Глава вторая

– Владимир Николаевич! Просыпаемся!

Кудрявцев с усилием открыл глаза и увидел перед собой лицо проводницы Машеньки.

– Встаем-встаем. Прибыли. Ленинград.

– Как?! А сколько времени?

– Времени – строго по расписанию, – не сдержала ухмылочки проводница. Впрочем, тут же сочувственно добавила: – Я вам минералочки холодной принесла. Это Михаил Васильевич обеспокоился. За ваше самочувствие.

– А где он сам?

– Так ушел уже. Самый первый из вагона выкатился. И, между прочим, как огурчик.

– А, черт!

Кудрявцев спрыгнул с верхней полки, судорожно оделся, после чего сковырнул пробку боржому и жадно присосался к бутылке. Искренне в эту минуту сожалея, что не озаботился перед отъездом спуститься на этаж к химикам и разжиться антипохмельными таблетками. Секретнейшая, между прочим, разработка. И одна из тех немногих, что не во вред, а исключительно во благо человеку.

– Что, товарищ генерал, морген гутен не бывает?

В дверном проеме купе, насмешливо скалясь, стоял Яровой. Собственною персоною.

– Пашка! Здорово, чертяка!

Старые друзья синхронно шагнули навстречу и крепко обнялись.

Затем, расцепившись, взялись жадно рассматривать друг дружку.

– Забурел! Забурел, командор! Щечки наел, брюшко отпустил!

– Так чем нам, пенсионерам, еще заниматься? Это вам, в генералитете, по статусу положено быть стройными да поджарыми. Хотя, если начистоту, видок у вас, товарищ генерал, неважнецкий. Оно и понятно. – Яровой выразительно скосил глаза на столик. – С двух-то бутылок коньяка.

– С трех. Еще одна, пустая, под полку закатилась.

– Ого! А сколько ж, стесняюсь спросить, было певцов?

– Двое.

– Обалдеть! Не стареют душой ветераны. Да ты, Володька, пей-допивай свою минералочку-то. Хотя в подобном состоянии пивко всяко пользительнее. Кабы знал, захватил бы из дома «Жигулёвского».

Допивая боржоми, Кудрявцев продолжал разглядывать Пашу. Время его не пощадило: изъеденное морщинами одутловатое лицо, набрякшие мешки под глазами и обильная седина, почти целиком победившая былую чернь некогда шикарной шевелюры. В довершение к облику – оно, не брюшко, но самое натуральное брюхо. Кудрявцев был старше Ярового на несколько лет, однако в сравнении с ним, даже в нынешнем похмельном состоянии, выглядел чуть ли не плейбоем.

– Я пока на вокзал ехал, пытался подсчитать: это ж сколько мы с тобой не виделись? Получается, почти двадцать лет?

– Даже больше двадцати. С января 1942-го.

– Одуреть! Так, ты мне главное скажи: у тебя на сегодня какой распорядок?

– Да, собственно, никакой. Завтра, во второй половине дня, надо к вам на Литейный проскочить. Но это уже перед самым отъездом. А сегодня я в полном твоем распоряжении. Разве что с гостиницей определюсь.

– Никаких гостиниц! У меня на даче заночуешь.

– Так ты еще и дачник?

– И дачник, и огородник, и садовод, – с гордостью подтвердил Яровой. – А еще автолюбитель.

– Мужчины! Может, вы все-таки продолжите разговоры на перроне? – сунулась в купе проводница. – Состав вот-вот в депо двинется. Мне, конечно, не жалко, но…

– Нет-нет, красавица. Хоть наш бронепоезд и стоит на запасном пути, в депо нам пока не требуется. Володька, у тебя, кроме портфеля, еще какая поклажа имеется?

– Нет.

– Тогда двинули. Машина у меня на кругу. Правда, заранее извиняюсь, что не ЗИМ.

– Переживу как-нибудь. Кстати, портфель я еще в состоянии носить сам.

