Глава 2

Человек боится смерти. Что странно, потому что он все равно ее не минует. Ни один. И никогда. Каждый прожитый день приближает нас к могиле медленно, но верно, каждый новый день рождения, который мы так радостно празднуем, на самом деле является еще одной преодоленной нами ступенькой – «туда».

Человек боится смерти, но боится по‑разному. Смерть во сне называют «хорошей». Смерть в подворотне от ножа бандита – «плохой».

Хотя и в том, и в другом случае итог один. Но вот почему‑то в постели нам помирать комфортней.

«Хорошие» смерти никого не интересуют, если только не умер любимый страной артист. Всем интересны «плохие» смерти. Уж так устроен человек, что все, что связано со смертью, особенно насильственной, вызывает нездоровый интерес. Смерть даже превосходит по степени популярности еще одну вечную тему – тему любви. Но случится в твоей жизни большая любовь или нет – еще не известно, а вот смерть будет точно. И поэтому люди всматриваются в лица покойников, чтобы понять: как это будет у них?..

У этого трупа лица не было, потому что у этого трупа не было головы. Совсем. Возле безголового трупа, и переступая через труп, лениво ходили с фотоаппаратами и рулетками какие‑то люди и обсуждали счет последнего хоккейного матча и цены на колбасу. И даже смеялись.

– Наверняка это «черные». Их почерк. Их хлебом не корми – дай кому‑нибудь голову отрезать, – переговаривались милиционеры.

– Так он вроде и сам не белый.

– Ну, значит, им «своя» голова понадобилась.

Дикий народ!..

Милиционеры в труп не всматривались, он их не интересовал, потому что этого добра они насмотрелись на всю оставшуюся жизнь… Трупы были их повседневной работой, такой же, как для учителя – школьники.

– Ты ему пальчики «откатал»?

– "Откатал". Можете убирать…

Труп положили на носилки и понесли к выходу. За дверью на скорбную процессию набросились, как голодные собаки на кость, скучавшие на лестничной площадке журналисты. Они вертелись возле носилок, норовя заглянуть под простынку, которой было прикрыто тело. Но и так было видно, что у трупа нет головы, потому что в том месте, где она должна была быть, была пустота.

В городе давно, уже дня два, не было громких убийств, так что приходилось довольствоваться тем, что есть. Был только этот – «безголовый».

– Кто его убил?.. Кто он?.. – быстро спрашивали журналисты, тыкая в лица милиционеров микрофоны. – Что нам написать?..

– Напишите, что это несчастный случай, что человек потерял голову от любви, – мрачно пошутили милиционеры, проталкиваясь через журналистов.

И ушли.

Журналисты тоже разошлись. Здесь «ловить» было больше нечего.

В редакциях журналисты стали «высасывать» из безголового трупа строки. Как те вампиры. Они тоже склонялись к версии, что это внутренние разборки «черных», не поделивших партию мандаринов. Но кому бы это было интересно, поэтому они сочиняли страшные сказки про объявившегося в городе маньяка‑одиночку, отрезающего живым людям головы, пугая слабонервного читателя.

Такая у них работа… Раньше – живописать битву за урожай, рассказывая о пошедших на рассвете в атаку по ржаному полю комбайнах. Теперь – об «озимых» трупах, мрачно шутя меж собой, что нынче худшие трупы стали лучшими новостями.

Спрос рождает предложение.

Предложение – определяет спрос…

Жаль, конечно, что тот безголовый был просто «черным», а не местным олигархом или, еще лучше, мэром или вице‑губернатором. Впрочем, те и так безголовые, хоть и с головами…

Журналисты позубоскалили и разошлись по домам.

Завтрашний день должен принести новые трупы.

И послезавтрашний…

Глава 3

Почему‑то все считают, что «черный ящик» – это такой небольшой прямоугольный ящик, покрашенный в черный цвет. И называют его так потому, что «ящик» по форме и сути напоминает гроб, а черный цвет – цвет траура.

Ничего подобного. И вовсе это не ящик, а шар, и покрашен он не в черный цвет, а в оранжевый. «Ящик» в форме шара лучше противостоит динамическим перегрузкам и ударам, а цвет – так он универсальный: все спассредства на воздушном и океанских флотах обычно оранжевые, чтобы яркой расцветкой бросаться в глаза.

