А дипломат из США умирать не намеревался. Он хотел жить и жить! Жить хорошо и уж никак не менее восьмидесяти лет! Свои сорок три года он расценивал как начало рассвета собственной жизнедеятельности. И впереди были масса дел, перспектив и грандиозных планов.

Глава 8. Февраль на Чёрном море

Благословенное небесами черноморское побережье… Сладкое нашёптывание волн, нежный песочек пляжа, ласковое солнце… Рай и блаженство! Грёзы и манна для жаждущих морских прелестей отпускников, истомившихся по пансионатам отдыхающих и вертопрахов-транжир с пузатыми кошельками, набитыми дурными деньгами. Гуляй, нежись, оздоровляйся!

Но это в сезон. А поезжайте-ка вы в этот эдем в феврале! Вот где вас проберёт до костей курортная изнанка. В этот самый короткий в году месяц вы получите самые яркие впечатления о Чёрном море, которые, это можно смело гарантировать, врежутся в память на всю вашу долгую – пусть так оно и будет, интересную и полную приключений жизнь!

Никому, даже изворотливому сумасброду со стажем не ударит вместе с мочой в голову идея, раздеться зимой до исподнего и бросить своё бренное тело у кромки воды. Сумасшедший, хоть и тронут рассудком, но инстинкт самосохранения в его организме живуч и неистребим, как стафилококковая палочка. И нет такой палочки-выручалочки, способной наполнить в холодную пору номерной фонд здравниц, курортов и гостиниц черноморских городов.

Сезон принимать солнечные, морские и воздушные ванны – он непостоянный. И нормальные люди едут загорать сюда в другие времена года. Прочая категория или, уместней сказать, отдельный немногочисленный контингент, способен любоваться морскими красотами уникальных и полезных для здоровья мест «и в дождь, и вьюгу». Причём за казённый счёт!

Владимир Марков был из этой самой группы. Той самой, что с 18-летнего возраста ставят под ружьё. Кого в сухопутные войска, кого в ВВС, кого в ВМФ. Маркова угораздило на черноморский флот. По ложному мнению некоторых – курортный. Теперь вот он стоял на вахте и мёрз трясущимся цуциком в зимней промозглой предрассветной хмари. Амба!

Ему не припоминалось, чтобы он так же мёрз в карауле Кронштадтской учебки «Школа оружия имени Ивана Сладкова», где он постигал азы специалиста электронно-вычислительной техники. А ведь там Балтика! Климат посуровей здешнего, пусть и тамошние тельники потолще! Эх, поскорей бы в кубрик и в люльку!

Бушлат не грел, тельняшка не держала тепло, через подошвы «прогар» по ногам ползла неистребимая сырость – пролог заслуженного ревматизма. Не помогали даже резиновые подошвы, наложенные поверх родных умельцем-маслопупом из БЧ-5 за три пачки сигарет. Марков клял погоду и материл не греющую ни черта одёжку. Хотелось выть белугой. Но больше всего ему хотелось есть. Голод нестерпимо донимал.

Сплин на голодный желудок – диверсия против себя своими собственными руками. Грех доводить себя до подобного душевно-физиологического диссонанса. Молодой и здоровый организм нуждается в заботе и надлежащем уходе. Добытая на камбузе не совсем легальными действиями картошка, сваренная в кандейке с применением пара, запущенного из трубосистемы, была съедена ещё вечером. За ночь он поживился пачкой сухих и безвкусных, как картон, галет, экспроприированных из спасательной шлюпки вместе с прочим продуктовым НЗ, и подумывал о консервах.

О, какие же это замечательные плоские металлические дозы, прячущие в себе отменные деликатесы! А как они удобны в применении! Потянул пальчиком за кольцо, скручивая крышку, впустил в нижнюю полость воздух, и гашёная известь, запуская экзотермическую реакцию, сама согрела тебе еду. Чудодейственная штуковина! Скатерть-самобранка в миниатюре! И додумалась же до этого какая-то учёная голова! На, греби ложкой, рубай от пуза!

Ох, какой же у саморазогревающихся консервов божественный вкус! Смешанная с мясом гречка, перловка, рис! Пища богов! Яства гурманов! Вот где каждый пальчик оближешь!

Но была в НЗ одна лишь банка (не считая ёмкости с пресной водой), начинка которой считалась несъедобной. Для нормальных людей. Или, вернее будет сказать, для людей, пребывающих в нормальном состоянии. Но, сами знаете, голод не тётка.