– Нет уж, дружище! Сделай такое одолжение – позволь раз в жизни за ручку генеральского ридикюля подержаться…

* * *

Как и договаривались, в одиннадцать Валера заехал за Бароном. За десять минут они домчались до вокзальной площади, где и расстались, условившись, что вечером Барон самостоятельно доберется до тещиного дома и снова заночует там. К немалому удовольствию таксиста, условие было подкреплено трешкой задатка.

На самом деле при идеальном раскладе Юрий не собирался проводить еще одну ночь в Перми, но, если бы до этого дошло, выбрал бы некий иной вариант ночлега. Валеру же он обнадежил сугубо по профессиональной, с годами выработанной привычке: негоже случайным людям выдавать творческие планы – так и тебе, и им спокойнее будет. Мало ли что? Человек предполагает, а мусора располагают.

За минувшую бессонную ночь в голове Барона сложился окончательный план действий. И теперь он принялся исполнять его строго по пунктам, двигаясь от простого к сложному. Для начала Юрий пошел на вокзал, отстоял в очереди и купил два билета до Ленинграда на прямой поезд: один на сегодняшний вечер, второй – на завтрашний, на тот случай, если все задуманное сегодня совершить не удастся. Затем направился в ближайшую сберкассу, где открыл сберкнижку на предъявителя и положил на оную восемьсот рублей. Оставив на карманные расходы полторы сотни рябчиков. Дальше предстояло то, что посложнее.

Спустившись на набережную, Барон догулял до павильона шашлычной, с террасы которой открывался изумительный вид на Каму. Несмотря на располагающую к чревоугодию погоду, клиентов здесь было совсем немного, а за стойкой откровенно скучал пожилой кавказец в грязном белом халате.

– Добрый день, кацо!

– Э-э-э… Какоэ там добрый? – скривился шашлычник. – Савсэм плахой. Да.

– А что так?

– Опять мяса не завэзли, да? Звэрье! Трэтий день выручка – кот нарыдал! Адно название – шашличная. Мэня бы в Тбилиси клиэнты давно самого на шашлик пакрамсали!

– М-да… Сочувствую.

– Вот. Газэту читаю. Щас, – кавказец нацепил на нос очки и уткнулся в номер местной «Звезды». – Щас… А, вот. «Пагаловье ската растет. Благадаря багатым лугам, харошым кармавым условиям и налычию рек нэподалёку ат пастбищ, Тагильская парода каров палучила ширачайшае распрастранэние в Челябынской, Пермскай и Свэрдловскых абластях». Понял, да?

– Не вполне.

– Парода – есть. Распрастранэние – есть. А мяса – нэт. Парадокс?

– Согласен. А что вообще имеется? На зуб положить?

– Пиво есть, да. Свэжее. Позавчэрашнэе.

– А посущественнее? Я вон смотрю, народ какие-то биточки жует?

– Э-э-э-э! – брезгливо отмахнулся шашлычник. – Так вэдь и мухи тожэ дэрьмо жуют? Кароче – дэло твае, но я не саветую. Эти, каторые жуют, они мэстные, привыкшые. А тебэ – не рэкамэндую. Такой маладой, красывый! Тебэ жэншин лубыт нада, а не дристать с газэтой. Правда?.. Я нэ название газэты щас сказал – вапрос!

– Вопрос ребром? – усмехнулся Барон. – Ладно, кацо, считай, уговорил. Давай тогда просто пару пива. Раз уж и в самом деле… позавчерашнее…

Заказав пиво, Барон вышел на террасу, занял самый дальний столик, положил перед собой вырванный из ученической тетради листок в клеточку, ручку и… задумался. Надолго задумался. В конечном итоге мучительно рожденный небольшой текст обошелся ему в шесть разорванных в клочья тетрадных листков-черновиков, в три, выпитые одна за другой, кружки «позавчерашнего» пива и в полпачки папирос.

Ольга! Милая, родная моя Олька!

Да, ты не ошиблась. Кровь, сердце и овечка не подвели – вчера, на мосту, это действительно был я. Твой непутевый брат Юрка. Который все-таки нашел тебя. Нашел, как и обещал тогда, страшной ленинградской зимой 42-го.

