Крестовский остров

Федя открыл глаза. Он не пошевелился, даже не вытер холодный пот со лба. Сон был тот же. Отец лежал на простой лавке, его остекленевшие глаза смотрели в закопченный дощатый потолок, редкие седые волосы рассыпались по серой подушке. Мать тихо выла в ногах, схватившись за штанину мертвеца. Ее пальцы, короткие и грубые от постоянной тяжелой работы, держали цепко, будто она хотела удержать старика.

Хотя отец умер в летнее утро, во сне была зима. Ночь. И страшное ощущение конца привычной жизни. Словно ты шел к мосту, а вместо него – обгоревшие бревна. И чтобы переправиться на другой берег, нужно нырять в холодную быструю воду, с омутами и водоворотами.

Фролка на соседней лежанке заворочался и забормотал. Федя скосил глаза чуть вбок – туда, где когда-то лежал старик Бичар. Пусто. Он положил руку на грудь, где в кармане лежало полученное вчера письмо. Понятно, почему приснилась смерть отца. Письмо… Еще один сгоревший мост перед тобой – еще одна быстрая холодная река, в которую надо броситься.

Федор теперь даже не раздумывал, прочтя послание. Утром он сразу пошел к старьевщику Ахметке и взял расчет. Старик долго охал, не хотел отпускать, снова завел шарманку о женитьбе на его дочери, но Федя был непреклонен. Хватит с него сортировать тряпки и кости в грязном вонючем сарае!

Дом графа Скопина

Когда это было? Неделю назад? Или месяц? Он шел по серому, еще не проснувшемуся Петербургу и вспоминал, как оказался в этом городе, придя с обозами из Читы, как отыскал дом отца и долго ходил вокруг, заглядывая издалека, из-за ограды, в окна. Он смотрел с любопытством, представляя себе, каково это – родиться и жить в таком дворце с кормилицей, гувернанткой, слугами и собственным выездом. Он вспоминал все, что слышал от отца, но никак не мог соотнести услышанное с тем, что было сейчас перед его глазами. Что ему делать? Постучаться в ворота, попросить встречи с хозяевами? Открыться им? Так прогонят – первый же лакей при виде молодого оборванца крикнет будочника. Или дворню – что еще хуже.

Федя прислонился у ворот и достал из кармана грязный огрызок черного сухаря – последний. И тут увидел старуху, толстую бабу, едва ковылявшую на распухших ногах, с большой корзиной, укрытой чистым платком.

Люба. Кухарка Люба. Отец рассказывал ему про кухарку, которая сунула в телегу большой узел с вареным мясом и картошкой, когда его увозили в ссылку. Это был единственный человек, который плакал при прощании. Остальные просто молчали – в семье было не принято выражать свои мысли так открыто – старый граф Скопин воспитывал домашних в английском духе.

А может, он просто ошибся и прохожая бабка – вовсе не та самая кухарка из рассказов отца? Но она повернула к воротам – медленно переваливаясь, и мельком взглянула в сторону Феди.

– Люба! – сказал он несмело. – Ты – Люба?

– Ну! – поджала губы бабка. – Чего надо?

Федор чуть не задохнулся.

– Я от Александра Ивановича.

Старуха сначала не поняла, о ком говорит этот молодой нищеброд.

– От барина твоего… бывшего. Александра Ивановича. Скопина, – он произнес слово «барин» через силу.

Бабка охнула и прижала свободную руку к груди.

– От барина?

– Да! – кивнул Федя. – Из Читы.

– Как… Как барин? – тихо спросила Люба. – Второй год писем не получаем, не заболел ли?

И она, уже предчувствуя ответ, всхлипнула. Федя кивнул.

– Преставился? – спросила бабка.

– Полгода как.

– Горе-то… – всхлипнула старуха. – А ты кто?

– Я сын его, Федор.

Она с горечью смотрела на него, а потом кивнула.

– Идем!

Люба прикрикнула на сторожа с той стороны ворот, чтобы пропустил. Федя перехватил совсем легкую корзину и прошел следом.

Обитель

Галер упал на колени перед девушкой, быстро нашел ее пульс, а потом два раза коротко, но сильно хлестнул по щекам.

– Очнись, дура! – зло прошептал он.

Сквозь гул каменного серпа он не услышал, как она слабо застонала. Потом девушка открыла глаза.

