«И тогда Светлана побежала, побежала, что было сил. К сожалению, очень скоро она провалилась в сугроб. Метр, два, десять, и Кумочкин настиг ее. Взлетел топор…»
Господи…
Лаголев закрыл газету. Перегнул. Гадливо подвинул от себя. «Криминальная Россия» – жирные черные буквы на кроваво-красном фоне.
Прочитай. Ужаснись, где ты живешь. И среди кого.
Сволочи, тоскливо подумал Лаголев, какие же сволочи… А полиграфия хорошая. Почему-то для такого – не жалко.
Ему вспомнился месяца два назад купленный по случаю томик Желязны. Серая, с вкраплениями, криво обрезанная бумага, периодически двоящийся текст и бесстыдно дублированный в самом конце кусок из середины. «Бог Света» в темном царстве…
Так и не прочитал. Не смог. Сволочи.
– «Байки и анекдоты» есть?
Лаголев поднял глаза на спрашивающего.
Перед лотком, сунув руки в карманы ветровки, двигал челюстью один из удачно вжившихся в исковерканную реальность. А может и вовсе ее, реальности, порождение.
Наушник в ухе, проводок от него тянется вниз, к приспущенным штанам. И хорошо, трусы не торчат.
Жует. Почему они все жуют?
Ох, глупый вопрос. Что есть, то и стимулируют. Мозгов вот нет…
– Эй, дядя! «Байки и анекдоты»…
Лаголев очнулся.
– Э-э, да… Вам какой номер?
– Последний. И предпоследний.
Пачкая пальцы, Лаголев выдернул журнальчики из стопки.
– Двенадцать рублей.
– Подорожал что ли?
Порождение нахмурилось. Челка упала, закрыв один глаз.
– С какой ценой приходит, с той и продаю, – развел руками Лаголев.
– Охрененно!
Парень закопался в штанах.
На лоток упала скомканная «десятка». Затем – двухрублевая монета. Лаголев смахнул их в коробку с выручкой.
Слева сунулась старуха, повела носом, протянула перебинтованную грязной марлей ладонь:
– Сынок, помоги, чем можешь! Ради Христа нашего!
– Нету, – сказал Лаголев.
От попрошаек он устал. А, может, наросло что-то на душе со временем, не трогали уже ни среднеазиатские побирушки в переходах, ни бомжи, копающиеся в мусорных бачках.
Наверное, думалось ему, есть какой-то критический порог, сострадания или просто душевных сил, за которым любые человеческие беды в каких угодно масштабах воспринимаются уже лишь фоном, оттеняющим собственное существование.
«Криминальная Россия». «Топор взлетел…». А нам пофиг, нам бы самим…
– Сынок.
Старуха и не подумала убраться.
На ней было потертое серенькое пальто с воротником, поеденным молью. Левый рукав заштопан сослепу белой нитью, крупными стежками.
Худенькая, словно усохшая.
Глаза слезятся. Морщины вокруг рта – будто те же стежки.
– На хлебушек, сынок.
Сколько было той слабости?
Две секунды, три, не больше. Парень с купленными байками со спокойной совестью в наушниках успел встать на автобусной остановке. Маршрутка затормозила у перехода. Велосипедист дзынкнул звонком.
Что сделалось с Лаголевым – бог его знает.
То ли штопка обожгла сердце, то ли дрожащая узенькая ладонь.
Ушла его «десятка». Ушла вместе со старухой, подаренная, пожертвованная, изъятая из коробки. Ушла в сереньком пальто и в туфлях. Медленно, припадая на правую ногу в советской поры еще коричневом чулке.
Ушла.
Лаголев опомнился, когда старуха доковыляла до будки с цветами. Он даже выскочил из-за лотка, чтобы бежать и отнимать. Он даже исторг горлом какие-то звуки, то, что получилось от обиды и злости, какой-то скулеж пополам с обмылками слов.
Но потом отрезвел.
Куда бежать? А лоток? Так вот бросить ради «десятки»? Раздербанят, только отвернись. Криминальная ж Россия. Знаем, читали. Пусть подавится.
Пусть подавится, повторил Лаголев про себя.
Он вернулся обратно, сел на ящик, служивший стулом. Достал из пакета термос.
– «Комсомолку», пожалуйста.
– Сейчас.
Пришлось отложить питье.
Он вытянул номер «Комсомольской Правды», где на всю первую полосу с кем-то, вся в вихре завитых волос, целовалась Пугачева, принял деньги, мельком скользнув взглядом по бледному женскому лицу.
Ему сказали «Спасибо», но он не ответил.
