II

– Господи, чепуха какая! Почему они не могут заказать шимпанзе обычным поставщикам? Скажем, тому же Диасу? Его ребята отлавливают зверьё даже в национальных парках…

– Диас!.. – Маленький жёлчный Кромарти подошёл к окну, с большой высоты глянул на проспект, обставленный такими же башнями, как та, где находился офис их агентства. Обернувшись к Ленгу, покачал головой: – Мартышки Диаса, брат, годятся только для ресторанов, где гурманы едят обезьяньи мозги. Точнее, их мозги годятся только для еды… Насколько я понимаю, здесь всё дело именно в мозге. Фитцпатрик темнит, понятное дело, но я всё-таки уразумел: этот шимпанзе особенный, на нём собираются ставить опыты. Да ты бы посмотрел на него на манеже! Честное слово, это не дрессировка, это дружба и сотрудничество. А девочка с ним – чудо! Синеглазая блондинка, стройная, как свеча…

Полный, добродушного вида Ленг курил и улыбался, платком вытирая залысины, – ему и при кондиционере было жарко. Он знал цену восторгам друга. Тот рьяно ухаживал за женщинами, но при необходимости мог из галантного поклонника разом превратиться в мастера «допроса с пристрастием»…

Ленг спросил:

– Как ты думаешь, сколько заломит директор цирка? Я думаю, если учует, как нам нужна его макака, – устанем писать ноли в чеке! Хотя – Нортон не обеднеет…

Плюхнувшись в кресло, Кромарти помотал гладко причёсанной головой:

– Я опасаюсь другого. Отказа! Знаешь, в маленьких цирках каждое животное – член семьи. Есть такие люди, которых и деньги не берут. Та же блондиночка расплачется, и…

Ленг хохотнул, доставая следующую сигарету из пачки, вставленной на столе в медную подставку.

– Ну, значит, судьба твоя, брат, – идти к Диасу! Один шимпанзе похож на другого.

– Нет, не судьба, – процедил сквозь зубы Кромарти, и глаза его расширились. – Не судьба, дружище. За подмену нас с тобой – ох, как не пощадят! – Он наклонился поближе к партнёру. – Нортона, брат, знают все, но не каждый знает, что «крёстные отцы» любых мафий – в сравнении с ним ученики воскресной школы… Если бы обезьяну можно было просто купить, он бы послал за ней клерка. И помельче, чем Фитцпатрик. Они предвидят отказ, потому нас и наняли. Так что готовься к делу, милый Крис…

III

Однажды наш с вами далёкий предок выпрямился во весь рост, стоя на задних лапах. Взор его разом охватил всю ширь горизонта, впечатления хлынули потоком, быстро развивая и совершенствуя мозг. В то же время освободились передние лапы, достаточно ловкие у больших приматов…

Отчего и как произошли эти чудеса, учёные спорят со времён Дарвина и по сей день. Одни полагают, что пра-человек бродил по земле, постепенно обучаясь пользоваться орудиями труда, – и чем чаще он брался за эти орудия, тем решительнее опора тела перемещалась на задние конечности. Другие считают, что наши предки овладели прямохождением вынужденно, спустившись с деревьев, – возможно, из-за неких климатических перемен, погубивших леса. Дескать, оказавшись в степях с высокой травой, пращуры попали в зависимость от местных хищников – и, чтобы как-то уравнять шансы, стали подниматься на задние конечности и смотреть поверх травы… Третьи, склонные к парадоксам, знатоки утверждают: мол, протолюди были плавающими, рыбоядными – и волей-неволей поднимали головы над мелководьем. Потом море отступило, а протолюди так и остались – стоящими на задних лапах…

Ныне наиболее доказанной считается гипотеза о древесном, «лазающем» прошлом человечьих пращуров. То есть, они жили на высоких «этажах» тропического леса, подобно нашим современникам – человекообразным обезьянам, и там развили свои руки, а вслед за ними интеллект. (Вспомним старинное изречение: «Рука – учитель и слуга мозга».) Но на кого же более всего походил этот косматый древолаз? На гориллу, орангутанга, шимпанзе, гиббона?..

