«Но Изабель не хотела уезжать, – сказал мальчик сам себе и возразил: – Вру! Хотела. Ей тоже надоел этот город, холодный зимой и дождливый летом. И вся штука в том и заключается, что больше всего я хотел поехать с ними! Но кто бы меня взял? И разве мог я что-нибудь изменить? От меня ничего не зависело, – он вздохнул и задумался. – Рим… Я никогда не был в Италии. И не буду уже».

Он посмотрел в глубину пространства над заливом, туда, где дрожащей огненной лентой тек горизонт, потом – на число, которое светилось на табло калькулятора.

«Буду! – вдруг сказал он, расправив плечи. – Разве может случиться, чтобы существовало такое место на Земле, о котором я мог бы сказать, что я там никогда не буду? То есть совершенно никогда, хоть всю мою жизнь проживу! Нет, – ответил он. – И я еще поеду в город Рим! Я поеду к ней!

«Но откуда мне известно это? – смутился он, ибо сейчас он знал совершенно точно, что очень скоро окажется в Риме. – Ведь я понимаю и другое: я никогда не пройду по улицам Рима. Не хватит времени. И все равно я знаю: так будет! И вот почему: потому что я хочу этого! Потому что я знал это всегда! Потому что иначе зачем же я об этом думаю?»

Неожиданно мысль его оборвалась.

Некоторое время он сидел в мучительном состоянии отрешенности от города, старика, от яркого солнечного дня, не понимая, что с ним происходит, а помня лишь, что еще секунду назад душа его была полна светом и радостью и сам он был где-то очень далеко и видел там свою будущую жизнь.

«Мы здесь сейчас не случайно одни-единственные», – вдруг почувствовал он.

Поверхность кожи лица и рук ощутила внезапное тугое перемещение воздуха, словно залив дохнул на него: бескра-а-ен!!!

«Рим! – вспомнил он. – Изабель ходит по гладким каменным тротуарам, щелкая каблучками. На ней яркое длинное платье в разноцветных узорах – переплетения голубых, шоколадных, оранжевых и красных линий, которое отец купил ей в Париже в дорогом магазине, и все девочки в школе завидовали ей, в моем любимом шелковом платье. Оно такое просторное книзу, что, когда она кружится, юбка делается как колокол и видны ее тонкие загорелые ноги».

– Изабель! – неслышно позвал он одними губами.

И сейчас же его взгляд стал необитаем – она ушла из его взгляда.

«Конечно, она не написала, – понял он с горечью. – Скорее всего, вообще забыла обо мне. Познакомилась с кем-нибудь – там ведь много отличных парней – и сидит в уличном кафе, пьет сок манго из стеклянного стакана. И на нее смотрит кто-то другой. Не я».

Над заливом плыли облака. Они медленно двигались в синих воздушных волнах, не зная ни разлук, ни страданий.

И глядя на них, мальчик затосковал.

«Оставь на земле печаль твою, – внушали они, – стань облаком и лети вместе с нами! Все откроется тебе из бездны неба, все станет твоим, потому что твоего больше ничего не будет».

«Но мне больно! – отвечал мальчик. – Я не смогу оттолкнуться, чтобы взлететь».

– Ты ее любишь? – спросил старик.

– Да, – ответил мальчик.

– За что?

– Она – красивая, – сознался мальчик смущенно.

И сейчас же радость осветила его сердце – старик угадал его мысли об Изабель!

Ощущение одинокости разом пропало. Ему захотелось поговорить со стариком.

– Знаешь, Фома! – порывисто начал он. – Конечно, того, что будет, не увидит никто. Но если бы залезть в самый прочный скафандр? И иметь запас воздуха и еды на целый год!..

– Ты хотел бы стать последним? – спросил старик.

Мальчик задумался.

– Я не знаю, – ответил он и смело добавил: – Да.

– А не испугаешься? Ни единой живой души!

Мальчик пожал плечами. Ему вдруг стало стыдно. Но из-за чего стыдно, он не понял.

Далеко за их спинами возник из безмолвия рокот мощных моторов. Сидящие на воде чайки шумно взлетели и унеслись в горячее марево солнца.

Обернувшись, мальчик увидел, как два зеленых приземистых танка, разрисованных камуфляжными пятнами, остановились в отдалении, параллельно устремив стволы орудий в сторону залива.