– Не время падать в обморок, – доктор старался перекричать гул, стоявший в зале. – Нас сейчас раздавит!

Луиза несколько раз моргнула, потом взгляд ее немного прояснился. Она что-то прошептала, но из-за шума не было понятно ни слова. Доктор наклонился ниже – прямо к ее лицу.

– Что?!

– Надо найти козу! – сиплым голосом произнесла девушка. – Изображение козы. Там, где мозаика.

– Коза? Что за…

– Скорее!

Серп снова сделал оборот, снизился еще немного и пошел чуть быстрее. Доктор, ругаясь и не соображая, зачем он это делает, бросился к мозаике, упал на колени в мягкий ковер пыли и быстро начал снятым галстуком протирать рисунок. Просто никаких других идей ему сейчас в голову не приходило.

– Черт! – крикнул Галер. – Нет козы! Какая-то богиня.

Девушка быстро, сильно согнувшись, подлетела к нему.

На полу в овальном орнаменте действительно была изображена богиня с копьем и в древнегреческом шлеме. Через плечо у нее была перекинута кудрявая шкура с прикрепленной у груди головой горгоны Медузы.

Волосы на голове доктора взметнулись – каменный серп с глухим рокотом пронесся совсем близко от темени. Галер попытался силой нагнуть голову девушки, но та отбила его руку и ладонью нажала прямо на изображение головы горгоны. Раздался скрежет. Федор Никитич осторожно поднял лицо – серп медленно останавливался. С его краев сыпалась каменная крошка. Потом он замер.

– Господи помилуй, – прошептал Федор Никитич. Но тут снова раздался рокот – однако на сей раз угроза действительно миновала, – гигантский каменный серп начал втягиваться обратно в потолок. Но механизм, поднимавший серп, не перестал работать. Как только каменное оружие встало на место, послышался скрежет со стороны фигуры старика. Барельеф сдвинулся, а на стене, которую он закрывал, Галер и Луиза увидели узкий проход. Не сказав друг другу ни слова, они подхватили сумку и мешок и тяжело бросились к нему. У самого порога Луиза остановилась.

Галер заглянул внутрь и увидел небольшой коридор, за которым открывался второй зал Обители.

– Войдем сюда, но дальше – ни шага, – предложил он. – Может, там новая ловушка.

Как только они попали в проход, барельеф, изображавший старика, начал возвращаться на свое место, отрезая их от первого зала со страшным каменным серпом. Девушка рухнула на пол. Галер сел рядом.

– Вы больны, – сказал он.

– Нет, не больна.

– Не упрямьтесь. Я – врач. Я знаю эти симптомы.

Луиза повернула к нему измученное лицо.

– Чем же?

– Классическая женская истерия, – сухо объяснил Галер.

Луиза коротко хохотнула.

– Вы как бабка, – сказала она. – Со мной все в порядке!

– Нет.

– Да! И хватит об этом!

Доктор пожал плечами. Спорить не имело смысла. По опыту Галер знал, что страдающие подобным недугом женщины ни за что не сознаются в своей болезни. Поэтому медицина предписывала врачу вести себя с ними спокойно. Надо было отвлечь девушку, переменить ход ее мыслей.

– Интересно, сколько здесь комнат? – произнес он.

– Что там, в следующем зале? – спросила Луиза.

Галер встал, подошел к открывшемуся проходу и вгляделся в полутьму. Напряжение и злость, которых он так боялся, медленно проходили. Он снова превращался в немногословного сухого… совершенно обычного человека. Которым на самом деле никогда не был. Но тщательно скрывал это.

– Похоже, статуя всадника у противоположной стены.

– Всадника?

– Нет… это кентавр, – поправился Федор Никитич.

– Двенадцать, – сказала девушка.

Галер оглянулся на нее.

– Почему?

– А почему вы убили бабку?

– Я не убивал ее, – устало ответил доктор.

– Кроме вас никто не мог.

– Разве? А почему не вы, Луиза? Вы ведь не любили ее. Думаете, я не заметил?

– Какое вам дело? – сердито ответила Луиза.

– Вам не жаль ее!

Луиза промолчала. Тогда Галер спросил ее тихо, глядя прямо в глаза:

– Или вы знаете, кто ее убил, но скрываете?

Девушка отвела взгляд.

– Считаете, это я? – спросила она. – А я считаю, что вы.

– Нет, не я. Может, горничная?