Прости, что поиски затянулись на столь огромный срок.

Равно как прости мое паническое бегство. Поверь, у меня имелись на то причины. Какие? Обязательно расскажу, когда буду готов и когда мы встретимся снова. А то, что наша новая встреча не за горами, – это факт. Теперь-то уж я тебя ни за что не потеряю.

Я знаю, у тебя и у твоей… новой мамы сейчас не самые лучшие времена. Поэтому отправляю деньги. Пока немного, но, надеюсь, в скором времени смогу выслать еще. Трать их безо всякого стеснения – они наши. Нашей с тобой оставшейся крохотной семьи Алексеевых – Кашубских. А теперь еще и Воейковых.

Если получится оказия в Москву, обязательно навести деда Степана. Ты, наверное, его не помнишь, но зато помнит он. Помнит, волнуется и любит тебя. Адрес и телефон можно выяснить в справочном, по имени Степан Казимирович Гиль (думаю, он один такой на всю столицу). И еще – обязательно подай весточку в Галич учительнице рисования Ирине Петровне. Она потеряла твои пермские координаты и страшно этим терзается. Кстати сказать, во многом благодаря ей я и смог отыскать тебя. Ирина Петровна – чудесная женщина, ты, Олька, держись ее.

Вот, пожалуй, пока и всё.

До, надеюсь, очень скорой встречи.

Люблю, целую. Твой непутевый брат Юра.

…

P. S.: Ты стала настоящей красавицей! И удивительно похожа на маму.

На нашу с тобой замечательную и несчастную маму.

21.07.1962.

Полчаса спустя на центральном почтамте Барон вложил тетрадный листок в сберкнижку и отправил ценным письмом на адрес Ольги.

Всё, теперь в Перми у него оставалось еще одно, самое последнее дело.

Убить дядю Женю. Всех делов-то…

* * *

Дача Ярового находилась у черта на рогах – на Карельском перешейке, в поселке Лосево, что в 80 километрах от города. Но место, что и говорить, шикарное: на высоком обрывистом берегу Вуоксы, почти в створе знаменитых порогов. И хотя пороги были созданы не природой, а имели рукотворное происхождение, мощь и стремительность потока не уступала диким порогам сибирских рек.

У Кудрявцева имелись свои, совсем не радостные, но дорогие воспоминания, связанные с этими местами. Воспоминания времен зимней войны. Непосредственно в боях за Кивиниеми – так, на финский манер, назывался в ту пору поселок – Владимир участия не принимал. Но вот двое его друзей входили в состав печально известного десанта, который 7 декабря 1939 года как раз здесь форсировал Вуоксу. Высадка была организована исключительно бездарно: без предварительной разведки, без изучения фарватера и состояния дна, без артподготовки и прочая без. Как результат: до северного берега из девяти понтонов добрались лишь четыре, остальные частью унесло вниз по течению, частью – потопили финны. Высадившиеся на берег бойцы, численностью не более роты, почти все погибли или попали в плен. И всех невернувшихся, как водится, записали в без вести пропавшие…

 
Переправа, переправа!
Берег левый, берег правый,
Снег шершавый, кромка льда…
 

– Отличные строчки, – подтвердил Яровой. – Да и вся поэма – в точку. Не добавить, не убавить.

Приятели сидели в саду, за грубо сколоченным столом, заставленным нехитрой холостяцкой снедью, и с высоты наблюдали за тем, как спортсмены-байдарочники сражаются с речными валами.

– А ты в курсе, что Твардовский сочинил их как раз в этих местах? И переправа – вот она, та самая? Точнее сказать, на сотню метров выше по течению.

– Первый раз слышу. А разве он?..

– В Финскую служил военкором. И стихотворение это написал под впечатлением рассказов о декабрьской высадке нашего десанта. Ну а уже после, чутка подработав, вставил в цикл о Теркине.

– Надо же! Век живи – век учись. А ты с ним знаком?

– С Александром Трифоновичем? Да, разумеется.

– И как он тебе? В смысле, как человек?