Именно такой не черный и не ящик лежал на столе. Уже распотрошенный. Здесь же была копия акта его вскрытия, в которой расписались все должностные лица, кому это было положено сделать. Оболочка сильно обгорела и была помята, но внутренности в основном уцелели, потому что «ящик» был способен выдерживать запредельные температурные режимы.

На «пленке» звучали голоса уже мертвых людей, которые произносили обычные в таких случаях фразы про шасси, углы, закрылки, скорость, высоту… Но потом привычная речь оборвалась, и двадцать семь секунд экипаж говорил «нештатным языком».

– Удар… кажется, левый двигатель… Отчаянный трезвон аварийной сигнализации, который звучал уже беспрерывно, фоном, все двадцать семь секунд, до самого конца.

– Отказ двигателя…

– Высота восемьсот!..

– Штурвал!..

– Тянем!..

– Пятьсот пятьдесят!..

– Держи! Держи!..

– Падаем, Сережа!.. Падаем, твою мать!..

Какие‑то невнятные, отчаянные крики, мат и… Тишина!

Всё!..

В этот момент они жить перестали. Они и пассажиры.

Другая запись, которая фиксировала показания приборов, была бесстрастна, потому что приборы не имели нервов и не могли перед своей гибелью кричать: «Держи, Сережа!..» – и крыть по матери. Они в рабочем режиме писали высоты, крены, температуры, расход топлива и еще с десяток параметров до самого последнего мгновенья. До момента, пока датчики не расплющились и не сгорели. Но показания приборов были даже более информативны, чем крики экипажа, потому что давали объективную картину.

Отказ левого двигателя…

Массированное возгорание…

Сработка автоматических средств пожаротушения…

Потеря скорости…

Высоты…

Да, сходится. С тем, что говорит экипаж, сходится. Такое впечатление, что кто‑то шарахнул в хвост аэробуса ракетой класса «земля – воздух». Но только кто мог шарахнуть? Почти в центре России? Может, все‑таки это что‑то другое?..

В дверь постучали, и тут же в лабораторию вошли какие‑то люди в одинакового покроя пиджаках. Они прошли сразу к столу и обступили его со всех сторон.

– Кто вы такие? – возмутился завлаб наглости непрошеных гостей.

Один из вошедших достал из кармана и развернул красную книжечку, где была его фотография в том же самом сером пиджаке, в котором он был сейчас.

– Федеральная служба безопасности, – представился он, даже не назвав свое имя. – Мы вынуждены забрать у вас вот это, – кивнул он на разложенные на столе внутренности «черного ящика».

– Как забрать? – не понял завлаб.

– Так и забрать. Физически. И визитеры поставили на стол и, вжикнув молнией, раскрыли большую спортивную сумку.

– Но это невозможно!.. – начал было объяснять им завлаб. – Выносить отсюда что‑либо категорически…

– Ваше начальство в курсе, – уверили его фээсбэшники, оттирая могучими плечами от стола.

Начальство действительно было в курсе. Начальство стояло в дверях, растерянно наблюдая за происходящим.

«Черный ящик» аккуратно положили в сумку.

И туда же положили ноутбук, на который была сброшена информация с «черного ящика». Это уже вообще ни в какие ворота не лезло!

– Но позвольте!.. – вспылил завлаб.

– Это тоже согласовано, – сказал фээсбэшник, руководивший операцией. – Вы очень помогли нам. Спасибо.

И направился к двери.

– Но как же так? Я должен подготовить заключение!.. – запоздало всполошился завлаб.

– Подготовите. Завтра. Завтра мы вам все вернем, – заверили его.

– Нет, так я не согласен. Без расписки не согласен! «Ящик» находится на моем ответственном хранении, и я не могу его отдать просто так!

Руководитель операции вытащил из кейса стандартный лист бумаги и написал расписку, где не было указано, какая организация и для чего изымает «черный ящик», а было просто написано, что некто Ларин В.П. взял на время прибор – одна штука, инвентарный номер… и компьютер «ноутбук» – одна штука. Число и роспись…

И гости быстро, даже быстрей, чем явились, ушли.

