Яков неделю скрывался на чердаке заброшенной дачи, не решаясь вернуться в город. А когда всё-таки решился, услышал в трамвае много интересного: на днях эсеры средь бела дня прямо на Крещатике застрелили провокатора по кличке Живой и раструбили об этом по всему Киеву. Правда, ещё через два дня они снова хвастались, что убили его бомбой, бросив её в госпитальную палату. То ли в первый раз обознались, то ли и впрямь живучий оказался, падлюка, добивать пришлось.

Яков слушал эти разговоры да посмеивался. Кличку Живой он взял себе ещё весной, после того как попал под Кременчугом в лапы петлюровцев, лишился передних зубов и лишь чудом не расстался с жизнью. Обмишурились вы, товарищи эсеры, кого-то другого подорвали. Но, выходит, его и в самом деле считают провокатором.

А тут ещё одна неприятность – начала гноиться рана на плече. Нужно срочно показаться врачу, но любой эскулап, ещё практикующий в городе, сразу же сообщит в ЧК о пациенте с огнестрельной раной. Так зачем же тянуть?

Яков собирается с силами и заходит в приёмную. Громко называет дежурному свою фамилию. Почему-то она не производит особого впечатления на этого недоучившегося студента. Он со вздохом поднимается со стула, бурчит себе под нос: «Посидите немного, я доложу» и заходит в кабинет начальника Киевской ЧК.

Проходит пять минут тоскливого ожидания, и тот же очкарик приглашает Якова войти. И вот он стоит перед большим письменным столом, с дальнего конца которого на него смотрят серые и холодные, как вода в Рижском заливе, глаза товарища Лациса.

– Что вы о себе возомнили, молодой человек?! – неожиданно гудит латыш сквозь густую лопатоподобную бороду. – Или вы считаете, что мы обязаны вас разыскивать по всему Киеву и окрестностям?

Откровенно говоря, Яков именно так и считает. Но на всякий случай помалкивает, пока не выяснится, к чему клонит Лацис. А тот продолжает горячиться.

– Революция простила вам прежние прегрешения не для того, чтобы вы праздно болтались по городу. – Он бросает колючий взгляд на проступающую под рубахой Якова повязку. – И подставлялись под бандитские пули. Нашли время! Деникин рвётся к Харькову. Положение крайне серьёзное, у нас не хватает опытных командиров, а вы…

Мартын Янович густо вздыхает, проводит пятернёй по бороде и говорит уже спокойнее:

– Значит, так: ознакомьтесь с постановлением Ревтрибунала об амнистии, распишитесь внизу и марш в канцелярию за пропуском и мандатом. Приедете в Харьков, а там товарищ Антонов решит, как вас дальше использовать.

Яков в изумлении смотрит на гербовый бланк.

Конечно, странная речь Лациса немного подготовила его к неожиданностям, но всё же не настолько. Казалось бы, нужно радоваться: в Москве пересмотрели его дело, ознакомились с признательными показаниями, учли явку с повинной и решили амнистировать. Вот только никаких показаний он не писал и с повинной пришёл только сейчас, а не четырнадцатого апреля, как указано в документах. Тут какая-то путаница…

Или не путаница. Может быть, это опять оно? Необъяснимое. Ему снова приписали поступки, которых он не совершал, видели там, где его не было. Или был, но не он? Кто-то похожий, назвавшийся его именем. И этот кто-то вместо него стрелял в Москве в Мирбаха. И в Одессе бандитствовал с Мишкой Япончиком. Получается, он следует за Яковом по разным городам и везде выдаёт себя за него. Но какой в этом смысл?

– Да подписывайте уже! – не выдерживает у него за спиной Лацис. – У меня и без вас дел по горло. И загляните по дороге в лазарет. Не нравится мне ваше плечо…

И Яков подписывает. А что ему остаётся делать? Отказаться и героически встать к стенке, так и не выяснив, что за чертовщина с ним творится?

Июнь 1929 г.

