Запах мяты

1.

Он проснулся, когда летнее солнце почти взобралось на свой полуденный трон и не только разбудило весь остальной мир, но уже успело влить в него истому жаркого июльского дня. Пронизанный зноем сад щедро расточал ароматы. Ещё сквозь сон он почувствовал, как через закрытое окно вторгается в его спальню удивительно сильный, навязчивый и очень приятный запах, который и заставил открыть глаза: на миг почудилось, будто провалился в далёкое-далёкое детство и беспомощно барахтается в одном из заколдованных уголков его далей.

Но стоило ему только коснуться взором своей старой доброй детской, как память тотчас же расплела клубок несуразицы сновидений. Одно лишь никак не вспоминалось: сладкий запах давних лет. Точнее, помнить он его помнил, но забыл название источника: ведь мышление в юные годы не поспевает за чувствами, и мы гораздо больше запечатлеваем глазами, ушами, подушечками пальцев, носом, чем серое вещество успевает преобразить в персонажи толстой книги, именуемой энциклопедическим словарём. С возрастом всё наоборот: чувства безнадёжно отстают от мысли, и даже интимные ощущения становятся объектом интеллектуального осмысления.

Последний раз он почивал здесь пятнадцать лет назад, двенадцатилетним подростком. Значит, большая часть его и без того короткой жизни протекала в других стенах.

Сильный запах потянул к окну. Он распахнул его и увидел сидящего в шезлонге отца с раскрытой свежей газетой.

– Ну и горазд ты, братец, дрыхнуть, – произнёс тот без всякой укоризны, скорее с восхищением. – Сразу чувствуется стиль городского лентяя с его привычкой экономить на воскресном завтраке, а то и обеде.

Сентенции родителя не стоило давать развиться. Поэтому он прервал её вполне естественным вопросом:

– А который сейчас час?

– Начало двенадцатого. Раньше у нас почту не приносят. Давно пора завтракать садиться. Мы с Эммой Леопольдовной уже изголодались.

Традиции дома не позволяли начинать трапезу, пока последний член семьи не изволит осчастливить своим появлением за столом. Так покойная бабушка отучала маленького Севу от привычки долго умываться, одеваться и застилать постель. Взрослые сидят перед пустыми тарелками и чашками и ожидают, пока заберётся на стульчик юное чадо. А тому должно быть стыдно заставлять всех ждать.

– Мог бы и сам меня разбудить.

– Жалко стало. Пусть, думаю, он почувствует себя в старых апартаментах прежним мальчишкой, покой которого можно нарушить лишь с первым скрипом кроватки.

– По-моему, всё обстояло не так: меня безбожно поднимали ни свет ни заря, – возразил Всеволод.

– Это тебе только казалось. Сладкий младенческий сон свято охранялся в нашем доме. Будили, когда ты уже начинал ворочаться. Думали, сон страшный снится. Ты же рос очень впечатлительным ребёнком.

Тревожных снов в детстве он практически не видел: жизнь текла ровно и безмятежно. А вот явь оказалась страшнее.

Когда пошёл в шестой класс и впервые ощутил прилив неведомых прежде живительных соков, родители разошлись. Отец покинул их скромную двухкомнатную квартирку в блочной пятиэтажке, и они с тех пор практически не виделись. Во всех бедах мать винила безвольного мужа, чем якобы воспользовалась какая-то Эмма с берегов Балтийского моря, где Ильин-старший частенько бывал в командировках на важном военном объекте. Сама же мать вскоре вышла замуж за морского офицера и увезла Севу против его желания в небольшой южный городишко, где он скучал по своему классу, по Москве, которую в разлуке возлюбил всем своим мальчишеским сердцем. Потом они очутились на Дальнем Востоке, и школу ему пришлось кончать именно там, на каком-то острове, который в одних атласах был закрашен синим японским цветом, а в других – красным советским. Конечно, внушать двенадцатилетнему ребёнку, что у него теперь другой папа, никто не стал, но образ отца постепенно вытравился из сознания, жадно стремившегося к освоению такой непростой действительности. Ушла в прошлое и бабушка, покинувшая земную юдоль как раз в годы скитаний внука по окраинам великой морской державы.