Ближе всего к человеку, анатомически и физиологически, стоят горилла (Gorilla gorilla) и шимпанзе (Pan troglodytes). Но когда зоологи сравнили строение их передних конечностей, – оно оказалось совершенно разным! По словам одного из эволюционистов, движения гориллы напоминают… шаг слона, а громадные руки практически не сгибаются! Обезьяны-гиганты опираются при ходьбе на фаланги пальцев; как из такой позы поднимешься и освободишь кисти рук?! Да и ходят гориллы главным образом понизу, редко забираясь на деревья.

Другое дело – шимпанзе! Эта обезьяна легко и ловко лазает по деревьям – до самых «верхних этажей» джунглей. Pan troglodytes пользуется руками не для того, чтобы на них опираться, а для хватания за ветви. Прямой путь к овладению палкой, камнем, инструментом…

Если к этому прибавить тот, открытый генетиками, факт, что шимпанзе из всех животных наиболее подобен человеку своим набором генов, – разница составляет полтора-два процента, – вывод может просто потрясти. Мы и есть шимпанзе! Тронь чуть-чуть хромосомы человека, – он уменьшится в росте и обрастёт красивой чёрной шерстью; наоборот, измени их у шимпанзе… Да, видимо, так оно и было миллиона два лет назад. Что-то (что?) слегка переставило молекулы в генах африканских обезьян, мирно лазивших по лианам, и дети этих славных мартышек, теряя мех, стали расти и выпрямляться. Может, и вправду от внезапного похолодания или иной космической катастрофы погибли материнские леса; кто из приматов не наловчился жить на земле, успешно отбиваясь от хищников, строя себе шалаши, быстро передвигаясь и умело добывая пищу, – тот погиб со всем родом…

Скоро вчерашние шимпанзе стали пользоваться орудиями, разработали сложный словесный язык. На Земле явилась разумная раса. Был сделан первый шаг к Акрополю и «Сикстинской мадонне», «Евгению Онегину» и Е = mc2?.

Но великое схождение обезьян с ветвей имело не только добрые последствия. Почти что строгие вегетарианцы, шимпанзе лишь изредка «разбавляли» фруктовую диету пойманным грызуном. Наступление ледников покончило с плодовым изобилием. И вот, потомки troglodytes’ов начали беспощадное истребление всего животного мира.

Пришло время, когда новые хозяева Земли стали не только убивать ради пищи, шкур и костей, но и заниматься исследованием животных. Чаще всего люди делали это, чтобы узнать, как добыть ещё больше мяса, костей и шкур. Кроме того – пытались, замучив, изрезав или отравив как можно больше беспомощных пленников, разобраться в собственных организмах и научиться хорошо лечить себя. С «неразумными» собратьями по природе знакомились всё лучше. Впрочем, не столько, как с одушевлёнными существами, сколько как с живыми механизмами. Могли изучить до мелочей, скажем, приёмы полёта какой-нибудь птахи и воспроизвести их затем в своих летательных аппаратах. Но даже на йоту не приближались к пониманию того божественного восторга, который заставляет эту птаху взлетать и петь, паря в лучах утреннего солнца…

Мало кому из зазнавшихся Homo sapiens приходило в голову, что психика «братьев наших меньших» (глупейшее определение – большинство этих «братьев» старше нас на многие миллионы лет!) имеет совсем другую природу, чем человеческая. Что тысячи веков жизни и развития порознь, а порой и в жёстком противостоянии, человека и других биовидов – привели к огромной несхожести Homo со всеми прочими землянами. Нельзя даже ставить вопрос о том, кто «умнее», человек или лошадь, человек или жук-бронзовка, человек или инфузория. Если наш топорно-прагматичный разум двигался, прокладывая себе дорогу огнём и сталью, – фасеточные глаза стрекоз и вибрисы кошек, боковые линии рыб и тепловые «локаторы» змей позволяли узнавать мир, не преображая его. Мы ломали и боролись, – они сливались и жили. И одному Богу известно, чей механизм познания совершенней, чьи возможности – выше…