Нетерпеливый пароходный гудок уже второй раз прокатывался по набережной, а Яков всё стоит у трапа и рассеянно вертит в руках странную книгу. Профессору надоедает ждать ответа, и он легонько, по-интеллигентски подталкивает молодого человека в спину:

– Да идите уже, Яков Григорьевич, а то опоздаете. Забирайте книгу и идите!

– Да-да… что?.. ах да, – бормочет себе под нос Яков и, не попрощавшись, поднимается по трапу.

Воспоминания не отпускают его, но Яков больше не позволяет себе окунаться в них с головой. И по грудь достаточно, чтобы всё внутри похолодело и сжалось.

Он заходит в свою каюту, отпихивает ногой в сторону чемодан и садится в кресло возле иллюминатора. За стеклом суетливо проносятся чайки. Словно воспоминания…

Видимо, в это мгновение, признав то, чего не было, он и переступил черту между слухами и реальностью. С тех пор всё так перемешалось, что он и сам порой переставал понимать, где правда, а где вымысел. Вполне адекватные и достойные доверия люди в одно и то же время видели его в разных местах – в Германии и в Персии, в Забайкалье и в Крыму. А ещё в Москве, где он напряжённо, по ускоренной программе учился в Академии генерального штаба, а ночи напролёт кутил в компании поэтов-имажинистов.

Якову приписывали и звериную жестокость в пыточных подвалах ЧК, и дерзкие, тщательно спланированные покушения. На кого он только – если верить слухам – не покушался! На фельдмаршала Эйхгорна и адмирала Колчака, на гетмана Скоропадского и чуть ли не самого далай-ламу. А какими удивительными талантами он, оказывается, обладал! Временами Яков и сам готов был поверить, что читал кому-то по памяти стихи на фарси и спорил о стоимости бриллиантов с лучшими ювелирами Европы.

А потом накатывало отчаяние, желание раз и навсегда покончить со всеми загадками. И тогда… Пожалуй, слухи о его пьяных загулах были ближе всего к истине. Через несколько дней, протрезвев, он брался за изучение эзотерических книг, начиная от мадам Блаватской и заканчивая Абулафией и другими средневековыми каббалистами. Но и там не находил ответа.

Порой, чтобы хоть ненадолго избавиться от разъедающих душу сомнений, Яков разыгрывал из себя того маньяка-убийцу, каким нарекла его молва. Размахивать маузером перед носом окаменевшего от страха обывателя и в самом деле оказалось весело. Особенно забавно пугался при этом тщедушный и впечатлительный Оська Мандельштам.

А вот Серёге Есенину, наоборот, даже нравилось в подпитии заглядывать в чёрный глаз револьверного ствола. Вероятно, его тоже что-то грызло изнутри. Однажды, когда они вместе в «Кафе поэтов» заедали водку кремовыми пирожными, Есенин начал рассказывать о своих внутренних чудовищах, но Яков слушал невнимательно, а потом и вовсе оборвал на полуслове.

– Нет, это ты меня послушай, – заплетающимся языком сказал он, положив руку на плечо поэта. – Все твои переживания – чепуха на постном масле. Ты и представить себе не можешь, что такое настоящий рок, предопределение. Когда кажется, что всё уже решили за тебя. Кто-то там, – он показал на хрустальную люстру над головой, – или там, – смачно плюнул себе под ноги. – И как бы ты ни дёргался, всё выходит так, как они решили. Даже если пальцем не пошевелил – всё равно оказывается, что ты это уже сделал. Или какой-то другой человек. Чёрный. Помнишь, как у Пушкина: «Мне не даёт покоя мой чёрный человек»?

Есенин лишь что-то промычал в ответ, давно потеряв нить разговора.

– Вот смотри, – Яков порылся в карманах и достал какой-то смятый бланк. – Сидит вон за тем столиком человек, видный литератор. Как Оська его называл? А, неважно! Сидит он себе, пьёт, разговаривает, строит планы на завтра. А кто-то там, в небесной канцелярии уже пишет на таком вот ордере… – Он достал из того же кармана химический карандаш и крупно вывел поперёк листа, проговаривая вслух: – Рас-стре-лять! Вот так! И ставит печать. И всё – нет человека. Понимаешь, Серёга?

