– На клапан надавило?

– Слушай, разве тебе жалко бумажки? – взмолился страдалец.

– Обойдёшься, Гейдар!

– Умоляю!

– Ты, как духи, камушком, – посоветовал Русанов. – Или ищи макулатуру в другом месте!

Отверженный пискнул затравленным сусликом, опять обернулся волчком и рванул ящик чужой тумбочки. Потасканный томик в лоснящемся переплёте хранил в себе столько затёртых страниц, мягкость коих была идеальной для отдельной гигиенической процедуры, что Джаббарлы, обезумев он нахлынувшего удушья счастья, захлопал губами, как выброшенный на берег выуженный карп.

Костлявая конечность модника схватила беззащитную книжицу и варварски встряхнула её, раскрывая веером страницы бессмертной поэмы.

– Ты что делаешь? – Русанов поднялся с кровати, понимая, что если он не вмешается, то надругательства над святыней не избежать, и тогда – быть беде. – Стоять насмерть!

Сдерживая из последних сил позывы, Джаббарлы мученически застонал и бросился наутёк. На этот раз он уже ударился не в живот, но в грудь всё того же туловища, непоколебимо стоявшего глубоко врытым в землю менгиром.

– Зарэжу! – зловеще зашипела голова, венчавшая атлетический торс. Потемневшие от гнева глаза Керашвили были готовы выскочить из орбит.

– У-иии-и-и! – располосовал воздух поросячий испуг.

– Зарэжу-у-у! – тональность повтора гудела свирепой кровожадностью. И будь в руке Керашвили кинжал или на худой конец шампур (если дать разгул богатому воображению), то острое изделие из металла уже проникало бы через костюмную ткань, чтобы вспороть завёрнутое в нее тело. А пока, за неимением холодного оружия для возмездия, он вытряхивал душу из верещавшей плоти.

– Заза! Отпусти его! – вступился за Джаббарлы Русанов, вынимая из пальцев жертвы потёртую книжку.

– Зарэжу-у-у! – продолжал рычать Керашвили и трясти погремушку.

– Отпусти, генацвали! – взмолился Джаббарлы, выдав наконец членораздельное словосочетание.

– Перестань! – с нажимом произнёс Русанов, посмотрев в глаза разъярённого почитателя Руставели. – Знаешь, чем это может закончиться?

Керашвили, сжимавший мёртвой хваткой лацканы пиджака, снизил амплитуду колебаний, позволившую удержаться лысому черепу с крупными каплями пота на разболтавшейся шее. Предупреждение не сразу, но всё же добралось до сознания, загнанного в подвал взбесившимися эмоциями, и справедливая кара, замедлив ход, остановила своё обрушение на голову кощунствовавшего святотатца.

Лёгкие Керашвили вытолкнули междометие досады, а жадные до жертвы руки, готовые разобрать трясущуюся плоть до молекул, толкнули её в грудь, отчего та отлетела к стене и сползла по ней на пол тающим пломбиром, безуспешно стараясь схорониться в складках местности.

– Что тут происходит?

А вот и та опасность, которая несла в себе потенциал крупной неприятности для участников инцидента.

– Я задал вопрос! – старшины Носов смотрел из-под козырька фуражки, как смотрит надсмотрщик на проштрафившихся заключённых.

– Борцовские приёмы разучиваем! – спокойно ответил Русанов.

– Вследствие чего товарищ абитуриент лежит?

– Не устоял на ногах, – поднимаясь, сказал Джаббарлы, отряхивая белый костюм.

– Упадок сил, – выдвинул свою версию Русанов. – Вот и упал.

Старшина испытующе посмотрел на Русанова и жестом потребовал у него книгу.

– Что это? – не разобрал он грузинской вязи.

– «Вытязь в тыгровой шкурэ», – сказал хозяин томика.

