– Нет. Люська наплела ей что-то про… – Самарин презрительно скривил губы. – Про спящую красавицу. Которую лучше пока не будить, а то сказка испортится. Тьфу! Сказочница, блин!

– А Лёлю… ее… уже?..

– Днем дежурная труповозка квартал объезжала. На Пискаревку свезли.

– Можно, я к тете Люсе зайду?

– Да иди ты куда хочешь, – отмахнулся дядя Женя и, грузно протопав на кухню, загремел створками шкафчиков…

* * *

Юрка и тетя Люся вышли из комнаты в прихожую в тот момент, когда Самарин затягивал ремнями последний чемодан.

– Люсенька! Ну как ты?

– Что?

Жена посмотрела на него отрешенно, непонимающе.

– Я говорю: отошла немного?

– Да… Нет… Не знаю… – Самарина мучительно потерла виски, собираясь с мыслями. – Завтра Оля поедет с нами.

– А-а-а… Э-э-э-э… В каком смысле «поедет»?

– Поедет с нами как наша… Вместо нашей…

Ее голос предательски задрожал, ибо язык решительно отказывался докончить страшную фразу.

– Можно, дядя Женя?! – умоляюще вскинулся Юрка. – Лёльку… ее уже не вернуть. А у вас… пропуск пропадает.

– Та-ак! Интересно, и чья это была, с позволения сказать, идея?

– Моя, – коротко ответила жена.

– Очень сомневаюсь… Что, пацан, решил воспользоваться ситуацией? На чужих костях счастье построить?

– Женя!

– Я уже 37 лет как Женя! – огрызнулся Самарин. – Я всё понимаю, Люся: у тебя беда, несчастье…

– У меня?

– Не цепляйся к словам. Разумеется, у НАС беда. Отсюда твоя временная неспособность адекватно оценивать реальность. Но! Очнись, Люся! Ты сама понимаешь, что предлагаешь?

– Да. Понимаю. Я предлагаю спасти ребенка.

– Не просто ребенка, а дочь врага народа.

– Наш папа не враг! – вспыхнул Юрка.

– А тебя сейчас вообще никто не спрашивает!

– Женя, не кричи, пожалуйста, – тихо попросила Самарина. – Завтра Оля поедет с нами. Я так решила. В противном случае ты поедешь один.

После этих слов, давшихся ей с невероятным усилием, тетя Люся развернулась и ушла обратно в комнату.

– Ну что, доволен, гаденыш?

Юрка проглотил «гаденыша» (теперь не до личных обид) и сменил тактику:

– Дядь Женя! Пожалуйста, возьмите с собой Ольку. А я… я вам за это… Я и за квартирой присмотрю, а еще… Я вам заплачу.

– О как? И чем же, позволь спросить? Дровами? Так они нам теперь без надобности.

– Нет, не дровами, – отчеканил Юрка.

Он снял с вешалки бушлат и начал одеваться.

– Ты куда это намылился?

– Скоро вернусь.

От дома Самариных до главных ворот Волкова кладбища всей ходьбы-то – пять минут. Но пока вусмерть усталый после смены Юрка до них дотащился, пока по кромешной темноте отыскал могилу купца первой гильдии Боярышникова, пока разбирал крепко схваченную льдом каменную кладку, чтобы добраться до тайника, прошло не менее получаса.

Убедившись, что упакованные в два слоя скатерти, а затем для верности еще и в рогожу, тетради деда Гиля покамест более-менее сносно переносят «зимовку», он возвратил их на прежнее место, а вот мешочек с фамильными драгоценностями забрал. После чего тщательно сложил камни в прежнем порядке и, окончательно закоченевший, побрел обратно, стараясь ступать след в след. По уму, следовало их замести, чтоб не выказать своего интереса к данной конкретной могиле. Но сил уже не было, и Юрка решил, что эту работу за ночь за него довершит поземка…

Дядя Женя встретил его, будучи исключительно заинтригованным. Негнущимися пальцами Юрка достал из-за пазухи мешочек и, не скрывая презрения, протянул Самарину:

– Вот.