Отчим понимал, что для укрепления семьи ему нужно снискать расположение пасынка. И он методично добивался этого с упорством офицера. В его поведении всегда ощущалась твёрдая и уверенная рука морского командира, ведущего семейное судно сквозь шквалы и штормы. Чувства свои он расточал расчётливо, по принципу разумной достаточности, и на долю Севы приходилось ровно столько, сколько нужно для стирания в памяти знаков внимания родного отца, выражавшихся в поздравительных открытках с изображением скульптурных памятников Москвы (живя вместе, они любили ездить их смотреть) и однообразных подарках в виде книг, увлекательных и пахнувших родным домом. Любовь отчима была искусственной, ничтожно малой по сравнению с отцовской, но ласки не передаются на расстояние, не посылаются по почте, не вмещаются в заказную бандероль. Постепенно новый муж матери возвысился до идеала мужчины, а отец стал ассоциироваться с плюгавеньким старичком-почтальоном, заставлявшим размашисто расписываться при вручении очередной ценной корреспонденции из столицы.

Самое ужасное, что теперь он стал удивительно похож на того самого книгоношу.

2.

Завтракали в саду, под двумя старыми яблонями. Их Всеволод помнил ещё невысокими саженцами, давшими первые нежданные завязи к большой радости матери, боявшейся засорения участка бесплодными деревьями.

Видела бы она, какими красавицами стали они теперь! Ветви сплелись на уровне человеческого роста, образовав причудливую арку, и в ней отец устроил убежище от нещадного солнца. Даже неплохая крыша от моросящего дождика получилась.

Сейчас ни того, ни другого, но сидеть под сросшимися кронами всё равно приятно.

Эмма Леопольдовна принесла на широком расписном подносе тоненькие тостики, ровно нарезанный сыр, три розетки с джемом и три яйца, сваренных всмятку. Потом к ним добавился сок в высоких стаканчиках и аппетитно дымившийся кофе. Для желающих (им оказался только хозяин дома) в середине стола рядом с сахарницей соседствовал молочник.

Всеволод поймал себя на мысли, что давно за ним никто утром не ухаживал, а с такой изысканностью – вообще никогда. Он даже немного позавидовал отцу.

Ритуал принятия пищи происходил, как и всегда водилось в их семье, ещё при бабушке, в полной тишине. Лишь когда последний бутерброд исчез с тарелки, Эмма Леопольдовна нарушила молчание:

– Сева, могу я попросить вас поправить забор? Соседский кобель умудрился выбить одну доску, и они с нашей Альбой валяются теперь на заднем дворе, прямо в мяте. Последствий я не боюсь: наша девочка надёжно защищена современной ветеринарной наукой. Но, право, не очень приятно наблюдать такие сцены, хотя сад после них благоухает.

Так вот это что! Мята. Удивительное травянистое растение, издающее едкий приятный запах, если её как следует помять. Ну как он мог забыть такое!

– Хорошо, я заколочу доску прямо сейчас, пока не вылетело из головы, – ответил Всеволод мачехе.

– Сделайте одолжение, – не стала возражать она. – Я принесу вам инструменты.

Чередуя попадание по шляпке с ударом в деревяшку, а то и пустоту, Сева вогнал для надёжности целых два гвоздя в тонкую штакетину. Но перестарался зря: доска не выдержала, треснула – хоть новую бери.

Однако он не стал признаваться в своей оплошности: внешне незаметно, разве что недюжинная мощь соседского кобеля, усиленная зовом природы, со временем обнажит допущенную неаккуратность.

Попытка вернуть Эмме Леопольдовне молоток натолкнулась на протестующее покачивание головой:

– Нет-нет, мы сделаем не так: я покажу вам, где он должен находиться, и вы сами положите его на место. У рук есть своя память, и она в нужную минуту подскажет вам направление поиска.

В многословии мачехи сплетались и возрастная любовь к назидательным длиннотам и национальная черта маленького балтийского народа, с которым она хоть и оборвала все нити, переселившись в Россию, но испытывала глубинную внутреннюю связь, обнаруживавшуюся в самых разных проявлениях.

Когда они оказались вдвоём в сарае, казавшемся маленькому Севе гигантским, а на самом деле тесном и заваленном до потолка разным ненужным барахлом, Эмма Леопольдовна взяла его за руку, подчёркивая нетривиальность момента, и негромким голосом, хотя подслушать их никто не мог, заговорила в своей неизменной дидактической манере:

– Простите, что заставила вас выполнять работу, вполне ещё для меня посильную. Но полагаю, вам пора входить в роль хозяина. Вынуждена сказать страшную вещь: Павла Николаевича к следующему лету уже не будет. Единственное, в чём безупречно точна наша медицина, так это в пессимистических прогнозах. Если мне доведётся пережить его, я отсюда уеду. Дача достанется вам, даже при отсутствии необходимых распоряжений с его стороны. Конечно, вы вправе её продать, но я не советую совершать такой опрометчивый поступок. Вам лучше начать обживать этот дом. Он ещё пригодится для следующих поколений. Надеюсь, рано или поздно вы обзаведётесь потомством. Детей в городе растить трудно, без дачи никак не обойтись. Особенно летом. Поэтому ваш теперешний визит разумно использовать не только для отдыха, но и для знакомства с проблемными вопросами будущего хозяйства. Так получилось, что я сегодня знаю их лучше Павла Николаевича. Считаю своим долгом во все посвятить и вас. Вы, наверное, заметили ветхое состояние забора?

