Услышав в коридоре голоса подружек, парень метнулся к двери и отщёлкнул замок. Девицы вбежали, цокая каблуками, как цирковые лошадки, пристыдили своего собутыльника и запустили меня внутрь, где я получил от них ещё одну порцию жарких безе с перегаром. Сонно моргающий Жан (или Поль?) говорил, что он очень дезоле́ – страшно извиняется, однако поварёшку из рук не выпускал, должно быть, рефлекторно. Девушки предлагали остаться и выпить, но я откланялся и покинул квартиру традиционным способом, через дверь, чтобы триумфально вернуться к Инге, которая успела открыть Госплан и аранжировать сырную тарелку. Аромат неподдельного “Côtes du Rhône” и запрещённого в России козьего сыра довели меня почти до слёз. Я хотел поднять тост за ностальгию по настоящему, но решил не умничать и скромно предложил:

– За встречу!

Мы чокнулись, я выпил залпом, Инга пригубила свой бокал, мы немного поболтали о родине и старых друзьях, и я вновь потянулся к бутылке, когда из соседней квартиры донеслись выразительные девичьи стоны.

– Пока вы там сражались на балконе, мне рассказали пикантный факт из личной жизни моего соседа. Оказывается, он умеет связывать женщин таким способом, что оргазм наступает неизбежно, – прокомментировала Инга.

– Вот оно что. Моряк, наверное.

Мы ещё немного посидели, потом Инга сказала, что ей нужно проверить почту, и я тоже решил проверить почту.

Меня ожидало письмо от мистера Фарба, который наконец-то собрался рассказать всё, что помнил, о своём новосибирском турне сорокалетней давности.

Новосибирск. Июнь 1977 года.

Первые образы города: памятник Ленина на площади, портрет Ленина в холле гостиницы, скрипучий паркет, азиатка-уборщица в синем халате что-то громко напевает на родном языке под аккомпанемент пылесоса, который тянет за хобот по коридору, по красной ковровой дорожке.

Было восемь или девять часов утра. Их только что привезли из аэропорта. Очень хотелось спать после красноглазого рейса. Когда летишь на Восток, ночь съедается разницей во времени.

Он принял душ и стоял посреди своего номера в круге утреннего солнца на полу, вытираясь жёстким вафельным полотенцем, слушая песню уборщицы. Мурашки бегали по коже от низких гортанных звуков её голоса, и пылесос подвывал, как электрический пёс.

С тех пор при слове Novosibirsk память извлекает из фонотеки эту мелодию. Он так и не узнал, к какому народу принадлежала женщина, и о чём была песня. Служащие отеля не говорили по-английски, страшно боялись своих постояльцев и впадали в транс, если к ним обращались с вопросом.

Затем наступили дни суеты: монтаж экспозиции, открытие выставки, речи местных коммунистических боссов, похожих на республиканцев, которые бросили заниматься спортом и начали есть нездоровую пищу.

Речи были длинными, плюс перевод этой ахинеи. Снаружи ожидал народ, выстроившийся вдоль улицы в терпеливую очередь. Полароид-шоу имело огромный, хотя и бесшумный, успех. На выставке дежурила полиция, и люди вели себя очень сдержанно, никто не хлопал.

Памятная встреча случилась на третий или четвёртый день работы, когда он заметил в толпе, окружавшей подиум, девочку с длинными косами и серыми глазами в пол-лица. Он почему-то сразу подумал, что её портрет отлично ляжет на обложку его будущей книги. Смелый взгляд, короткий сарафан, веснушчатые загорелые плечи. Он попросил девочку подняться к нему. Ей было лет 13–14. По лесенке она взошла с достоинством модели. “Do you speak English?” – “Yes, I do”. Он велел ей встать у белой стены и долго рассматривал её лицо через видоискатель, ожидая, когда она успокоится и, может быть, даже улыбнётся. Но сибирская нимфетка оставалась серьёзной. Тогда он нажал на спуск. Вытащил из камеры фотобумагу, на которой проявлялось изображение, взмахнул рукой…

– A small miracle for you!

– Thank you, mister… what is your name?

– Call me Nat.

– Thank you, Nat!

Он думал, что, получив снимок, девочка скромно уйдёт, растворится в толпе. Портрет удался, больше от неё ничего не требовалось.

Но она продолжала стоять перед ним, переводя взгляд с фотографа на фотографию. Хочешь, чтобы я подписал? Да, конечно. И ещё кое-что: я хочу попробовать настоящую американскую еду! Вы пригласите меня на ланч? От неожиданности он стушевался и пообещал это устроить. Девочка протянула ему бумажку с номером телефона и сказала, что будет ждать, очень-очень, и улыбнулась. В её взгляде промелькнули быстрые весёлые чёртики. По сравнению с этим выражением лица снимок, который он только что сделал, был полным дерьмом. Но для тех, кто не видел её улыбки, портрет сойдёт за шедевр.