«Загорать приехали, – подумал мальчик. – Опять рыжий нагишом будет».

– Что означает это число? – спросил старик, искоса глянув на табло калькулятора.

– Столько раз еще ударит мое сердце. Но теперь уже меньше, – ответил мальчик.

– Это неверно, – произнес старик мрачно.

И отвернулся.

– По ТВ все время говорят, что перед вечностью нет разницы – сто лет прожить или один год, – сказал мальчик, покачивая в руке гладкую пластину калькулятора и посылая ею на мраморного атлета солнечный зайчик. – Говорить легко. Ты прожил семьдесят лет, а я – четырнадцать. Это… – он быстро набрал числа на калькуляторе. – Пять моих жизней.

– Ну и что? – сухо сказал старик. – Только одну твою первую я и был счастлив.

Не поворачивая к внуку лица, он громко спросил:

– Значит, можно любить человека только за то, что он красив?

Мальчик таинственно улыбнулся и кивнул.

– Даже когда она пьяная? – быстро спросил старик, боковым зрением увидев его кивок.

Мысли мальчика спутались…

«Фома не об Изабель, о моей маме спрашивал!» – понял он.

Не зная, что ответить, он сказал тихо:

– Она потом плачет.

Более старик не задавал ему вопросов.

Вдруг вспомнилось мальчику одно радостное обстоятельство, которое еще совсем недавно занимало его мысли. Не доверяя счастью, он все подходил к дверному косяку, прижимался к нему пятками ног, спиной и затылком и сверху накладывал на голову распрямленную ладонь, а потом, не отрывая ладонь от косяка, поворачивался к нему лицом и проверял: действительно ли он вырос за последние два месяца на четыре сантиметра?

«Я и сейчас расту», – подумал мальчик.

Он набрал на калькуляторе число 4, разделил его на 60…

Перед самыми его глазами появилась белая от ожогов кисть Фомы.

Старик взял калькулятор из рук мальчика и швырнул пластину в залив.

Бросок был очень сильный. Блеснув в огне воздуха, пластина беззвучно исчезла в студенистой тине.

– Не умирай при жизни! – гневно крикнул старик, поднялся со ступеней и пошел прочь.

Мальчик растерянно посмотрел туда, где скрылась пластина, потом на пустой и теперь совершенно бесполезный чехольчик и, оглядываясь на залив, поспешил следом.

Танкисты загорали на газоне, подстелив под себя суконные казарменные одеяла. Один – коричнево-черный мускулистый негр в красных плавочках и соломенной шляпе, сдвинутой на затылок, лежал на животе, уткнувшись лицом в сложенные руки. Другой – рыхлый, с широкой, поросшей рыжими волосами грудной клеткой и толстыми ножищами – распластался совершенно голый на спине, нарочно напоказ вывалив на белые ляжки темную, чудовищных размеров мошну. Его глаза были закрыты узкими черными очками, и небритое лицо блаженно улыбалось. Экипаж соседней машины с гиканьем и матом резался в карты.

От танков веяло соляркой, гарью и порохом. Но всего острее был удушливый запах металла. Он отягощал воздух, заглушая собою нежный дух травы.

«Хорошо, что я заметил место, где упал калькулятор, – подумал мальчик. – Там торчит руль от велосипеда. Надо успеть найти его до начала прилива».

Снова зашагали они вдоль пустого русла реки, но уже по другому ее берегу, мимо громоздких серых небоскребов.

Небоскребы возвышались над землей на многочисленных железобетонных ногах-опорах – очевидно, архитектор хотел такой конструкцией придать сооружениям легкость, но произошло обратное: именно эти тонкие, несоизмеримые с объемами зданий опоры концентрировали в себе всю их тяжесть, а походящие на амбразуры окна с прочными металлическими рамами придавали домам тюремный вид.

Шла навстречу, не касаясь тротуара светлыми туфельками, одна-единственная на всем протяжении набережной, молодая женщина в длинной до щиколоток зеленой юбке и бледно-розовой блузке с крылатыми рукавами. Ее черные волосы были перевязаны лентой. Время от времени она с силой толкала вперед от себя детскую коляску, чтобы коляска от толчка укатилась подальше, а потом догоняла ее, делала ребенку знаки руками и опять отталкивала от себя коляску.