Рассказчица, произносившая монолог на едином дыхании, без логических пауз при переходах с одной темы на другую, здесь решила перевести дух, рассчитывая на реакцию собеседника. Но тот не сумел оценить степень износа изгороди и не стал высказываться на сей счёт.

Эмме Леопольдовне пришлось продолжить:

– Его пора менять. По здешним обычаям, это должен делать хозяин южного участка, то есть наша семья. Сейчас сосед не торопит, щадя здоровье Павла Николаевича. Но вам непременно предложит поставить новый. Человек он добрый, сговорчивый, трудолюбивый. Можете попробовать договориться с ним на паритетных условиях: ваш материал – его работа. Он очень любит мастерить и, думаю, согласится. Тем более что заниматься ему на пенсии абсолютно нечем. Штакетник, при желании, пусть набивает с нашей стороны. Если за труды вознаградите его бутылкой коньяка – считайте, дружба на все времена.

– Как с Китаем, – вспомнилось присловье из раннего детства.

– Нет, скорее, как с Финляндией, – поправила обстоятельная Эмма Леопольдовна, едва ли слышавшая лозунг двадцатилетней давности в своей тогда ещё наполовину буржуазной республике.

Затем последовал такой же нудный рассказ о других узких местах хлопотного хозяйства: расширительном бачке отопительной системы, требующем периодического долива воды и особого глаза в сильные морозы, колодце для нечистот, наполняющемся доверху раз в три года, разных вентилях и кранах, имеющих обыкновение подкапывать, особенностях крыши, протекающей по весне, если не счистить вовремя образовавшуюся за зиму наледь на шифере, отдушинах под домом и террасой, то раскрываемых в начале лета, то затыкаемых перед началом морозов.

– Эмма Леопольдовна, – взмолился уже забывший большую часть сказанного Всеволод, – это невозможно запомнить на слух.

– Хорошо, – согласилась та. – Я вам составлю письменную памятку. А сейчас идёмте в дом. Павел Николаевич может заподозрить что-нибудь неладное.

3.

Отец встретил их на террасе, на ногах, в радостном возбуждении. В руках он держал старые любительские фотографии, расплывчатые и белёсые, словно их вымочили в молоке.

– Хочешь посмотреть на себя маленького?

У матери его ранних снимков почему-то не сохранилось. В и без того ущербном детстве Севы это было ещё одним болезненным изъяном. Во всяком случае, сам он довольно остро переживал невозможность восполнить естественные пробелы младенческой памяти целлулоидными картинками, с несомненной подлинностью запечатлевшими первые этапы его жизни. Возможно, и здесь постарался предусмотрительный отчим.

Риторический вопрос отца остался, разумеется, без ответа, по принципу: молчание – знак согласия. Мужчины удалились в кабинет, где Павел Николаевич развязал дрожащими руками бантик на ленточке, крест-накрест охватывавшей семейные реликвии, и начал перекладывать стопку, сопровождая необходимым комментарием, иногда явно избыточным:

– Здесь ты ещё не держишь головку.

– Тут уже сидишь.

– А вот и встал в манежике.

На Всеволода смотрело совершенно незнакомое дитя. К тому же и интерьеры ничего ему не говорили. С таким же успехом отец мог выдать изображения за свои. Но, по мере появления на лике ребёнка первых следов интеллекта, он начал узнавать в малоулыбчивом карапузе себя и даже припоминать отдельные детали: комбинезон в полоску, шапочку, послужившую не один сезон, любимую мягкую игрушку, изображавшую персонажа сказки Шарля Перро.

Постепенно интерес стали вызывать окружавшие люди. Некоторых он помнил хорошо, как, например, бабушку, строгую, но очень его любившую, других смутно, третьих лишь по именам, четвёртых вообще никак. Такая неосведомлённость о ближайших родственниках сильно удручала отца:

– Разве можно забыть тётю Лёлю?! Да на неё вся Москва засматривалась, когда она шла по улице. Это же одна из последних учениц Вахтангова. Она даже в «Принцессе Турандот» небольшую роль играла.