К сожалению, Натан забыл, как звали юную красотку. Он позвонил ей в пятницу вечером и пригласил на следующий день (1 pm) в спецстоловую, где кормили американскую делегацию, сознавая, что КГБ и ЦРУ будут пристально наблюдать за их ланчем.

Так что на всякий случай он позвал своего помощника Джона составить ему компанию. Джон бегло говорил по-русски, хотя не имел, в отличие от Натана, русских корней и был стопроцентным американцем – задорная улыбка скаута, университетский диплом, будущее в кармане. Любовь к России Джону привил его отец, знаменитый Джозеф Байерли, наверное, единственный на свете дважды ветеран Второй мировой войны. В 1944-м, высаживаясь в Нормандии с парашютом, Джозеф подвернул ногу и попал в немецкий плен, откуда сумел бежать, и пробрался через всю Германию на Восток, навстречу Красной армии, которая приняла его как родного и зачислила в свои ряды танкистом-пулемётчиком. С точки зрения советского командования мистер Байерли появился очень кстати – на балансе дивизии был американский танк “Шерман”, и никто не мог прочитать инструкцию по эксплуатации.

Этой историей и другими анекдотами Натан с Джоном развлекали девочку с косами (между собой они прозвали её Pigtails), ожидая, когда официант (с военной выправкой) сервирует “real American food”: булочку с котлетой, картошку фри и кока-колу.

Всё это угощение их очаровательная гостья смела, как цунами. Она буквально ела за троих и, прикончив порцию Джона, сочла нужным сделать заявление:

– Обычно я не употребляю так много пищи, но это мой единственный шанс.

Чувствительный Джон чуть не разрыдался. Его лицо потемнело, как будто в этот момент он дал себе клятву бороться с коммунизмом до тех пор, пока все русские дети не получат сочный бигмак. Тридцать лет спустя его дипломатическая карьера увенчалась должностью посла США в России, и он лично смог убедиться в том, что поставленная задача выполнена.

После того как официант унёс тарелки, девочка попрощалась с американцами за руку, сказала, что всё было очень вкусно, и добавила, что будет рада, если Натан позвонит ей снова. Тогда она покажет ему свои рисунки. Она ведь художник, все говорят, что у неё талант, и в будущем она обязательно прославится. Поэтому ей хотелось бы подарить Натану рисунок – в качестве платы за ланч. Лет через двадцать он сможет продать его за большие деньги. Это выгодное предложение. Девочка рассмеялась, давая понять, что шутит. Кажется, помимо ланча Pigtails рассчитывала на настоящее американское свидание. Но он не позвонил, и никогда её больше не видел. Хотя вспоминает. Интересно узнать, сложилась ли её карьера на рынке искусства?

В свободное время Натан выходил на главную улицу, которая называлась Krasny prospect, и тайно фотографировал прохожих “от бедра”, чтобы набрать как можно больше образов этого города, хотя его официально предупредили, что иностранцам уличная съёмка запрещена.

Вопреки названию проспект был серым. Единственное, что его оживляло, – алые прямоугольники транспарантов с белыми буквами, которые висели почти на каждом здании и напоминали издалека рекламу кока-колы.

Чем больше вылазок делал фотограф, тем больше находил в сибиряках сходства с американцами. Люди на улице вовсе не производили впечатления инопланетян, готовых растерзать homo sapiens за упаковку жвачки, как писали в “New York Times”. Женщины явно следили за модой и стремились одеваться красиво. (В конце концов, они даже сокрушили коммунизм, чтобы добиться своего.) Мужчины, более робкие создания, любили выпивку, футбол и автомобили. Подростки ходили в джинсах, слушали транзисторы и не мыли голову. Всё как в Америке (за исключением футбола).

У них было даже современное искусство. Натан вспоминал большую пьянку за городом, na dache у художника, рисовавшего несоветские картины – НЛО над колхозом, голых женщин с собаками, пьяных мужчин у памятника Ленину, искажённые фигуры и мрачное небо. Плохо говоривший по-английски художник сумел без переводчика ответить на вопрос, как ему позволяют делать такое. Он хлопнул фотографа по плечу и громко (русские всегда разговаривают с иностранцами, как с глухими) сказал: “Москва из фаревей. Мы далеко от Москвы. Летс дринк!”

После третьего стакана водки Натан вышел во двор и прилёг отдохнуть на траве у дома. Небо кружилось, земля раскачивалась. “Daleko ot Moskvy!” – крикнул он в небо, и звёзды подмигнули в ответ.

Пожалуй, больше всего Новосибирск напоминал американский Средний Запад, где живут простые серьёзные люди, которые настороженно относятся к приезжим и всему новому, но если вы поговорите с ними по душам на их языке, то они с вами подружатся и через десять минут скажут, что вы свой в доску, настоящий мужик, и всё прочее, что обычно говорят простые люди на любом языке.