Нежная тоска окутала сердце мальчика, и ему захотелось, чтобы эта тоска никогда не покидала его.

«Ангелы…» – понял он.

Вдруг мгновенно стемнело, и со звоном посыпались на асфальт крупные капли дождя.

Мальчик поглядел вверх.

Над крышей небоскреба горели в воздухе три ярких сияния. Белизна их была особенно чиста и пламенна на фоне черно-фиолетовой тучи, выползшей из-за верхней кромки небоскреба.

Тоска и ангелы были как-то связаны между собой. Если бы кто-либо попросил его объяснить словами – что такое эта тоска, он ни за что не смог бы этого сделать, он только чувствовал, что если она продлится еще хоть немного – он не выдержит и превратится в сияющий ветер.

Старик тоже посмотрел вверх, и мальчик подумал, что сейчас старик удивленно скажет ему: «Взгляни!» – но старик опустил голову, ничего не сказав.

Дождь превратился в ливень. Воздушное пространство стремительно заполнилось густым мокрым шумом. Мальчик и старик укрылись под гигантской тушей небоскреба. Затянув коляску клеенчатым пологом, прокатывая ее через кипящие лужи и по липкому газону, женщина спешила сюда же с другой стороны.

Вмиг промокшая до нитки, она вбежала под брюхо небоскреба, и воздух вокруг мальчика ожил от ее легкого дыхания. Ей было не больше шестнадцати лет.

Как она была красива!

Отерев ладонями мокрое лицо, она освободила волосы от ленты и, опираясь рукой на шершавую плоскость бетонной опоры, поочередно выставила под струи дождя одну и другую ногу. Она смывала с заляпанных туфель грязь, не снимая туфель с ног. Улыбка не переставая блуждала по ее лицу, исходя из ямочек в уголках губ и поднимаясь к уголкам глаз.

В коляске захныкал младенец.

Юная мать, однако, не повернула головы на его зов.

Младенец заголосил.

– Он заплакал, – сказал мальчик женщине.

Распрямив тонкий стан, она гибкими пальцами начала поправлять на талии намокшую юбку.

Мальчик приблизился к женщине и тронул рукав ее влажной, прилипшей к телу блузки.

– Плачет… – смущаясь близости ее глаз, прошептал он.

Юная женщина подбежала к коляске, вынула запеленутого младенца и, производя горлом высокие крикливые звуки, принялась укачивать его на худых длинных руках.

А мальчик понял, что она глухонемая. И что он… уже любит ее.

Старик слушал дождь. Его чуткое ухо различало одновременно и общий тяжелый шум ливня, и отрывистое падение каждой капли. И вдыхая чистый запах дождя, старик ощутил необходимость задать себе вопрос: что значит это мгновение в его длинной жизни? И что особенное заложено в совокупности громады небоскреба с шумом ливня и с ними, четырьмя живыми душами, укрывшимися под тридцатью бетонными этажами, – с ним, стариком, с мальчиком, с этой убогой молодой матерью, очевидно, столь же несчастной, сколь и некрасивой, и с беспечным младенцем? Старик из опыта знал – искать ответ на этот вопрос не надо; ответом является то именно, что он сумел вдруг почувствовать исключительность этого мгновенья. Так уже неоднократно бывало в его жизни – это был не вопрос разума, а движение души.

Неожиданно пространство, в котором шумел ливень, ответило старику чудесной тишиной. Старик очнулся и увидел, что дождь кончился и все вокруг блещет в солнечных лучах.

Черная туча удалялась. Невдалеке от небоскреба плыла над тротуаром, двоясь в мокром асфальте белым, розовым и изумрудным пятнами, юная женщина с детской коляской.

«Он, наверное, голоден, – подумал старик, взглянув на мальчика. – Разумеется, голоден. Как же я до сих пор не подумал об этом!»

– Что ты ел сегодня утром? – спросил он, испытывая особенное болезненное счастье от того, что ему дано право заботиться о мальчике.

– Я не помню, – ответил мальчик. – Хлеб с сыром.

– Пообедаем в «Викинге»?

Вновь вышли они на морскую набережную.