– Это чего?

– Оплата. За Ольгин билет.

Дядя Женя с интересом потянул шнурок, ссыпал содержимое в пухлую ладонь, и в глазах его блеснули алчные искорки.

– Откуда это у тебя? Надеюсь, не ворованное?

Юрке и хотелось взорваться, но он понимал, что сейчас хозяина положения лучше не злить.

– Это бабушкины и мамины. А значит – теперь мои и Ольгины.

– Хм… А перстень с печаткой? Отцовский?

– Дедов.

– И не жалко с таким богатством расставаться?

– Золото, конечно, блестючее, только на вкус – так себе, – копируя Гейкину интонацию, процедил Юрка.

В следующую секунду из детской комнаты выскочила кутаная-перекутаная Ольга и бросилась к брату.

– Ур-ра! Юрочка пришел! Ой, какой ты холоднючий! А знаешь, что Лёлька придумала? В спящую красавицу играть. Представляешь?.. Мы с ней по очереди будем: сначала она немножко поиграет, потом я… потом обратно она…

Тем временем Самарин, оглянувшись – не вышла ли следом и супруга, – торопливо переместил содержимое мешочка в карман телогрейки…

Оставить все, как оно есть, – значит, простить? Нет уж, дудки! Валить гниду! Раз уж с самого начала решил – ПО СЧЕТАМ – так тому и быть.

Эй ты, небесный официант! Счет!

Рассказывает Владимир Кудрявцев

– …Да, Николаич, потрепала тебя война. И преизрядно.

– Маленькое уточнение: не меня одного. Всех потрепала.

Третий час ночи – и ополовиненная вторая бутылка коньяка. Мы с Васильичем давно перешли на «ты» и, скурив наличные папиросы, добрались до моего блока болгарских. Поначалу еще выходили дымить в тамбур. Но потом приспустили стекло окна и взялись смолить не отходя от кассы. Языки, понятное дело, заплетаются.

– Тоже верно. Так ты, выходит, из петрозаводских будешь? Онежич?

– Точно так.

– Однажды отец Онуфрий, обходя окрестности Онежского озера, обнаружил обнаженную Ольгу, – хитровански заокал попутчик. – Обомлел отшельник, оторопел…^[8] А вот я коренной питерец. Закончил в Ленинграде среднюю школу, хотел стать летчиком.

– Почему не стал?

– Не прошел медкомиссию.

– Эге ж. Получается, мы с тобой одинаково небрежны?

– В смысле?

– Я тоже хотел. И тоже не прошел. Сказали, с сердцем чего-то не того. А что именно, до сих пор не знаю.

– Во-во, у меня точно такой же случай. И тогда я поступил в артиллерийское училище. На улице Воинова. Знаешь?

– Знаю.

– Закончил с отличием, и комбриг Тихонов мне говорит: «Оставайся. Командиром взвода будешь». А это престижно было – остаться в училище. Но я отказался.

– Что так?

– Примерно за полгода до того старший брат Иван привел в дом жену, и мне банально жить стало негде. Вот я и решил поехать куда-нибудь на периферию. А комбриг обиделся: «Раз отказываешься, мы тебя пошлем, куда Макар телят не гонял». И меня приказом распределили в село Никольское.

– Это которое под Гатчиной?

– Это которое под Уссурийском.

– Ой-йо!

– Во-во, дыра страшная. Но как раз в это время комиссия из ГлавПУРа набирала людей в разведку. Меня тоже вызвали и сказали: «Вы нам подходите, поскольку физически развиты и учитесь хорошо». Я тогда молодой был, дурной, вот и согласился.^[9] Попал в Центральную школу подготовки командиров штаба в Москве. Обучался там… хм… Ну, учитывая, что ты у нас мидовец, тебя это вряд ли шокирует.

– Я уже забыл, когда меня в последний раз что-нибудь по-настоящему шокировало.

– Короче, обучался агентурной разведке. Знакомо такое словосочетание?

– Слышал.