Или:

– Неужели ты не знаешь дядю Володю?

– А кто он?

– Мой двоюродный брат. Между прочим, лауреат Государственной премии.

– В какой области?

– Владимир Владимирович – известный инженер. Работал в сфере оборудования для строительной индустрии. Усовершенствовал технологию изготовления шифера.

– Почему же тот весной позволяет воде течь вспять, снизу вверх, и протекать на потолки, – вспомнив рассказ Эммы Леопольдовны, решил проявить осведомлённость Сева.

– Кто тебе сказал? – насторожился отец.

– Да все жалуются. Приходится ездить зимой на дачу и сбрасывать с крыши снег.

Отец на мгновенье призадумался:

– Конечно, это не самый лучший материал. Но очень экономичный.

– Очень канцерогенный. Самый дешёвый способ…

Произнеся фразу до середины, когда мысль, ещё не высказанная, легко угадывалась даже слабоумным, Всеволод внезапно почувствовал, что говорит чудовищную бестактность. Он запнулся, покраснел и после предательской паузы, выдавшей охватившее его чувство неловкости, виртуозно закончил эвфемизмом:

– …создать лишние проблемы.

Отец заметил его заминку, но виду не подал. Более того, самокритично добавил:

– Да, я тоже зря собирал дождевую воду с крыши для мытья посуды и поливки огорода. Но, сам знаешь, какая у нас ржавчина льётся из водопровода. Зато теперь берём из своей скважины. Чистую и вкусную.

Исправить взаимное смущение мог только неожиданный сюжетный поворот. Сева беглым взором охватил разложенные веером снимки и ткнул пальцем в показавшееся ему знакомым лицо:

– А этого я, кажется, знаю.

– Ещё бы, – усмехнулся отец, – наверное, гораздо лучше меня.

Реплика прозвучала двусмысленно. Пытаясь разгадать её подтекст, Всеволод понял, что допустил новую оплошность: между мамой и папой, державшим его, четырёхлетнего, на шее, стоял широко улыбающийся отчим, более молодой, чем в момент переезда в их старую московскую квартиру.

– Неужели Василий Никанорович? – непроизвольно вырвалось у него.

– Увы, в Шерлоки Холмсы ты не годишься, – покачал головой отец. – И в Штирлицы тоже. Это действительно Вася Тимофеев, мой старинный приятель. Снято на этой самой даче в день, резко изменивший жизнь нашей семьи.

Так вот оно что! Значит, мать обманывала мужа без малого лет десять. А он терпел, видимо, из-за него, своего единственного отпрыска. Да, случись родителям разойтись уже тогда, он бы сейчас и отца родного на фотографии не признал. И любящую бабушку не отличил бы от служанки принцессы Турандот.

Догадавшись, что мысли сына устремлены в другом направлении, Павел Николаевич сказал:

– Вряд ли ты сумеешь всё запомнить. Давай-ка я лучше напишу карандашом на оборотной стороне год, место и имена изображённых. И вставлю снимки в альбом. А ты уж, пожалуйста, его храни.

4.

Наутро Всеволод встал пораньше и украдкой от Эммы Леопольдовны пошёл проверить, не отвалилась ли неумело прибитая им штакетина.

Мятой больше не пахло, но угроза вторжения чужого пса сохранялась, стоило ему своим собачьим чутьём заметить держащуюся на честном слове доску.

К счастью, кобелиный дух пока дремал. Убедившись в этом, Сева хотел было вернуться в дом, но, уворачиваясь от ветвей росшей рядом вишни, сделал шаг не влево, а вправо и очутился лицом к другому забору, обозначавшему границу с тыловыми соседями, чей участок выходит на другую улицу. Интересно, а кто отвечает за эту изгородь? Ведь по фасаду каждый ставит сам, а сзади, очевидно, приходится делать это пополам. Почему же Эмма Леопольдовна ничего ему не сказала?

Он решил проверить состояние ограды.

Едва приблизился к ней, как в памяти всплыл эпизод его последнего года на даче. В ту весну мальчишки-одноклассники посвятили его, отсталого незнайку, в тайну различия полов. Конечно, он и раньше замечал, что мужчины и женщины устроены немного по-разному, но не придавал значения отдельным несовпадавшим деталям. Оказывается, они потому и разные, чтобы иногда с о в п а д а т ь, доставляя друг другу массу удовольствия. Якобы от таких совпаданий