Так вот, внутренности этой специфической банки предназначались для рыб. Если более точно – для ловли рыб. И когда основной запас пайка уминался, гуттаперчевых червей сажали на крючки и удили на них кефаль. При должной жарке получалось недурственное блюдо!

Образ жареной рыбы пока еще не нарисовался в его воображении, а вот вскрытая жестянка отчётливо стояла перед глазами. Картина была столь явственной, что в дополнение к ней возник отчётливый мираж манящего запаха горячей пищи. Он бесцеремонно вполз в обе ноздри и засверлил там, подёргивая произраставшие в них тонкие струнки чёрных волосков.

У Маркова потекли слюни. Консервы были спрятаны в кубрике, а туда он попадёт нескоро. Надо ждать. Умопомрачительно долго! Убивать на этой вахте издевательски медленно ползущее время и ждать! Ждать, ждать, ждать! Чёрт!!!

Большой противолодочный крейсер «Москва» 4-й год стоял у стенки на северной стороне севастопольской бухты в доке завода имени Серго Орджоникидзе. Марков ещё учился в школе, а авианесущий корабль 1-го ранга уже был поставлен на прикол. Во время боевого дежурства в Средиземноморье какой-то «сундук» в нарушении технического регламента дал максимальную нагрузку на винты и запорол движки. И тянули «Москву» в родной порт через Босфор и Дарданеллы на буксире, демонстрируя всему миру испорченный инструмент мирной политики СССР.

Пока 6-й флот США размахивал звёздно-полосатым флагом, бряцал оружием и играл бицепсами, мы добровольно и в одностороннем порядке (причём без всякой помпы и разнузданной идеологической пропаганды) уводили свои боевые единицы из акватории Ойкумены.

Слившийся с чёрным небом и жирной, словно нефть, водой Чёрного моря, силуэт некогда грозного корабля обрисовывался в февральской мге сигнальными огнями, придавая стальному корпусу зловещее сходство с остывающей тушей парализованного Левиафана. Некогда всемогущее чудовище со смертоносными жалами своих орудий доживало последние часы. Но это впечатление было обманчивым.

Настало утро, и горнист протрубил подъём. Эти опостылевшие звуки трубы тут же стянули лицо Маркова в болезненного гримасу. Сейчас радист врубит проклятую песню, долбившую мозг уже третий год садистским аккомпанементом утренней гимнастики, и организм затрясёт от нервного возбуждения.

Всё так и произошло. Динамик взревел будоражащей музыкой, и вертолётная площадка загудела под топотом сотен ботинок. С крейсера медленно стала стекать в воду сонная одурь.

«А все бегут, бегут, бегут!!!» – жизнерадостная песня подстёгивала моряков энергичными рифмами.

«Хорошо, что меня там нет! – подумал Марков. – Хотя здесь не лучше! Везде хорошо, где нас нет!» – он вздохнул и попрыгал на месте, хлопая себя руками. Висящий на ремне штык-нож задёргался потревоженным поплавком.

«А все бегут, бегут, бегут, а он горит!», – заливался певец под шлёпанье сотен прогаров по мокрой палубе.

Дыхание жизни и пот разгорячённых тел просачивался в микротрещины крейсера, реанимируя его механизмы и агрегаты. Морской исполин выходил из ночного анабиоза.

Маркову вдруг почему-то вспомнилось, как его чуть было не заставили учить «Яблочко» для выступления на концерте, приуроченного к ноябрьским торжествам. Кое-как отвертелся. Тогда его сунули в другой номер, и в компании таких же, как и он салаг погнали на праздничный концерт. Разумеется не в качестве страстных поклонников эстрады. Был приказ исполнить песню в доме офицеров силами матросского хора, сколоченного на скорую руку. Вот стыдоба-то была! Вот позорище!

Редчайшее зрелище, не зафиксированное кинодокументалистами: матросики с замученными выражениями лиц и в сидящих колами парадках, отражали лысыми черепами слепящий свет рампы и разевали голодные рты, выталкивая наружу вызубренный текст культовой песни: «Ленин всегда живо-о-ой! Ленин всегда с тобо-о-ой! В горе, надежде и радости-и-и!».