Кудрявцев задумался, подбирая формулировку:

– Отношение противоречивое. Если коротко: раньше я относился к нему лучше. Теперь, скажем так, есть нюансы.

– Понятно. Знаешь, а мне тогда, в 41-м, в первые месяцы твоей боровичской ссылки-опалы, Иващенко про твои финские подвиги рассказывал. Ты-то, помнится, все больше отмалчивался.

– Да какие там подвиги. Жив остался и причинное место умудрился не отморозить. Вот это, наверное, и было самым главным подвигом. А включили бы меня, как тех же Лёвку с Григорием, в состав этого, будь он неладен, десанта, и – привет. «Этой ночи след кровавый в море вынесла волна»… А Валентин Сергеевич, если не ошибаюсь, летом 42-го погиб?

– В июле. Ехал на совещание к Жданову, в штаб на Благодатной. А тут начался артобстрел, ну и… Эмку шальным снарядом в клочья разнесло. Тело по фрагментам собирали.

– Хотя бы не мучился мужик. Быстрая смерть, легкая… Давай, Пашка, помянем. Всех наших, кто не… Сергеича, Хромова, Савушку.

Яровой раскидал примерно по трети стакана.

Мужчины сдвинули их, помолчав секунду-другую, сосредоточенно выпили, выдохнули в кулаки.

– А про Михалыча так и не прояснилось? Где, чего, как?

– Нет, Паша. Все, что известно на сегодняшний день: в ноябре 42-го он, а с ним еще один партизан ушли в немецкий тыл с особо важным заданием. С которого обратно на базу не вернулись. Может, погибли. Может, в плен попали. Или – еще чего.

В эту секунду некая странная ассоциация мелькнула в мозгу Кудрявцева. Мелькнула, и тут же, махнув хвостом, исчезла. Оставив лишь послевкусие исключительной важности. Владимир мучительно потер виски, пытаясь вспомнить. Но нет. Как пришло, так и ушло. Вот оно, пьянство в формате «от зари до зари», староват он уже для буйных возлияний.

– Ты чего, Володька?

– Да так, накатило… А ведь я, Паша, был в их отряде. Всего сутки с небольшим, но был.

– Да ты что? Когда?

– В мае 42-го.

– И с Хромовым встречался?

– И с ним, и с еще одним тебе знакомым персонажем.

– Это с кем же?

– С Юрой Алексеевым. Сыном… – Кудрявцев сглотнул подступивший к горлу ком и сипло уточнил: – Елены Кашубской.

– Погоди! Я тебя правильно понял? Юра и Хромов были в одном партизанском отряде?

– Да.

– И Михалыч знал, что Юра – тот самый пацан?

– Поначалу не знал, но я ему рассказал. Я, собственно, в связи со всей этой историей по твою душу и приехал.

– Ах, даже вот как? – В интонации Ярового проскользнуло ревнивое. – А я-то, дурак, размечтался, что генерала нашего совесть на пару с ностальгией одолели. И он решил старого товарища повидать. Возомнил, понимаешь, о себе…

– Пашка! Кончай изображать обесчещенную девицу. Если для твоего самолюбия так комфортнее, будем считать, что я приехал совместить приятное с полезным.

– Не утешай меня без нýжды… Ладно, проехали. Выкладывай, что конкретно тебя интересует. Хотя нет, подожди, давай сперва еще по одной накатим. Чтоб вышеповеданное устаканилось.

– Не возражаю…

Приятели снова выпили. Собираясь с мыслями, Владимир распечатал очередную пачку болгарских. По въевшейся папиросной привычке долго и тщательно разминал сигарету.

– Знаешь, Пашка, самое удивительное в этой истории то, что ее персонажи – я, ты, Хромов, Юрка, Гиль – переплелись в столь запутанный узел, что выбраться из него не удается даже и по прошествии стольких лет.

– Вот прям с языка смахнул. Я тоже о чем-то подобном подумал.

– И это лишний раз доказывает, что каждое наше необдуманное действие несёт за собой последствия во много раз страшнее изначальной ошибки. Здесь я в первую очередь себя имею в виду.