Она же эти десять рублей у меня отняла, думалось Лаголеву. У меня, у моей семьи. Вот просто так, руку протянула…
А ведь у нее наверняка сын есть или дочь. Что ж они-то не помогают? Почему я-то несчастными десятью рублями обязан делиться?
Я ей кто?
Сушило горло. Нервы, нервы.
Отвинтив крышку-стаканчик, Лаголев в него же набулькал кофе. Паршивого, но хотя б горячего. Глотнул. Мрачно заглянул в коробку с деньгами. Да уж, негусто.
Впрочем, скоро покупатели пошли потоком, бом-бом-на работу бегом. Некогда стало о потерянном жалеть.
– «Гороскопы» можно?
Пожалуйста.
– Вот календарик этот, с собачкой…
Угум.
– Ах, это старый номер! А поновее?
Сейчас посмотрим.
– Ну, давайте, ну, быстрее же!
Стараемся.
– Телепрограмму, пожалуйста…
– И мне.
– Вчерашний «Спорт» есть?
Отчего ж нет?
Лаголев метался от газет к журналам, от журналов – к календарям и газетам, показывая, выпрямляя, разворачивая, вынимая из придерживающих резинок. Разменивал сотни и полтинники, отсчитывал сдачу. Зорким соколом следил, чтобы никто ничего…
В такие моменты он напоминал себе какого-то индийского божка многорукого. Шиву вроде бы. Одной рукой – «Экспресс» подаю, другой – «Шанс», третьей – мелочь проверяю, правильно ли, пятой – убираю наверх не понравившийся номер глянца с зубасто-титястой молодой соплюхой в купальнике.
То есть, какой там купальник – ниточки одни.
А еще приходилось говорить: «Да, есть», «Нет, кончились», «Возьмите», «С вас эн-дцать рублей». Губы сводило.
Потом поток спал, превратился в струйку.
Лаголев перехватил бутерброд. Поприседал, разминаясь. Затем принял товар: журналы «Игры», «Джентльмен», «Недвижимость», «Плейбой», связки газет «Ваша Дача», «Заработай», «Спорт-Экспресс» и новые выпуски кроссвордов и судоку.
К девяти распогодилось.
Отданная десятка уже и не вспоминалась. Дважды еще случался наплыв, разобрали всю недвижимость и спорт («Недвижимость» есть?» – «Увы, только лоток»), выручка перевалила за шестьсот рублей, последний номер «Криминальной России», бросив две десятки, подхватил молоденький милиционер, спешащий к павильону дежурной части.
Лаголев, дурак, чуть не крикнул ему, мол, негатива на работе не хватает, что ли?
Куда катимся? В кого превращаемся? В смакующих расчлененку? Это же так будоражит. Картинки чужой смерти шепчут: ты-то еще живой.
А где здесь жизнь?
Лаголев помрачнел, вспомнив, что за квартиру еще не плачено, Игорь порвал кроссовки, а денег – только на продукты.
И Ната с утра уже…
Самому впору за топор. Метр, два, десять – Лаголев настиг ее…
Холодок скользнул меж лопаток.
Ох, какие мысли. Так вот начитаешься, насмотришься и съедешь с катушек напрочь. Скажут потом: странно, а такой тихий был…
К двенадцати на задрипанном «каблучке» приехал хозяин торговой точки, плотный, пузатый, светловолосый Руслан. Окинул взглядом фанерные стенки, прилавок, потоптался, в кожаной куртке, в свитере с воротом под горло, с барсеткой в толстой лапище. Лицо насупленное, рыжеватая щетина вопит: проблемы, парень, такие проблемы, что бриться некогда.
– Выручка?
Лаголев засуетился.
– Вот, около семисот.
Чужие деньги почему-то всегда жгли ему пальцы. Было страшно не то, что не отдать, а даже дотронуться. Дрожала душа – не твое.
– А точнее?
Хозяин потряс торопливо сунутой пачкой.
Лаголев, согнувшись, полез в записи, в палочки, кривым заборчиком поставленные напротив названий на разлинованном листе, защелкал калькулятором. Тридцать два на четыре… Девятнадцать на двенадцать…
Дятлом тюкала мысль: почему так? Почему в его жизни все так? Где и когда все сломалось? Не вместе ли со страной?
Один работает, другой деньги получает, третий гоняется с топором.
– Ну?
– Шестьсот девяносто шесть.
Лаголев повернул к Руслану экранчик калькулятора, вспомнил про десятку и, мгновенно взопрев, поправился:
– Э-э, шестьсот восемьдесят шесть. Я десятку там…
Лицо у Руслана, секунду назад снисходительно-доброжелательное, схлопнулось. Брови к переносице, щетина – иглами.