От гримас и рёва морских котиков со сцены морские волки в зале с трудом прятали улыбки, а их наряженные жёны давились от едва сдерживаемого смеха. Из этого антипода хора имени Верёвки мог бы получиться коллектив «Мы из Кронштадта» с лебединой песней у обрыва, ну а так, по мнению замполита, вышел вполне пристойный номер матросской самодеятельности.

«А почему, почему, почему был светофор зелёный?» – энергично вопрошал певец из динамика.

«По кочану! – злобно отвечал ему в мыслях Марков, продолжая согреваться прыжками и похлопываниям ладонями по телу. – Скоро сам тут как светофор буду зелёным!».

Конский топот на вертолётной площадке прекратился. Конкур сменился физическими упражнениями. «Раз-два, три-четыре!» – слышалась команда, и Марков, чтобы разогнать кровь по закоченевшему телу, стал подпрыгивать и прихлопывать под счёт.

– Что за цирковой номер?

Увлёкшись, он не заметил, как с берега по трапу прокралась тень.

Марков моментально обернулся и замер, вытянувшись в струну.

– Пляска святого Витта? – офицер особого отдела Рюмшин смотрел на него своим обычным бесстрастным и холодным взглядом флегматичного палтуса.

– Никак нет, товарищ капитан-лейтенант!

– Тогда что? Вальс диареи? Или напротив? Полька запора?

– Так, разогревался.

– Забыл корабельный устав, пассажир? Или это сознательное правонарушение? Смотри у меня, живо приведу к меридиану.

– Виноват!

– А как же! – подхватил особист. – У меня, Марков, не бывает без вины виноватых! Вот ты мне только признайся. – Он подошёл к матросу вплотную и вцепился пятернёй в надраенную до золотого блеска бляху, – Магеллан, твоих рук дело?

Магеллан был любимчиком старпома Грицаева, слывшего апологетом корабельного устава и фанатиком воинской дисциплины. К матросам он был суров и не всегда справедлив. Единственное существо, к которому он проявлял снисхождение и даже (как поговаривали) позволял себе выказывать тёплые чувства, был белый говорящий какаду, взятый под широкое и сильное крыло второго человека на корабле.

Три дня тому назад Грицаев обнаружил в потайном месте боевого поста секретчика шесть дембельских альбомов, среди которых был и раритет Маркова, и ничтоже сумняшеся демонстративно вышвырнул их за борт. Снять со связки заснувшего уборщика старпомовской каюты заветный ключ, прокрасться во вражье логово, открыть клетку и выпустить попугая в иллюминатор – было, как это принято называть, делом техники.

Освобождение птицы из неволи превратилось для матросов в корабельный праздник, для ключника – в адский кошмар, а для бесновавшегося Грицаева – в чёрную полосу бессильной ярости.

Марков сильно рисковал, но месть должна была состояться.

– Магеллана я не трогал, – соврал матрос с честными глазами. – Я не сумасшедший, чтобы подписывать себе смертный приговор.

– Не трогал, говоришь.

– Хуже казни не придумать, чем стать личным врагом товарища старпома.

– Это верно. А что там у тебя с подготовкой к экзаменам? Не запустил?

– Никак нет! Подготовка идёт согласно утверждённому вами графику, товарищ капитан-лейтенант!

– Вот! – одобрительно кивнул Рюмшин. – Зайдёшь ко мне после вахты в каюту.

– Есть!

Особист, мягко ступая начищенными ботинками, бесшумно удалился. Марков шмыгнул носом, поправил ремень со штык-ножом и повернулся всем корпусом в сторону трапа. Каплея он зевнул. Хорошо, что обошлось. Не пропустить бы ещё кого.

Глава 9. Смотрины

Нахальный мартовский луч беспардонно протиснулся в узкую портьерную щель и полоснул солнечным клинком по массивному столу. Чёрные зрачки сидевшего в кресле человека вонзились в золотой рубец, а правая рука воткнула перьевую ручку в миниатюрное жерло канцелярского бюро и гневно сжалась в кулак.

Это был кулак воина, в чьих жилах текла кровь кровожадных кипчаков, совершавших опустошительные набеги на кочевые станы соседних племён и дальние оазисы богатых поселений. Потомок беспощадных нукеров вскочил на ноги, метнулся к окну и задёрнул штору. Он не терпел вольностей: ни от подчинённых, ни от природных явлений. На его плоском, как сковорода лице бугрился высохший пергамент суровой непроницаемости, а из бойниц глаз целили воронёные дула пистолетов.