– В первую очередь, конечно, учил язык. Основным был немецкий. Рядом со мной сидел такой Карл, из шюцбундовцев ^[10], вот он-то меня обучал диалектам. Но и преподаватели, само собой, экстра-класса. Включая бывшего помощника военного атташе в Германии полковника Рыбалко – будущего маршала бронетанковых войск. Замечательный, я тебе скажу, дядька был.

– Я тоже только хорошее о Павле Семеновиче слышал.

– Жаль, рано сгорел. Всего три годика после войны протянул. По окончании школы распределили меня в 91-й погранотряд Киевского особого военного округа. Тогда при каждом погранотряде свои разведпункты действовали.

– И чем занимались? Если не секрет?

– Вели разведку. Каждый на своем направлении. В основном, конечно, работали с перебежчиками. С невозвращенцами. От них узнавали обстановку на той стороне.

– Разумно.

– Еще бы! Я тебе, Николаич, так скажу: кто-то шибко умный эту систему придумал. Нам ведь, по сути, не нужна была никакая охрана – нас прикрывал погранотряд. А замначальником нашего разведпункта перед войной назначили капитана Лукина. Он тоже ленинградец, так что мы быстро сошлись. На почве землячества. Хотя по сравнению с ним, с его-то профессиональным опытом, я был тогда безоговорочным салагой. Притом что по факту – почти ровесники.

– Я так понимаю, испанский опыт?

– Бери выше. Лукин – бывший наш нелегал, некогда засланный в Польшу. Но потом его провалил связник, сука такая… Поляки приговорили Сережу к смертной казни. Но так случилось, что день приведения приговора в исполнение выпал на местный День конституции. В честь праздника Лукину смертную казнь заменили на пожизненное, но его жена, Тина, получила извещение о том, что супруг погиб в боях за Родину.

– Жуть какая.

– Не то слово, учитывая, что вскоре, так оно сложилось, Тина снова вышла замуж. А в 1939 году, после раздела Польши, Лукина освободили. Он приехал домой, к Тине, а та замужем за другим. Представь ситуацию?

– Хреновая ситуация.

– Согласен. Тем не менее Тина сразу решила вернуться к нему. Вот такая, понимаешь, любовь. С большой буквы «Л». Вот за нее, в смысле за настоящую любовь, я и предлагаю выпить. У тебя-то, Николаич, была такая? Чтоб настоящая?

– Была. Правда, недолго.

– Если настоящая, то и недолго – в зачет. Давай вздрогнем. Prozit?

– Prozit!..

Мы выпили и снова закурили. Как ни странно, башка продолжала оставаться условно-ясной. По крайней мере, мне так казалось. На руку мне сыграло и то обстоятельство, что убойная доза коньяка окончательно развязала язык моему еще до того изрядно принявшему на грудь попутчику. А в подобном пьяном диалоге всегда лучше быть ведомым, нежели ведущим. Чтоб не сболтнуть лишку. К тому же судьба Михаила Васильевича интриговала необычайно. Я даже решил по возвращении поднять в архивах его личное дело. Хотя фамилию свою тот уклончиво не называл, зато оставил в рассказе столько реперных точек, что вычислить пенсионера не составило бы труда.

– К весне 1941-го обстановка на границе накалилась до предела. Немецкие самолеты регулярно залетали на нашу сторону. Под видом перезахоронений работали немецкие комиссии, вели разведку. Наши пограничники, не будь дураки, почувствовали, к чему все идет, и начали потихонечку отправлять семьи в Россию. Тот же Сергей свою Тинку, вторым дитем беременную, успел в Москву спровадить.

– Повезло.

– Можно и так сказать. А у Лукина на той стороне был хороший резидент – польский офицер, женатый на немке. Он был вхож к немцам, которые в это время проводили маневры. И вот этот офицер сумел собрать все сведения по этим маневрам, включая карты, и передал их нам. Там были нанесены направления ударов по нашей территории – всё в стрелах. Мы доложили об этом командующему Киевским военным округом, генерал-полковнику Кирпоносу.