Даже глаза выцвели.
– Ты смотри мне… – тяжело проговорил он, сгребая в кулак ворот Лаголевской куртки. – Я такого не люблю.
– Я же… – задушено прохрипел Лаголев.
– Ты же, ты же…
В лицо ему пахнуло отголосками коньяка.
Мгновение, жуткое и оттого мучительно-длинное, Руслан смотрел куда-то внутрь Лаголева, в черноту зрачков, в дрожь и испуганное трепыхание естества.
Ухмыльнулся:
– Ссышь, да?
– Н-нет.
– Ссышь.
Кулак разжался. Лаголев уполз за прилавок.
Было страшно и стыдно. Но испуг таял, а стыд разрастался, заставляя судорожно перебирать периодику, шелестеть страницами журналов, что-то вроде бы подсчитывать, изображать хмурую занятость, лишь бы не поднимать мертвое, бледное, со сжатыми губами лицо к жизнерадостной чужой харе.
Руслан не уходил.
– Ну и чё ты? – услышал Лаголев. – Чё ты стух? А зарплату чё, не надо тебе?
– Надо.
– Чё? Громче говори!
Лаголев еще ниже опустил голову.
– Надо!
– Ну! Я же знаю! Я, в отличие от тебя, честный.
Руслан встал к прилавку вплотную, зашелестел только что отданными купюрами, затем полез за пазуху – за недостающим.
– Я тебе сколько должен?
– Пятьсот.
– Чё ты опять шепчешь?
Толстые крепкие пальцы с круглыми ногтями загибали купюры, пережимали и перекладывали: одну на другую, третью под четвертую, красненькую – на свет. По-свойски. Привычно. И никакого мошенства.
Лаголев протолкнул колючий воздух в горло.
– Вы мне должны пятьсот рублей.
– Э, нет, опять ты в расчетах ошибся, считала, – хмыкнул Руслан. – Двести аванса было? Было. Сейчас десятка куда ушла? Мимо ушла. – Он поплевал на пальцы. – Так что тебе причитается двести девяносто. Верно?
Лаголеву пришлось согласиться.
Руслан, шевеля губами, отсчитал купюры, в карманах джинсов нагреб металлической мелочи.
– Вот. Все по чесноку.
Бумажный ком упал Лаголеву в ладонь. Монеты, проскользнув сквозь пальцы, разбежались по журналам на прилавке.
– Спасибо.
– Косорукий, блин, – прокомментировал Руслан.
С ним нельзя было не согласиться.
Лаголев, опустив голову, принялся сцарапывать рубли с первых страниц. Ему вдруг сделалось дурно до дрожи. Сволочи. Все сволочи. Нелюди, закрутилось в голове. Упыри! Всем на все плевать, кроме себя. Себя-то уж не обидим! Десятку, но выцепим. А потом унизим.
Потому что кто я? Никто.
Не могу ни с топором, ни украсть… Ни к чему не способное, вымирающее животное. Таких уже не делают, делают других, у тех челюсти помощнее.
Которые жрут, жрут, жрут!
Дрожащими пальцами Лаголев выдавил набрякшую слезу из уголка глаза. Ладно. Ничего. Он утрамбовал деньги в карман брюк.
Вкус жизни – горький.
В два часа Лаголев сменился, уступив место за лотком меланхоличному Тиму, отрастившему себе жидкую, козлиную бородку. Брезентовая куртка болотного цвета с нашивками «Геохим» и «Serpent», капюшон на голове и постоянно чуть прикрытые веками светло-зеленые глаза в мечтательной дымке.
Тим был студентом последнего курса в местном экономическом институте. Учили его, как он выражался, всяческой хрени.
Мы – сторонники практики. Теория сосет. Ну и прочее.
– Как торговля, чувак? – по-свойски спросил он, хотя Лаголев был лет на двадцать его старше.
– Вполне, – сказал Лаголев, собирая термос и упаковывая его в сумку.
– Бабло давали?
– Давали. Руслан заезжал.
– Клево.
Тим заткнул уши наушниками и закачал головой в такт слышной только ему музыке. Лаголев постоял около. Захотелось то ли пожаловаться на жизнь, то ли с иронией рассказать про упорхнувшую «десятку», но Тим, пользуясь отсутствием покупателей, уже развернул журнал с полуголыми моделями.