Завлаб вопросительно посмотрел на замершее возле двери начальство. Но его вышестоящий начальник только многозначительно пожал плечами. Мол, что я могу поделать – это же ФСБ, с ними не поспоришь!..

«Черный ящик», как обещали, вернули на следующий день. В целости и сохранности.

И попросили вернуть расписку…

Запись была та же самая.

«Отказ двигателя… Падаем, Сережа!.. Падаем, твою мать!..»

Но куда‑то подевалась фраза:

«Удар… кажется, левый двигатель…»

И исчезли показания некоторых приборов. В тех местах, где была запись этой, насчет удара, фразы и показания приборов, «носитель» был поврежден. Возможно, во время аварии.

Доказать что‑либо было невозможно, потому что внутренности «ящика» действительно кое‑где пострадали, но пострадали в других местах, что завлаб точно помнил. Или, может, он ошибся, может, этих слов не было?

Подтвердить свои подозрения он не мог, потому что никаких следов записи ни в «ящике», ни на ноутбуке не осталось. И нигде – не осталось. Разве только в авиадиспетчерской?.. У него был приятель в авиадиспетчерской службе аэропорта, который вел «борт» в последнем его полете. И завлаб, порывшись в служебном справочнике, нашел нужный ему телефонный номер. Ага, вот он…

С минуту он трепался со старым, еще с тех времен, приятелем о семье, погоде и продвижении по службе. А потом спросил:

– У тебя там нет поблизости записи переговоров с упавшим «бортом»?

– Ну ты же знаешь наши порядки, – ответил приятель, намекая на установленный порядок получения служебных записей и документации с грифом ДСП.

Порядки он знал. В этих порядках царил такой беспорядок!..

– Ладно, не надо записи. Просто скажи, ими никто не интересовался, кроме меня? – аккуратно спросил завлаб.

Но куда‑то подевалась фраза:

«Удар… кажется, левый двигатель…» И исчезли показания некоторых приборов. В тех местах, где была запись этой, насчет удара, фразы и показания приборов, «носитель» был поврежден. Возможно, во время аварии.

Доказать что‑либо было невозможно, потому что внутренности «ящика» действительно кое‑где пострадали, но пострадали в других местах, что завлаб точно помнил. Или, может, он ошибся, может, этих слов не было?

Подтвердить свои подозрения он не мог, потому что никаких следов записи ни в «ящике», ни на ноутбуке не осталось. И нигде – не осталось. Разве только в авиадиспетчерской?.. У него был приятель в авиадиспетчерской службе аэропорта, который вел «борт» в последнем его полете. И завлаб, порывшись в служебном справочнике, нашел нужный ему телефонный номер. Ага, вот он…

С минуту он трепался со старым, еще с тех времен, приятелем о семье, погоде и продвижении по службе. А потом спросил:

– У тебя там нет поблизости записи переговоров с упавшим «бортом»?

– Ну ты же знаешь наши порядки, – ответил приятель, намекая на установленный порядок получения служебных записей и документации с грифом ДСП.

Порядки он знал. В этих порядках царил такой беспорядок!..

– Ладно, не надо записи. Просто скажи, ими никто не интересовался, кроме меня? – аккуратно спросил завлаб.

Но приятель его понял.

– Ну как же, приходили ребята «оттуда»… – сделал он многозначительную паузу. – Брали пленку послушать…

– Можешь не продолжать… – оборвал завлаб своего приятеля. Дальше ему и так все было понятно.

Скорее всего, он ошибся. Скорее всего, никакой фразы не было, потому что это место было невосстановимо повреждено. За ту фразу он, по всей видимости, принял шумовые помехи. И авиадиспетчера – тоже…

Заключение он написал, исходя из имеющихся в его распоряжении материалов. Никакие ракеты, попавшие в самолет, в нем не фигурировали, а излагалось несколько наиболее вероятных причин авиакатастрофы, в том числе попадание в двигатель самолета крупной птицы, шаровой молнии или сильного разряда статического электричества.

В официальном заключении были проставлены все печати и росписи всех, кому это было положено сделать, должностных лиц…