– Михаилу Петровичу?

– Слыхал о таком?

– В пору финских событий служил у него в дивизии.

– О как? Тесен мир, лишь океан безбрежен.

– И что Кирпонос?

Михаил Васильевич посмурнел лицом.

– Он нам не поверил. А потом, когда началась война, мы с Лукиным взяли ту карту направлений ударов немцев – всё совпало.

– Я слышал, он потом застрелился?

– Да. Можно сказать, генерал пал жертвой собственного неверия. Цена которому – полмиллиона человек, попавших в окружение.

– Страшная цифра.

– Страшная. Кирпонос попал вместе с ними и застрелился.

– Почему же он вам не поверил?

– Если хочешь знать сугубо мое мнение, он не был достаточно подготовлен. Это не Рокоссовский и не Конев. Совсем другого пошиба человек: как был командиром дивизии, комдивом и остался.

– Очень может быть, – согласился я, немало подивившись столь лаконичной, а главное – исчерпывающе-точной оценке.

– Когда война началась, у нас семьдесят процентов личного состава погранотряда полегло, – горько продолжал мой попутчик. – Там стояла еще 41-я дивизия. Она тоже вступила в бой. Мы дрались, и в первые два дня отошли всего на пять километров. Но затем… – Михаил Васильевич вздохнул и снова потянулся за бутылкой. – Для меня тогда начался, пожалуй, самый тяжелый период в жизни. Отход. Всяко разное было – и до, и после. Но это! Да, не бегство – отход. Но все равно – мы шли, пряча взгляд. Стыдно было смотреть в глаза людям. Знакома такая мизансцена?

– Знакома.

– Сидишь с каким-нибудь колхозником, ешь вместе с ним его суп, а назавтра его бросаешь и уже точно знаешь, что придут немцы. Якорь им в задний проход! Да, попутно проводили много всяких операций. Но все больше так, по мелочи. Не было у нас тогда ни средств, ни возможностей. Разве что сорвиголовы маршрутники, но много ли можно было сделать с их помощью?.. Ну, давай, Николаич. За тех, кто головы сложил. В самое суровое и самое поганое время войны.

Он был абсолютно честен и прав, этот матерый волчара-агентурщик. Именно так оно в те первые месяцы и было. В августе 41-го фашисты заняли Новгород и Старую Руссу. От них до Боровичей, места моей опальной ссылки, оставалось не более двухсот километров. А у нас на тот момент катастрофически не хватало людей, которых можно было оставить в тылу противника в случае вынужденного отступления.

Да, в свое время нам прислали десять человек потенциальных разведчиков, из которых мы взялись готовить радистов, но не успели завершить подготовку к началу войны. Да и радиостанций «Омега» было всего штуки три. А потом меня срочно отозвали в Ленинград, где я получил назначение на курсы командиров разведывательно-диверсионных групп. Так что моя настоящая война, в отличие от большинства сослуживцев, началась лишь в феврале 42-го. Когда я тоже стал плотно работать с маршрутниками, о которых упомянул мой попутчик.

Маршрутники уходили на какое-то время в тыл к немцам, а потом возвращались. Вот только часто они запаздывали, а еще чаще – не возвращались. В какой-то момент дошло до того, что мне самому пришлось вывести группу на маршрут.

Повезло – вернулись без потерь. Потом еще раз. И еще.

Но постоянно везти не может. В мае, в ходе очередной вылазки, я потерял своих ребят. Всех до единого. Парни погибли геройски. Погибли за Родину. А еще – ради того, чтобы я сумел уйти и доставить ценнейшие для командования сведения. И я не мог, не имел права их подвести. И дошел. Хотя без везения снова не обошлось – уцелел лишь благодаря партизанам. Именно тогда я в последний раз увидел живыми Михалыча и Юрку.

– О чем задумался, Николаич?

– Да так, о своем.

– Возвращайся. На прежний галс.

– Слушаюсь! Кстати, все хочу спросить: откуда в твоей речи столько морских жаргонизмов? Судя по твоим историям, ты человек сугубо сухопутный?