У кого чего болит…
Да и будет он слушать? Надо оно ему? Максимум, чем разродится коллега-продавец – это, пожалуй, сочувственно-кислой физиономией. Бывает, чувак. Со всеми бывает. А про себя подумает: лох. Какая интересная, подумалось, жизненная кривая. Школьник – студент – научный сотрудник – лох. Лаголев махнул рукой, прощаясь со сменщиком, и потопал через улицу.
По небу, словно в поисках лучшего места, метались облака. Ветер качал указатели на проводах и шелестел бесплатными объявлениями. «Требуются девушки в стриптиз бар». «Покупаем лом черного и цветного металла».
Из лома, наверное, делают шесты для стриптиз-баров.
Под табличкой остановки он встал третьим. Полная женщина с густо накрашенным, круглым лицом смерила его безразличным взглядом. Лаголев в ответ предпочел смотреть в другую сторону. Ясно, она тоже думала, что он – лох. Оно и понятно, заношенные джинсы и тоненькая куртка в его возрасте формируют, скорее, образ человека, вынесенного на обочину жизни, чем успешного распорядителя денежными знаками.
А вот если бы с топором?
Вырос бы, наверное, до распорядителя судеб. Потом – метр, два – догнать, потом… Что потом? Куда потом? Ноет, ноет в душе: суки, все суки, все куда-то устроились, нашли норки теплые, только он…
За двести девяносто.
Посчитать бы на доперестроечные. Давай, биолог, инженер душ, шевели мозгами. «Труд» – три копейки тогда. «Байки» – шесть рублей сегодня. Зарплата…
– Что вы смотрите?
– Что?
Лаголев неожиданно обнаружил, что задумавшись, повернулся и воткнулся взглядом в солидную женскую грудь.
Да уж, «Байки» шесть рублей.
– Извините.
– Ни стыда, ни совести! Совсем быдло распустилось! – Женщина, покраснев лицом, принялась наступать на Лаголева. – С голой задницей, а туда же! Того и гляди слюна потечет. Тебя, наверное, в милицию надо сдать!
– Зачем?
Лаголев, отступая, задел чей-то локоть и сдачей получил от задетого крупного мужчины обидное слово и существенный тычок в бок.
– Как зачем? – повысила голос женщина. – Ты же меня сейчас раздел и изнасиловал! Ты что, думал, это тебе с рук сойдет!?
– Успокойтесь, – тихо сказал Лаголев.
Перед нахрапом, особенно женским, он робел.
А что делать? Вот что делать? Попытаться перекричать, равняя себя с мартышкой в зоопарке? Противно, честное слово. Потом – не получается у него с ответным напором, потому что напор в его голове связан с осознанием собственной правоты. А тут всегда начинает копошиться червячок сомнения – может быть, все-таки ты не прав, посмотри, как человек расходится, вот-вот удар хватит, тем более, женщина, женщинам надо уступать, это в подкорке, женщины – более слабые существа.
Проклятое воспитание.
Когда Натка заводилась, он считал удачей, если она не шла за ним в комнату после того, как ссора начиналась на кухне, или на кухню после того, как ссора начиналась в комнате. Отступление Лаголева считалось признанием поражения, но в последнее время Натке и этого было мало, и она следовала за ним, как Суворов за турками, добиваясь окончательного разгрома и капитуляции.
Измаил пал!
Ты ничего не можешь! Вполне возможно. Будь же мужиком! Попробую. Мужик деньги зарабатывает, о жене заботится, о сыне! Я не понимаю, как когда-то согласилась выйти за тебя замуж! Я и сам не понимаю.
Что-то в душе ломалось и потрескивало от Наткиного крика. То ли гордость кукожилась, то ли его место в мире, в жизни, в квартире теряло квадратные метры. В окно уже хотелось выпрыгнуть, даром, что четвертый этаж.
На улице, слава богу, беги, куда хочешь. Хоть под машину.
– А я не успокоюсь! – победительно наступала на Лаголева женщина, чувствуя за собой превосходство. – Ты какое право имеешь? Посмотрите, люди, на убогого! Он меня успокоится просит! Получил удовольствие и считает, что все в порядке! В штанах своих теребит!
– Вам что, денег дать? – растерялся он.
Женщина хватанула воздух ртом.
– Ты!
Она обернулась к подошедшим спортивному парню с девушкой, беря их в свидетели. Лицо ее сделалось пунцовым. Рука махнула сумочкой.
– Я тебе не проститутка!
В ее гневном возгласе Лаголеву почудились нотки легкого сожаления. Мол, двадцать лет назад – да, возможно, определенно, она могла бы претендовать. Она бы – ух! «Метрополь», валюта, интересные интуристы…
Она бы и сейчас не прочь, но возраст, возраст.
О проекте
О подписке