Изучили мы и своих весьма возможных прадедов, Pan troglodytes. Используя длиннофокусные объективы и сверхчуткие микрофоны, дознались обо всех мелочах их жизни в тропической чаще; прибегая к новейшей аппаратуре, постигли внутреннее строение и физиологию обезьян. Но ни одному седовласому профессору, ни одному молодому дерзкому естествоиспытателю не пришло в голову, что шимпанзе может быть ясновидцем!

А Бонго – был. Со времени той злосчастной встречи в цирке, с тех пор, как он попал в поток расчётливо-хищных мыслей, кружившихся в голове щуплого брюнета из первого ряда, – бедняга ждал горя. Репетируя номера с Эльвирой, лакомясь фруктами или курятиной, гуляя во внутреннем дворе цирка, а то и, за руку с наставницей, в городском парке, – он всё время слышал, как часто и глухо бьётся его сердце, и рот шимпанзе пересыхал. Эльвира чуяла тревогу своего «малыша» и ласкала его более, чем обычно, но обезьяна продолжала нервничать. Ночами почти не спала, совсем по-человечески вскрикивая и просыпаясь от кошмаров. Мерещилось Бонго, что тот прокрадывается в его комнатку со сдвижной решётчатой дверью; уже совсем другой, чем на представлении, без лица, враг словно даже не руки, а стальные горячие крючья протягивал во тьме к перепуганному зверю…

Дни шли за днями, зложелатель всё не появлялся; жизнь текла по-прежнему размеренно, – но не приходил покой к обезьяне, обострённое чутьё подсказывало: всё ближе, ближе страшный миг, рисуемый снами!..

Прошло ещё несколько однообразных осенних дней, – репетиции, прогулки, еда, сон, вечерний манеж; Бонго бы успокоиться, но куда там! Однажды после завтрака у него, как нарочно, разболелся живот, – должно быть, остались на плодах ядохимикаты или что-нибудь в этом роде. Издавая жалобные стоны и гладя себя по брюху, Бонго показывал: больно!.. Эльвира, тут же пустив слезу и заметавшись, побежала звонить ветеринарам.

Шимпанзе хорошо знал врача, лечившего цирковых животных, – низенькую смешливую Агату с большой родинкой на щеке, вроде виноградины. Она работала в городской ветлечебнице и являлась в цирк по договору. Однако на микроавтобусе с эмблемой клиники приехала незнакомая докторша, с туго-натуго стянутым хвостом волос и в квадратных очках. Пощупала живот Бонго, спросила, как вела себя обезьяна со вчерашнего вечера, не было ли расстройства желудка… и вдруг заявила, что дело плохо и надо везти зверя в больницу. Вот тут-то наш герой и обмер от ужаса!..

Ах, какая жалость, что не дано людям понимать язык животных! Тем более, что живые твари (все, вплоть до насекомых) отлично разумеют нашу речь… Уж как Эльвира (несмотря на красоту, одинокая) любила своего «малыша», «сыночка», – но и она не восприняла его ужимок и отчаянных выкриков, его судорожного оскала и панического лепета, его попыток то напасть на докторшу, то забиться под диван. В конце концов, видя, что на шимпанзе не действуют ни ласки, ни уговоры, дрессировщица просто прикрикнула на него и спросила врача, нельзя ли как-нибудь «успокоить этого дурака». А очкастая, всё время делавшая вид, что она тише воды, ниже травы, – весьма охотно закивала Эльвире и сказала, что у неё есть такое средство.