– Глупость! Уж я-то знаю ее с детства.

– Однако, кроме нее и нас, в доме никого не было, – сказал Галер. – Или был кто-то еще?

– Нет! – крикнула Луиза.

Потом девушка молча сидела, глядя прямо в стенку прохода. Ее большие, немного навыкате глаза не моргали, а тонкие губы были сурово поджаты. Пожалуй, действительно – никакого сходства с бабкой. Бабка была воплощением давно минувшего века – увядшая роза екатерининских времен. Луиза вела себя и одевалась проще, но не казалась простушкой по сравнению с бабкой. Ее темно-синее платье с большим отложным воротником из белого полотна сейчас было вымазано пылью, но держалась девушка так, будто на ней не было ни соринки. А баронесса была дряхлой одноглазой старухой – совсем непохожей на ту соблазнительную кокотку, как ее описывал в своих предсмертных воспоминаниях Иван Андреевич Крылов. Доктор вспомнил старый дом в Лефортово, куда баронесса привезла его из Петербурга. И ту последнюю ночь, когда она начала свой рассказ, совершенно переиначив все, что рассказывал Крылов. За окнами кабинета было темно, дождь стучал в стекла, а в камине ярко и бездымно горели березовые поленья…

Лефортово

Агата Карловна сидела в кресле с высокой спинкой, положив рукопись себе на колени, а сверху – скрюченные подагрические руки.

– Та-а-ак… – произнесла она, глядя в сторону, на огонь в камине. – Как я и говорила, Иван Андреевич – ловкач! Написано увлекательно, умно. Но тут, – она ткнула пальцем в листы на своих коленях, – тут почти все – вранье.

Федор Никитич пожал плечами. Очень хотелось спать. Дорога совершенно вымотала его, пожалуй сильнее, чем эту старую каргу. В дороге она читала рукопись без комментариев, прерываясь только на почтовых станциях – на еду и постель. Иногда подолгу задумывалась, шевеля иссохшими губами, будто что-то подсчитывала. А Галер не пытался заговорить с ней по дороге в Москву. Он остро чувствовал перемену в жизни – особенно его волновала невозможность увидеть сестру. Хотя Агата Карловна и обещала, что за ней будут ухаживать, но…

– Прежде чем взяться за дело, вы должны узнать правду, – решительно сказала старуха, взяла со столика колокольчик и позвонила. – Ну где же эта девка?

Издалека послышались шаги, дверь отворилась, и в комнату заглянула прислужница.

– Чего вам? – спросила она.

– Чаю из синей банки! Да погорячее! На две персоны.

Галеру не хотелось чая. Он бы лучше лег спать, но, согласившись на предложение баронессы, сделанное неделю назад в Петербурге, возле библиотеки, где еще остывало тучное тело баснописца Ивана Андреевича Крылова, теперь не смел перечить. Служанка ушла. Баронесса помолчала, снова пожевала морщинистыми губами, а потом начала:

– Сначала я должна рассказать немного о себе. О том, как стала шпионкой Матушки императрицы. Да! Шпионство – занятие неблагородное, впрочем, выбирать мне не приходилось. Мой отец, Карл Штютте, прибыл в Петербург по приказу княгини Цербстской Иоганны Елизаветы.

– Кто это? – спросил Галер.

– Не перебивайте! Это была мать будущей императрицы Екатерины Алексеевны. Они вместе приехали в Петербург. Но потом Елизавета Петровна стала удалять княгиню Цербстскую от дочери. Ей якобы сообщили, что Цербстская спуталась с Иваном Бецким, внебрачным сыном генерал-фельдмаршала Трубецкого. На самом же деле княгиня Цербстская, пользуясь своим положением будущей тещи, просто шпионила при русском дворе. Писала из Петербурга донесения Фридриху Прусскому, с которым Россия тогда воевала.

– А говорят, что шпионство – занятие неблагородное, – заметил доктор.

– Ну, сама-то она считала, что не шпионит, а интригует! Но канцлер Бестужев как-то перехватил отчеты княгини и поднес императрице Елизавете. Та была в бешенстве! Казнить княгиню Цербстскую, свою будущую родственницу, как вы понимаете, она не могла. Изгнать – за милую душу! Предчувствуя скорую разлуку с дочерью, княгиня Цербстская и выписала моего отца в Петербург – батюшка был хороший куафюр и быстро стал