Молчание. Голова Есенина начала клониться набок.

– Вот и мой ордер уже подписан, понимаешь?

Серёга уже ничего не хотел понимать. Но вдруг Оська, угрюмо пялившийся на последнее пирожное, вскочил, оббежал стол и выхватил бланк из-под руки Якова.

– Это омерзительно! – кричал он, разрывая листок на мелкие части. – Это чудовищно. Это…

Тут Серёга всё-таки проснулся, схватил Оську за плечи и тряхнул как следует. А потом улыбнулся. Он так умел улыбаться, что все обиды забывались мгновенно. И Оська остыл, но обратно за стол не сел, ушёл не попрощавшись.

Конечно же, и эта история потом обросла слухами. Ну и ладно – не в первый раз и не в последний. А Есенин… Эх, Серёга! Если бы Якова тогда не откомандировали в Монголию – вот уж где был, там был, – может, ничего с Есениным не случилось. Посидели бы, выпили, поговорили. Глядишь, и отпустило бы. Но Есенин уехал в Питер один и там…

Разумеется, и в его смерти потом обвинили Якова. Но на эту чушь и вовсе не стоило бы обращать внимания, если бы… Если бы не предсмертные стихи, которые Яков прочитал в жутко, почти на год запоздавшей в Ургу «Красной газете»:

 
До свиданья, друг мой, до свиданья…
 

В своей жизни Яков не раз получал страшные, чудовищно неправдоподобные известия и, казалось, должен был уже ко всему привыкнуть. Но наткнуться на свои собственные стихи, написанные лет пять назад, когда его самого впервые посетила мысль о самоубийстве, – стихи, никогда и никому таки не показанные, – нет, это было слишком даже для него. Вот тогда-то и случился с ним дикий запой, в результате которого ОГПУ пришлось срочно отзывать Якова из Монголии. И ещё долго не поручать каких-либо серьёзных дел…

В дверь каюты негромко, но настойчиво стучат. Яков встаёт с кресла, кладёт на стол так и не пролистанную книгу – на всякий случай, форзацем вниз – и идёт открывать.

Молодой помощник капитана, с несколько встревоженным выражением на румяном лице, прямо с порога заявляет:

– Капитан приносит вам свои извинения, господин Султан-заде, но вам необходимо срочно выйти на палубу.

– Что-то случилось?

– Вы только не волнуйтесь, – извиняющимся, но в то же время требовательным тоном отвечает помощник. – Скорее всего, это ложная тревога. Но мы обязаны обеспечить безопасность пассажиров.

– Да в чём дело-то? – не выдерживает его дипломатии Яков.

Румяный помощник вздыхает и заученно, вероятно, в двадцатый раз, повторяет:

– В полицию поступило сообщение о бомбе, заложенной террористами в трюм нашего корабля. Пока идёт проверка, пассажирам рекомендовано погулять по набережной.

– Надо же, террористы! – усмехается Яков. – Никогда не видел живых террористов.

От этой незамысловатой шутки настроение улучшается, и он послушно высаживается обратно на берег. Находит в каких-то ста шагах от трапа вполне приличную кальянную и неплохо проводит там время, лениво наблюдая за суетой на пароходе.

Когда он вернулся в каюту, книги на столе не было.

Октябрь 1929 г.

И вот теперь она появилась.

Это Яков знает уже наверняка. Он проносится через прихожую и коридоры, отбрасывает в сторону кальян, халаты, буддийские побрякушки и прочие ненужные вещи, преграждающие дорогу к мехельскому книжному шкафу. Вот она, стоит на самом видном месте.

Яков протягивает чуть дрожащую – от усталости, конечно же, – руку и снимает книгу с полки. Да, всё та же блестящая обложка, та же расплывчатая фотография, то же дурацкое название.