Примерно так же он чувствовал себя в глубинке Канзаса или Айовы, где тоже нелегко разобрать слова, которые местные жители пережёвывают своими квадратными челюстями, однако смысл их речей всегда ясен.

Порой ему становилось неловко за свой нью-йоркский английский, в основном предназначенный для того, чтобы скрывать мысли говорящего.

В Сибири Натан понимал почти каждого, с кем встречался, за исключением коммунистов. Со всеми остальными языкового барьера не возникало. Случались даже чудеса дословного понимания, как на обратном пути, в аэропорту Шереметьево, где два офицера таможенной службы потрошили его чемоданы, и один со вздохом сказал другому: “Бесполезно! Нас опять наебали, эти плёнки уже на Западе”.

Прозорливый таможенник был прав: портреты сибиряков, украденные “Полароидом”, отправились в Америку с дипломатической почтой. Как ни старались чекисты воспрепятствовать вывозу негативов за границу, ничего у них не вышло. Обосрались…

Дочитав письмо, я подлил в бокал “plan de Dieu” и стал придумывать новые вопросы для старого фотографа.

Утром, пока мы готовили вегетарианский завтрак (кускус, гуакомоле, апельсиновый сок), Инга спросила, над чем я так долго работал прошлой ночью. Я рассказал ей о контрабанде фотоплёнок в Америку и выставке “The Russians” в Нью-Йорке, для которой Натан Фарб придумал слоган “Я хочу, чтобы вы полюбили этих людей”.

– Забавная история, – сказала Инга. – Чем она закончится? Ты напишешь о том, что было сорок лет назад, и всё?

– А что в этом плохого?

– Ничего. Но это прошлое, которое прошло. А людей, по себе знаю, волнует происходящее здесь и сейчас. Если бы я снималась у этого фотографа, прочитала твою статью и узнала, что он жив, то, наверное, захотела бы встретиться с ним ещё раз.

– Чтобы он сделал твой портрет сорок лет спустя?

– Лично мне пока не удалось прожить на свете так долго. Но эта мысль напрашивается.

– Машина времени?

– Вроде того.

– Возможность второй раз войти в ту же самую воду?

– Наверное, если тебе нужна философия.

– Но это же прекрасно. Ты гений!

Я обнял её за плечи.

– Вот только не надо меня сжимать, – попросила Инга. Она выросла в Эстонии, где бурные проявления чувств считаются мелким хулиганством.

Искренне глубоко и немедленно я раскаялся в своей неотёсанности. Моя подруга сказала, что всё ОК, просто через десять минут у неё рабочий сеанс связи с Украиной, нужно срочно доделывать сайт, заказчики торопят. Будет лучше, если я отправлюсь на самостоятельную прогулку, а когда она освободится после полудня, мы поедем на остров Ситэ, во Дворец правосудия.

– Ты хочешь меня засудить?

– Не бойся. Это всего лишь экскурсия. Надеюсь, что интересная.

Я кинул в рюкзак ноутбук и зарядку для телефона, вышел из дома и оказался на набережной, в гуще жизни. Чуть не попал под бегуна, который на своей законной беговой дорожке чувствовал себя вправе не сворачивать с пути истинного. Спасаясь от ЗОЖ-маньяка, я метнулся в сторону и налетел на трёх молодых парней с автоматами в пятнистой военной форме. Это были стражи чрезвычайного положения, введённого в городе после расстрела “Шарли Эбдо”. Они мирно стояли у парапета на берегу канала, уткнувшись в телефоны.

Парни что-то сказали. На всякий случай я ответил “мерси”, видимо, невпопад, автоматчики рассмеялись, и я в очередной раз поклялся, что буду учить французский, начиная с завтрашнего дня. Не то чтобы он мне совсем незнаком, но мой внутренний переводчик работает слишком нестабильно, включается и выключается, когда захочет.

Размышляя об этих причудах Логоса, затормозил в баре у Крымского моста. Чашка американо с рюмкой кальвадоса обошлись в 7 евро. Дороговато, но первое утро в Париже стоит аперитива. Даже если это десятое первое утро.

Запивая яблочный спиритус маленькими глотками кофе, я читал названия барж, пришвартованных вдоль берегов канала. Atalante, Aurore, Bérézina, Circé, Kali, Karma… Какой интересный список. На что они намекают, эти речные девы? Пришвартовались в Париже и стоят загадочно, как памятники непостоянству. Кокетливо покачиваются на волнах, когда мимо пыхтит работящий буксир или пролетает розовый катер пожарной охраны. Но волнение длится недолго, красавицы опять замирают, как спящие. Им снятся суровые матросы, которые войдут в их трюмы, заведут моторы и, отдав концы, возьмут курс на Атлантику – навстречу ветрам. …Merde!