В километре от них на округлом мысе, выступающем в море, громоздился, словно айсберг, разрушенный колосс морского вокзала с обломком торчащей над ним башни. Башня изначально была стометровой высоты; наверху ее находился ресторан, в котором был вращающийся пол, чтобы посетителям поочередно открывался вид и на залив, и на город. Но месяц назад во время землетрясения часть высотных зданий и старых построек рухнула и было затоплено городское метро. В тот день впервые погибло много людей, и началась всеобщая паника. Выли сирены, носились «скорые». Толпы горожан в страхе стали покидать город. Но везде они увидели ту же картину. И они вернулись, еще более напуганные. Башня морского вокзала тоже не устояла и обвалилась на его крышу, погубив всех, кто находился в ресторане и офисах, и падением разрушив перекрытия морского вокзала.

Но возле главного входа на причалы сверкала полусферическая стекляшка «Викинга». Этих маленьких дешевых ресторанчиков концерна «Викинг» было разбросано по городу множество. И хотя первоначально у каждого из них было свое название, жители города стали называть их «Викингами».

Старик по-прежнему молчал, но походка его вновь стала легкой, и во всей его спортивной фигуре чувствовались сила и уверенность.

Набережная, по которой они быстро шли, широчайшей дугой изгибалась вправо. Стены домов на всем протяжении пути были исписаны и разрисованы мелом, углем и краской. В нескончаемом нагромождении граффити, рисунков и надписей можно было проследить всю историю человечества. Наскальные мамонты соседствовали с персонажами комиксов, фашистские свастики – со звездами Давида, объяснения в любви – с площадной бранью. Тут и там накиданы были кучи мусора, валялись вразброс упаковочные коробки, ломаные доски, банки из-под пива, белые одноразовые шприцы с грязными иглами, апельсиновая кожура, бумажные и целлофановые обертки от шоколада и жевательной резины, пустые гильзы от патронов автоматического оружия, пачки от сигарет. Возле разбитых витрин аптеки по тротуару вился размотанный марлевый бинт.

– Какие у тебя планы на ближайшие дни? – вдруг спросил старик.

– Никаких нет, – растерянно ответил мальчик.

– А у нее с… этим?

Мальчик понял: у матери с господином Сугутовым.

– Я не знаю, – ответил он.

– Она тебе ни о чем не говорила?

– Нет.

Мальчик подумал, что старик продолжит вопросы, – ведь не случайно он спросил сначала о его собственных планах, а потом о планах матери и господина Сугутова, но как неожиданно старик заговорил вдруг, так же неожиданно замолчал. И до «Викинга» они дошли молча.

Под прозрачным стеклянным колпаком, с одной стороны которого мрачно высилось полуразрушенное здание вокзала, а с другой открывались морской простор и разломленные трещинами причалы, было почти пусто. И очень тихо. Так тихо, что отчетливо слышался любой самый робкий звук. Четыре посетителя сидели в разных местах круглого зала далеко друг от друга. И то, что они сидели разрозненно, усиливало ощущение тишины.

Старик выбрал двухместный столик с мористой стороны зала у самого стекла. Официант выслушал «заказ», молча удалился, принес им кушанье – гороховый суп, бефстроганов и яблочный сок; в «Викингах» еда была простая – три вида супов, три вида вторых блюд, чай, сок, кофе и алкоголь; и каждый посетитель из этих блюд и напитков мог составить по своему вкусу обед или ужин… И так же бессловесно, сразу же получив плату, официант исчез. Старик отметил косым взглядом, как неуверенно переставлял он ноги, плывя по проходу между столиками, и, вспоминая стоячий взгляд его водянистых глаз, понял, что официант – наркоман.

И сейчас же старик забыл о нем. С того момента, как он решил накормить мальчика, то есть позаботиться о нем, потому что матери нет до него дела, в уме старика мелькнула странная мысль. Вспыхнув, она мгновенно погасла, однако вскоре затеплилась снова, стала стремительно разгораться, все явственнее высвечивая впереди новую, удивительную жизнь, о которой он прежде не подозревал.

Мальчик ел быстро – он действительно был голоден, и старик старался не смотреть на него, чтобы не смущать своим взглядом, но сердце его томилось от теплоты и нежности к внуку.

– Скажи, ты хотел бы пойти со мной в море? – спросил старик мальчика, не глядя на него и продолжая есть.

– Конечно! – мгновенно ответил мальчик. – А когда?

– Послезавтра.