– Занимательное пособие по грузинской борьбе, – Носов отдал томик Керашвили. – Для физподгтовки есть спортивная площадка и отведённые часы. Если замечу нечто подобное ещё раз, будете писать объяснительные. Вам всем должно быть хорошо известно, что за серьёзный проступок абитуриент к экзаменам не допускается!

Лишь только Носов оставил вагончик, Русанов встал между Керашвили и Джаббарлы:

– А ну-ка, джигиты, подали друг другу руки и забыли всё, что здесь сейчас произошло! И давайте-ка на свежий воздух! Вам обоим надо остыть! Давайте, давайте! – он вытолкнул обоих наружу и тихо добавил. – Не хватало ещё, чтобы грузинский витязь довёл число Бакинских комиссаров до двадцати семи.

Глава 12. Исторический момент

Ещё до начала экзаменов лесной городок начали покидать незадачливые персоны. Кое-кто был изобличён в применении запрещённого в лагере алкоголя, кто-то не прошёл повторную медицинскую комиссию, кому-то дали под зад за нарушение распорядка дня. Церемоний не было. Выпроводили под белые рученьки даже серебряного призёра СССР по дзюдо, по нелепой случайности сломавшего себе руку при выполнении на перекладине гимнастического элемента «солнышко» в неположенное время.

Можно было не согласиться со столь суровым решением. Только вслух об этом в среде абитуриентов не говорили. Несправедливо? Вероятно. Но прежде чем отправить невезучего спортсмена домой, ему наложили качественный гипс. А это, согласитесь, акт милосердия и сострадания. Так что одна рука была на самом деле белого цвета.

После этого несчастного случая с незадачливым любителем гимнастики, командование сборов запретило заниматься на спортплощадках до особого распоряжения, расценив физкультурные упражнения как опасный вид активного досуга. А вдруг, чем чёрт не шутит – начнётся эпидемия повальных переломов? Для предотвращения массового выхода из строя кандидатов и была принята столь радикальная мера.

Турники осиротели, поля для игр обезлюдели, зрительские трибуны стыдливо томились голыми скамьями. Запретные сектора превратились в зачумлённые участки. Но утреннюю зарядку, не оправдав надежд сибаритов, оставили. Парней по-прежнему поднимали с коек и гнали на пробежку.

Абитура живо впитывала условия введённого миропорядка и употребляемую в лагере терминологию. Все усвоили, что вместо курсантов в Вышке принято иное обозначение – слушатель, коротко звучащее в обиходе как «слушак», и все намотали на ус: держи ухо востро, гляди в оба и жди судный день. И он настал. 12 июля был первым днём исторического экзамена или, если угодно, экзамена по истории СССР. В классах здания подготовительного отделения по два преподавателя на каждый факультет испытывали абитуриентов.

– Абитуриент Острогор для сдачи экзаменов по истории СССР прибыл! – доложил Сергей и, повинуясь приглашающему жесту преподавателя с чёрными усиками и печально-усталыми глазами, подошел к столу. Пробежав быстрым взглядом по аккуратно разложенным обрезкам бумаги, он взял третью полоску из третьего ряда, перевернул её и объявил номер.

– Берите бумагу, – предложил второй экзаменатор с круглым лицом, записывая фамилию Острогора в экзаменационный лист и ставя напротив него цифру вытянутого им билета, – проходите и готовьтесь.

Острогор обернулся. За столами сидели четыре абитуриента с напряжёнными и красными от умственной натуги минами. Один из них, с горящим кавказским взглядом, смотрел на преподавателей глазами старого альпиниста, на которого надвигалась снежная лавина. В них было презрение к смерти, жажда жизни и надежда на спасение. Прочие, поникнув головами, держали глаза долу.

Ему достались Семилетняя война и 2-й съезд РСДРП.

«Неплохо, неплохо, – борясь с лёгким волнением и настраиваясь на задание, думал Острогор, – этот материал я знаю. Справлюсь. Главное – спокойствие, сосредоточенность и уверенность! Понеслась!»