– Во-первых, каждый ленинградец по определению не может считаться сухопутным, ибо проживает в морском городе. А во-вторых… В 1956-м меня окончательно раскассировали из армии на берег. В чине военного пенсионера.

– По болезни?

– Угу. Диагноз: хрущевское слабоумие.

– Понятно. Попал под раздачу.

– Вскоре после будапештских событий. Ну да… Извини, не хочу говорить на эту тему, иначе придется за новой бутылкой дрейфовать… В общем, с годик вел сугубо паразитический образ жизни. А потом знакомые ребята из БМП ^[11] устроили сторожем в Стрельне, при яхт-клубе Кировского завода. Сутки через трое. Вот там-то я… Вишь, как оно вышло: в юности болел небом, а под

старость затянуло-затралило море. Моя старуха меня за идиота держит. А я, веришь-нет, мечтаю собственную посудину построить. Своими руками. Это меня дружок московский заразил. Андрюшка Некрасов, писатель. Знаешь ведь такого?

– Виктора Некрасова знаю. А вот Андрея… А что он написал?

– Якорь мне в глотку! Да «Приключения капитана Врунгеля» же!

– А, слышал. Но не читал.

– Два якоря мне в глотку! Это же лучшее произведение о море! Из тех, что у нас были написаны за последние лет эдак надцать.

– Но она ведь детская?

– Дюжина якорей мне в глотку! И чего? «Остров сокровищ» тоже детским считается. Что, и его по этой причине не читать?

– Как раз «Остров» регулярно перечитываю. А еще у меня есть приятель, у которого припасен обязательный к произнесению на любой пирушке тост. От капитана Флинта. «За ветер добычи, за ветер удачи! Чтоб мы всех имели, а не иначе!»

– Капитан Флинт никогда не говорил подобной пошлости, – скривился Михаил Васильевич.

– То есть?

– В каноническом тексте Стивенсона действительно произносится тост. Но не устами Флинта, который по сюжету давно мертв, а Джоном Сильвером. Вот только вторая строчка звучит как: «That we became cheerful and have grown rich!» То бишь если в рифму: «Чтоб зажили мы веселей и богаче!» Так что приятель ввел тебя в заблуждение.

– Благодарю за информацию. В следующий раз утру ему нос.

– Утри-утри. Но и «Врунгеля» прочти обязательно. Обещаю – получишь неописуемое удовольствие. Между прочим, Андрюха пару лет назад вошел в состав руководства одного московского яхт-клуба. Можно даже сказать, элитарного клуба.

– И в чем заключается элитарность? Если оставить за скобками отсутствие в Москве достойного для парусов моря?

Вопрос я задал с плохо скрываемым сарказмом, продиктованным извечным противостоянием и взаимной ревностью двух столиц. Удивительное дело: мой былой ленинградский период жизни длился всего несколько месяцев, тогда как в Москве обретаюсь преизрядно. Тем не менее Питер все равно люблю больше. Неужели все это лишь потому, что в городе на Неве я встретил и потерял Лену? Свою первую и единственную любовь. Ту, что, по определению Васильича, с большой буквы «Л».

– У них в яхт-клубе на балансе десятка полтора трофейных судов. Тех, что раньше принадлежали бонзам гитлеровской Германии. В частности, генералитету Люфтваффе и лично Еве Браун.

– Ого! Тогда вопрос снимается.

– Другое дело, из-за неправильной эксплуатации столичными горе-мореходами большинство судов давно не на ходу. А некоторые и вовсе списаны. Вот одну яхту, из таких вот, списанных, Некрасов и прикупил.

– Воспользовался служебным положением? – снова съязвил я.

– Можно и так сказать, – спокойно подтвердил Михаил Васильевич. – Однако заметь: Андрюха ей полный ремонт сделал. Самолично, на машинке, парус сшил. Восстановил полностью – хоть сейчас в кругосветку. Да только с именем прокололся. Взял и, недолго думая, назвал «Бедой».

– Почему «Бедой»?