Маленькое, но крепко сбитое квадратное тело, с белой рубахой на её верхней части, повернулось затылком к занавесям и заложило за спину руки.

– Так! – исторгнутый звук степного волка известил о новом раунде диалога. –Продолжим! В каких войсках служил?

– В войсках связи.

– Кем?

– Радистом.

– Азбуку Морзе знаешь?

– Так точно. Специалист 1-го класса.

– Хорошо. Это тебе пригодится. Как учился в школе?

– Нормально.

– Это не ответ!

– На четыре и пять! Но в аттестате две тройки. По химии и алгебре.

– Какой средний балл?

– 4,7.

Крупная чёрная голова с коротким «ёжиком», густо посыпанным солью седины едва заметно кивнула и заговорила на нерусском:

– Ду ю спик инглиш?

Едва не вырвавшееся: «Дую! Дую!» пришлось подавить лёгким кашлем.

– Йес, ай ду! – ляпнул Острогор и похолодел. Сейчас его припрут к стене и разделают под орех. Английский им преподавали через пень колоду, учителя менялись как перчатки, и итоговая оценка была поставлена «на глаз».

– Так! А как Джамбул назывался раньше?

– Тараз, – у Сергея отлегло. – Еще прежде – Ауле Ата.

– А где мавзолей Кара Хана?

– В районе стадиона Динамо, – Сергей удивился столь лёгким вопросам.

– А Айша Биби?

– За городом. В селе Головачёвка. По легенде она ехала к хану, чтобы выйти за него замуж. Но во время пути на последней стоянке её укусила змея. Там её и похоронили.

– Хорошо! Историю края знаешь. А как в плане общественно-политической грамотности? Какой, скажем, урожай пшеницы был зафиксирован по республике в этом году? А? Сколько центнеров было снято с гектара в области? Молчишь… Так!

В узких прорезях монгольских глаз мелькнул блеск булатной стали.

– Основные тезисы апрельского пленума партии? Так! – отрывистый слог прозвучал выстрелом в лобную кость, и от макушки до поясницы Сергея Острогора побежала волна мурашек.

Начальник Управления КГБ по Джамбулской области генерал Жингазиев резво обогнул стол и задышал ноздрями приплюснутого носа в подбородок визави.

– Не знаешь?!

Острогор угодил в шкуру тверского князя, державшего ответ перед свирепым ханом Золотой орды, взбешённого видом малого количества привезённой дани.

– Нет, товарищ генерал-майор, – честно признался Сергей.

– Плохо! – изрыгнула сковорода и породила шипяще-булькающие звуки в недрах своей носоглотки. Собранная из полостей вязкая слизь вылетела изо рта и плюхнулась в эмалированную плевательницу, стоящую на паркете у письменного стола. Острогор, поначалу ошибочно приняв металлическую плошку за кошачью или собачью миску, непроизвольно скривился, но тут же откорректировал мимику, слепив подобающую мину.

– А сколько ступенек на входе в Управление?

– Десять! – рявкнул Сергей, подражая стилистике монолога хозяина кабинета. Поднимаясь сегодня к парадным дверям, он машинально посчитал ступени. Вот повезло!

– Так! – пальнул генерал и положил властную ладонь на плечо собеседника. – Садись!

Острогор сделал попытку вытянуть один из стульев, пригнанных спинками к длинному совещательному столу, но попытка была резко пресечена.

– Нет! На корточки!

«Это ещё что за номер?» – растерялся Сергей, слабо надеясь на ошибочность восприятия данного ему посыла. Но его сомнения решительно рассеяли.

– Садись на корточки!

Плечо, как под прессом, опустилось, и Острогор, принуждённый к занятию нелепой позы, узрел интерьер помещения с высоты пятилетнего ребёнка. Но на этом новизна его ощущений не иссякла. Следующая, более непредсказуемая напасть обрушилась на его голову, зажав её тисками из двух ног.

Генерал-наездник, оседлав импровизированного тулпара, завёл голени за спину Сергея, схвативши руками за его голову.

– Встать!

Острогор подчинился команде жокея, так и не осознав до конца смысл происходящих экзерциций. В его черепе, плотно зажатом тазобедренными тисками, не находилось объяснений происходящему.

– Так! А теперь приседай, считая вслух!