Он стал делать тезисные наброски, фиксируя на бумаге основные пункты предстоящего ответа, одновременно поглядывая на спину севшего перед преподавателями младшего сержанта с эмблемами артиллериста, и вполуха прислушиваясь к его монотонной речи.

Возбуждение прошло, память включилась в работу, мысль формировала предложения. Чёткие фигуры букв и цифр, выписываемые шариковой ручкой, выстраивались тёмно-синими солдатиками в ровные шеренги на мелованном плацу.

Артиллерист ушёл, пришёл другой абитуриент, гражданский, потом произошла новая смена, затем ещё одна… Усатый и круглолицый слушали, задавали вопросы, выставляли оценки и попивали минералку.

Было жарко. Открытые окна не спасали, и летний зной, хозяйничающий на улице, оборачивался в помещении в свирепую духоту. Острогор чувствовал, как он наливался пурпуром и представлял себя со стороны глянцевым синьором-помидором из сказки Джанни Родари, с мужественным безмолвием ожидающего срочного полива. Но блага ирригационной системы, что было очевидно, были для него заказаны. Он взирал со спартанской стойкостью на булькающие струи минералки, кочевавших из бутылок в стаканы, а затем в сухие гортани преподавателей и стоически переносил жажду. Другие тоже терпели. Терпели и не показывали вида.

– Абитуриэнт Керашвили к отвэту готов.

Острогор обратил внимания, как Керашвили тоскливым выразительным взглядом обласкал бутылку «Боржоми». Пузырьки газа, рвавшиеся на поверхность тоненькими подвижными цепочками, унесли тбилисца «на холмы Грузии печальной». Керашвили откашлялся, облизнул потрескавшиеся губы и загудел низким баритоном, отвечая на билет.

Острогор вернулся к своему листу и пробежался по строчкам глазами. Проверил. Вроде всё. Следующий он. Его очередь. Он прикрыл веки и мысленно прокрутил в голове ответ. Вдохнул в себе спёртый воздух и постепенно стравил его через ноздри. Спокойствие и уверенность.

История была его любимым предметом. С детства он много читал (спасибо бабушке – привила любовь к книгам, и деду – он собрал большую библиотеку – было чем увлечься!), и в школе повезло с педагогами. В 10-м классе этот предмет вёл седой старик с большой львиной гривой. По слухам, его выгнали из какого-то ПТУ за анекдоты. Нет, крамолу или антисоветчину – он не рассказывал. Он ставил условие: кто поведает ему смешную побасенку, того отпустит с урока. На том и погорел.

У них, на новом месте, подобной практикой «Лев» уже не занимался. Зато ставил оценки, не рассусоливая. Бывало так: вызовет кого-нибудь к доске, спросит тему, послушает с минуту и поставит вопрос ребром. Острогора он как-то попросил назвать главную причину быстрых колонизаторских захватов в Африке и получил ответ: «разобщённость народов и племён, говорящих на разных языках». Дед поставил ему пять, не пожелав слушать полный перечень прочих причин. А как-то раз он и вовсе сорвал пятёрку как с куста. Историк, в качестве поощрения, пообещал поставить её тому, кто отгадает загадку: в каком кармане Хрущёв носил расчёску. Ха! Секрет Полишинеля! Ясно, что не в левом, не в правом и не в заднем! Зачем она лысому!

Учителя в его школе № 38 имени 30-летия Победы, были специалистами своего дела. Он понял это в армии, где большая часть однополчан намного уступала его эрудиции. Вот только с английским не повезло. Не было у них постоянной и толковой англичанки, что не преминуло сказаться на качестве словарного запаса языка великого Шекспира. А тут, как он уже успел заметить, многие были из спецшкол с углублённым изучением иностранных языков. Тягаться с такими будет ох как тяжко! Но пока надо было преодолеть первый барьер – пройти экзамен по истории.

За раздумьями Острогор как-то упустил момент, когда Керащвили закончил держать ответ и, увидев его широченную спину, скрывающуюся в дверном проёме, засуетился, хватая листок и спеша на лобное место.