Нужно срочно сжечь её. Пусть это ничего не исправит, но зачем оставлять главную улику? А потом бежать отсюда. Но куда? К тому, кто ещё ничего не знает. Может, к Лизе Горской? Нет, она узнает одной из первых. И об их романе в ОГПУ наверняка известно. Лучше он ей потом позвонит из безопасного места. Или попросит позвонить кого-то постороннего.

Ладно, это всё по дороге можно обдумать. Главное – выскочить из дома незаметно. Но сначала сжечь книгу.

Вот так просто взять и сжечь? И даже не посмотреть, что там внутри? Яков раскрывает книгу, бегло листает, пропуская по десятку страниц за раз, пока не натыкается на фамилию Мирбах. И на той же строчке находит свою. Дальше просматривает уже медленней, механически отмечая знакомые имена: Георгий Белов, Григорий Вишневский, Лида Сорокина, Мартын Лацис.

Вот оно, значит, как! Вся его жизнь аккуратно вписана в несколько страничек. Ну, может быть, не совсем его, а та, которую Яков признал подлинной, расписавшись в постановлении об амнистии. Но неужели действительно вся? И даже… Он не успевает додумать эту мысль – фамилия Троцкий сама бросается в глаза, как будто написанная крупней остального текста. И рядом со Львом Давидовичем скромно пристроилось слово «книга».

Яков ошеломлённо трясёт головой. Такого просто не может быть! В книге написано, что эту же самую книгу, передадут ему, Якову. Бред! Мистика! Чертовщина! Но разве мало было чертовщины в его жизни?

Яков целую минуту стоит неподвижно, а затем присаживается на край дивана. Будь что будет, но он это дочитает. Чтобы узнать, что именно будет.

Стрелка больших напольных часов методично стряхивает с циферблата секунды. Перевернув очередную страницу, Яков находит фамилию Радек, а чуть дальше упоминается и Лиза Горская:

«Горская, которой несколько месяцев назад было рекомендовано вступить в интимную близость с Блюмкиным, уговорила любовника спрятаться в её квартире до утра, а затем сообщила о нём коллегам из ОГПУ».

Ах даже так? Ну и стерва же ты, Лизонька!

Значит, с ней встречаться нельзя. Хотя что значит «нельзя»? Если об этом уже написано, значит, он так или иначе попадёт в квартиру Горской. А там его будут ждать с распростёртыми объятиями.

И чем же, интересно, всё кончится?

«По одной версии Блюмкин перед казнью воскликнул: „Да здравствует товарищ Троцкий!“ По другой – запел: „Вставай, проклятьем заклеймённый!“»

Яков криво усмехается. Красиво, но глупо. Потом перечитывает ещё раз. Ага, значит, всё-таки «по одной версии – по другой версии». Хоть в чём-то право выбора – с какими словами умирать – за ним сохранили. А может быть, не только в этом? Раз уж невозможно помешать тому, что написано в книге, почему бы не попытаться изменить то, что в ней написано? Зачеркнуть? А поможет ли? Ведь не зря говорится: не вырубишь топором. А что если дописать – «по третьей версии»? Что он, в конце-то концов, теряет? И коль пошла такая пьянка, приписать нужно что-нибудь гордое и героическое.

Яков подходит к письменному столу и достаёт из чернильницы перо, затем склоняется к книге и старательно, каллиграфическим почерком, как учили в одесской Талмуд-Торе, пишет на свободном месте:

«Согласно ещё одной версии, расстрел Блюмкина был инсценирован ОГПУ, а сам он с секретным заданием отправился на Дальний Восток, откуда перебрался в Германию, выдавая себя за немецкого аристократа…»

Генриха? Или Отто? А если ещё вычурней – Макса Отто? И обязательно добавить «фон» для пущего аристократизма.

«…Макса Отто фон…»

Чёрт, какую бы фамилию посмешнее придумать?

Яков распрямляет спину и долго смотрит в окно, рассеянно насвистывая мелодию неизвестно где и когда прицепившейся к нему песни: «Ду трахтнет ас ди регес штелс цу оп…»^[1].