Приступив к испытаниям, Сергей утешал себя тем, что этот абсурд протянется недолго. Опуская генерала вниз и вознося его к потолку, он на 20-м присесте был уже потен, буро-пунцов, как плод созревшего граната и ощущал первые признаки дрожи в коленях.

– Достаточно! – прекратил Жингазиев вольтижировку при счёте «30» и выскочил из седла. – Занимался спортом?

– Футболом и лёгкой атлетикой, – ответил Острогор, восстанавливая дыхание.

– Иди в приёмную и позови мне Нурланова.

– Есть, товарищ генерал! – Сергей повернулся через левое плечо и направился к двери иноходью рысака, поражаясь на ходу непослушной поступи ватных ног. Когда пальцы схватились за ручку и потянули её на себя, за спиной раздалось смачное отхаркивание. Плевок, совершив секундный полёт, метко угодил в коричневато-зелёную жижу, накопленную на дне плевательницы.

«Снайпер! – отметил Острогор, сунув руку в карман за носовым платком и тряхнув плечами, сбрасывая фантом всадника. – Потрафил аксакалу, покатал на лошадке… Иго-го! – он кисло усмехнулся. – Натурально иго татаро-монгольское! – ему тоже захотелось сплюнуть, но не на ковёр же! Оставалось терпеть. Индивидуальной плошки он пока не заслужил.

Глава 10. Боб

Боб это вам не американская фасолина!

И не обтекаемые сани на полозьях!

И уж совершенно не основа для уменьшительно-ласкательного производного «Бобик»!

Боб – это прозвище. Звонкое и зловещее. Прозвище, нагоняющее страх, подобно имени Атиллы, внушавшего ужас всей Европе.

Но почему именно Боб? Где тут зарыта собака? Откуда корни и в чём соль?

Никто не мог дать точный ответ на этот вопрос. В вариациях недостатка не было, но тайна происхождения этого слова была замурована в стенах кирпичного бастиона, как скелеты в нишах средневековых замков.

Кличка Боб, некогда пришпандоренная Лукомскому каким-то едким подчинённым, намертво въелась в его сущность. И полковник, служивший в Высшей школе КГБ в должности начальника ближневосточного факультета за номером 9, был вписан симпатическими чернилами в реестр негласного пантеона именно под этим кодовым именем. Под именем Боб.

А вот явные и трудно выводимые надписи о Лукомском нагло красовались в мужских туалетах факультета. Тут был весь винегрет заборного каллиграфического творчества и сборная солянка уникальной пиктографии. Аборигены выражали свои чаяния и отчаянья в графической форме, страшась высказаться их боссу в лицо. Тяги к самоубийству отмечено не было.

Художества неизвестных авторов стирались, выскабливались, закрашивались дежурным нарядом, но тут же появлялись снова. Неистребимая тяга ущемлённых душ к письменным высказываниям была вечной и неистребимой. Сортиры, помимо своей основной функции, давно превратились в кабинеты психологической разгрузки.

Накалякает униженный и оскорблённый фразу: «Боб козёл!!!» и полегчает ему! «Он козёл, а я орёл», – думает автор и слышит, как в подтверждение его дерзновенного и крамольного вывода трещит на его лопатках кожа: это начинают расти крылья.

Но вырасти и расправиться им было не суждено. Они так и оставались рудиментом недоразвитого развития: сказывались суровые условия содержание в неволе.

Полковник Лукомский был среднего роста, сед, грузен, неповоротлив, медлителен и тяжёл в своей неспешной поступи. Кочан, поросший полуседым полувыгоревшим волосом стриженым под ежа, был так глубоко втоптан в плечи, что исключало возможность делать повороты головы. Для этого манёвра требовалось поворачивать весь корпус, уподобляясь танку с заклинившей башней. Пухлые коротковатые руки всегда свисали вдоль лампас, но никогда к ним не прижимались и были несколько на отлёте от брючин и боков. Подобное своеобразие делало силуэт полковничьей фигуры схожим с очертаниями наконечника копья Циклопа.

Это если смотреть в фас, а если в профиль? С этого ракурса абрис не имел ничего общего с заострённым навершием. Пузо портило контуры свирепого воителя, но разве Марсу требовалась стройность Апполона? То-то и оно.

Большой живот Лукомского выплывал из-за угла раньше всех остальных частей и органов тела, что порой давало шансы его подчинённым вовремя замаскироваться, произвести молниеносную мимикрию или вовсе унести ноги от наползающей грозы. А полковник был грозен.