Цитаты из книги «Такыр»

Она помнила умершую мать и других женщин своего племени – многие из них, когда умирал муж, смачивали водой яшмаки, чтобы иметь слезную влагу для сухих глаз.

В другой раз Катигроб принес девушке бусы из ракушек Аральского моря и поцеловал ее в губы.

Катигроб опомнился от своей мысли. Перед ним в ожидании стояла Джумаль, выросшая в тоске, в голоде, рабстве, но живая, чистая и терпеливая. Австриец поднял ее к себе на руки и поцеловал в темные, доверчивые глаза. Ночью Катигроб отнес покойную Заррин-Тадж далеко за пределы такыра и там закопал её в песчаную глубину. Сверху он насыпал холм, но его мог скоро развеять ветер, поэтому австрийский солдат произвел шагомерную съемку местности, привязавшись к постоянной пограничной черте такыра. Он не хотел, чтобы человек, даже мертвый, был забыт. Съемку он записал себе в памятную книжку.

Он, венский оптик, видит теперь одни миражи, исчезающие эфемеры света и жизни

Такая грудь ничего уже не могла делать – ни любить, ни ненавидеть, но на ней самой можно было склониться и заплакать. Рабыня умерла.

Пока Джумаль говорила, ела и смеялась с Катигробом, Заррин-Тадж, лежавшая одна в песке, молча умерла.

Заррин-Тадж все еще понемногу была жива, боясь окончательно ожить, чтобы потом сразу не умереть.

Скажи там, пожалуйста, богу – тебе все равно, ты ведь мертвая, – скажи там, чтобы я один остался на свете!

Она непочтительно легла около гостя, и влажное бешенство смерти выступило у нее на губах. Ода-Кара вскочил и ушел в испуге, а Атах-баба пихнул жену ногой, чтоб она отвернула от него свое страшное лицо. Заррин-Тадж повернулась сама и затихла. Она чувствовала жар, который сжигает ее усталые кости и внутренности, и ей становилось легче, точно все, что так давно изболелось и утомилось в ней, потягивалось и потрескивало.

Постаревшая персиянка плакала и прижимала к себе свою дочь. Джумаль тоже ласкалась к матери и не обижалась на нее за то, что было ночью, – ее детское сердце еще жило без памяти.