощь неожиданно оказавшихся рядом доброхотов пришлась Ремезову весьма кстати. Подняв его на ноги, Пахом с Каряткою вежливо отряхнули боярина от снега и, подхватив под руки, поволокли к кострам смоленской рати.
– Вы кто ж такие будете-то, родные? – смеялся Павел. – И откуда взялись?
– Мимо шли. Тут глядим, господин – ты. Упал, верно.
– Упал, упал… Да все. Пришли мы, вон и шатер мой. Вы, я смотрю – русские, смоляне?
– Смоляне, господине, смоляне. Боярин нас в рать послал, сам занемог.
– Ах, занемог…
Добравшись, наконец, до своего шатра, Ремезов рухнул на брошенную поверх лапника – для тепла – волчью шкуру. Другой такой же укрылся – тепло, жарко даже. Спать что-то не очень хотелось, впрочем, куда-то идти – тоже. Спасибо, находился уже, не эти б парни – так до утра бы выбирался. Славные ребята. А боярин их – занемог. Так, кстати, многие делали, кому средства позволяли вместо себя наемную дружину отправить. Вот и Онфима «Битого Зада» Телятникова что-то видно не было, похоже, что тоже – занемог.
О проекте
О подписке