– Брось. Ты же не виноват, что именно тебя тогда втянули в блудняк с тетрадями Гиля. Кстати, они вообще существовали или это миф?

– Существовали. Тетради хранились в тайнике у Алексеевых и сгорели в блокаду вместе с домом.

– Да ладно? Я ведь прекрасно помню, что после ареста в Москве Гиля в адресе на Рубинштейна проводили обыск.

– Значит, хреново проводили.

– Может быть. – Яровой задумался. – А согласись, любопытно было бы в них нос сунуть? Понять, из-за чего весь сыр-бор приключился. Ты у самого-то Казимирыча не спрашивал: что за крамолу он тогда понаписал?

– Старик отказался говорить на эту тему. Сказал, для него это слишком болезненные воспоминания. И вообще, после войны Гиль пересмотрел свое отношение к Сталину. Так что нынешние хрущевские закидоны для него – как серпом по причинному.

– Но, я так понимаю, держится?

– Та еще, старого лесу кочерга: скрипит, трещит, но не ломится.

– Ладно, бог с ними, с тетрадями. Тебя, я так понимаю, интересуют обстоятельства задержания Алексеева-младшего?

– Именно. Кстати, я захватил с собой копию протокола твоего допроса Юрки. Принести? Чтоб проще было вспомнить?

– Не нужно. Это дело я помню до мельчайших подробностей.

– Почему именно его?

– Потому что имелись в нем, как ты выражаешься, нюансы.

– Тогда давай от самой печки: откуда вообще всплыла тема с Алексеевым? Догадываюсь, что зачин «для проверки документов был остановлен подозрительный…» – это сугубо для прокурорских отписка?

– Правильно догадываешься.

– А с чего на самом деле началось?

– Началось? Хм… Знаешь, перед самой войной я занимался делом драматурга-сказочника Шварца. Слышал про такого?

– Разумеется. И, справедливости ради замечу, как раз сказочного у него мало. Все больше чистоганом реальность.

– Есть такое. Так вот, в записях Шварца я наткнулся на одну фразу. Столько лет прошло, а помню до сих пор.

– И что за фраза?

– Всегда несчастья начинаются с глупого. С умного – не начнется.

– Толково.

– Вот с твоим Алексеевым ровно так и произошло. В общем, если от печки: в ноябре 1942-го, выполняя некое ответственное поручение, Юрий перешел линию фронта и добрался до регулярных частей. Вернуться обратно в отряд, в силу обстоятельств, не получилось, и парня зачислили рядовым в состав стрелковой дивизии. Номера сейчас не вспомню, но в деле должен быть. Дивизия принимала участие в операции по прорыву блокады Ленинграда, после чего была переброшена на Свирско-Петрозаводский участок. Судя по всему, воевал парнишка неплохо. По крайней мере медаль имел. Ну а к августу 1944-го наши закрепились на финской границе и активные боевые действия в Карелии закончились, хотя отдельные стычки продолжались вплоть до середины сентября. Вот как раз в период этого затишья Алексеев был поощрен командованием 10-суточным отпуском и на попутках добрался до Ленинграда.

– И чего его туда понесло?

– А он и не собирался задерживаться в городе. Все равно родных не осталось, дом разбомбили. Могли, конечно, сыскаться какие-то знакомые из довоенной жизни, но Алексееву перед ними светиться было не с руки. Потому как… Ты в курсе, что он жил под чужим именем?

– Да. Василий Лощинин.

– Вот-вот, учащийся ФЗУ… Короче, сразу по приезде парень смотался на могилы матери и деда, прошвырнулся по центру и тем же вечером должен был сесть на поезд до Москвы. Где ни разу не был и которую мечтал посмотреть. Но – не посмотрел. Ибо черт его дернул сунуться в ресторан…

Ленинград, сентябрь 1944 года

Юрий обогнул скучающего перед входом в ресторан старорежимного вида деда-швейцара, прошел еще метров пять, снова скользнул взглядом по манкой вывеске и…