Яков всё-таки умудряется расцепить зубы и выдохнуть, но перед глазами уже плывут круги, очертания набережной растекаются, а в ушах мучительным эхом отдаётся перезвон колоколов Донского монастыря возле Шаболовки: стрел-лял… стрел-лял… стрел-лял…
Отгремели за окном последние выстрелы короткого и безнадёжного левоэсеровского мятежа. Теперь в палату, откуда никакими сквозняками не выветрить тоскливый запах йодоформа, с улицы доносится задорный перезвон колоколов. Но Якову в нём слышится насмешка, терзающая куда сильнее, чем боль в простреленной ноге.
Он убеждает себя, что ранен именно в ногу, хотя у соседей по палате другое мнение. Но Яков не отвечает на незлобивые подначки. Он лежит на животе – потому что иначе никак – лежит молча, отвернув лицо к стене, и напряжённо ищет ответы. Оборачивается лишь тогда, когда в палату входит Варя. Яков сразу отличил её среди прочих сестёр милосердия. Хотя, казалось бы, и не за что. Высокая, нескладная, немного сутулая. Серое платье висит словно на вешалке. На здешнем пайке телеса не нагуляешь. Волосы коротко острижены, так что из-под платка и не разглядишь. Зато тёмные круги под глазами хорошо заметны. Но это только когда она в сторону смотрит. А когда на него, то Яков уже ничего, кроме самих глаз, не замечает. Ах, какие глаза! Угли, а не глаза. Чёрные, но горячие. Так вот посмотрит, и пойдёшь за ней хоть на край света.
Только далеко не уйдёшь. Даже если бы не болела нога. Внизу, в приёмном покое, и на обеих лестницах стоит караул. По улицам шастают туда-сюда патрули. Большевики ещё не успокоились, продолжают ловить мятежников. Так что лучше бы ей не смотреть. Лучше бы Якову не оборачиваться, а лежать себе спокойно и страдать от ран, как и положено сознательному революционному бойцу, стремящемуся как можно скорее вернуться в строй. Но он всё равно оборачивается, а она смотрит. И ненадолго становится легче. До тех пор, пока не стихнет перезвон и не побежит снова от палаты к палате встревоженный шёпот: «Всё ихнее цэка арестовали. Ага, и Спиридонову тоже – всех. Теперь ищут того, кто в германца стрелял. Как там его? Любкин? Лямкин?»
Яков не поправляет. Велика ли разница, как его назвали? Вот если бы можно было исправить главное!
Он действительно должен был убить Мирбаха. Сам разработал план акции, сам вызвался её выполнить. Так приятно было чувствовать себя героем революции, на равных общаться с самой Марией Спиридоновой – живой легендой партии левых эсеров. Но однажды время пламенных речей заканчивается, и приходит осознание того, что завтра ты действительно станешь легендой. Только вряд ли живой. И поневоле задумываешься: а почему именно ты?
Прежде Яков считал, что ему просто улыбнулась удача. Сначала ЦК рекомендовал мало кому знакомого парня в «чрезвычайку». А там его сразу назначили на важную должность. Ничего странного. В конце концов, Яков успел побыть начальником штаба Третьей Украинской армии. А что это была за армия и как она сражалась за революцию – кто станет разбираться? Потом сам Дзержинский поручил ему проверить безопасность германского посольства.
И только одно огорчало и тревожило Якова: всего за пару дней до покушения его вдруг отстранили от работы. Вслед за обидой появились подозрения. И бессонной ночью накануне акции они выстроились в строгую ровную шеренгу.
А что, если Дзержинскому известно о планах левых эсеров? Возможно, он сам каким-то образом и подбросил им идею покушения? И выбрал исполнителя, назначив Якова на такую удобную, как для заговорщиков, так и для слежки за ними, должность. А теперь, когда подготовка подошла к концу, Дзержинский не хочет, чтобы его имя было как-то связано с заговором.
Но тогда получается, что всё это – чекистская провокация! Утром в посольстве Якова будет ждать засада. И пострадает не только он, но и все лидеры левых эсеров. Нужно предупредить Спиридонову. Она поймёт и отменит акцию…
Коридоры Дома Советов на Моховой даже в этот ранний час походили на купейный вагон перед отправлением поезда. Вокруг суетились, шумели и толкались люди, только не с чемоданами в руках, а с папками и портфелями. А сама Спиридонова словно бы превратилась в проводника этого вагона. Все её только что видели, но никто не мог сказать, где она сейчас находится.
Вдруг среди общего шума Яков различил произнесённое кем-то слово «фотограф». Он резко остановился и едва сдержал заковыристое еврейское проклятие. Уходя, он ни слова не сказал своему соседу по номеру Коле Андрееву, вместе с которым должен «идти на Мирбаха».
Сейчас Андреев наверняка уже проснулся и увидел, что Яков куда-то пропал. А Коля – парень впечатлительный, как бы не натворил глупостей.
Через мгновение Яков уже прыгал через ступеньку по парадной лестнице бывшей гостиницы «Националь». Обратно он домчался вдвое быстрее, но Коли в номере не оказалось.
Яков побежал дальше, к Лубянке. Сердце стучало, как колёса паровоза, а воздух вырывался из груди, словно пар из котлов, когда он наконец добрался до приметного дома на углу Варсонофьевского переулка.
– Ну вот, а говорил, что сегодня уже не вернёшься! – улыбнулся знакомый часовой у входа.
Яков уже проскочил мимо, но какая-то странность в словах красноармейца заставила его остановиться.
– Погоди, Василь, а когда я тебе это говорил?
– Ишь ты, как заработался, – по-прежнему улыбаясь, ответил часовой. – Уже и не помнит ничего. Час назад это было.
Яков тяжело привалился к стене.
– Ты н-ничего не путаешь? Это т-точно был я?
– Ну вот, здрасьте вам! Ты ж в двух шагах от меня в автомобиль садился. С этим, как его, фотографом…
– С Андреевым?
– Во-во, с ним самым. Я и подумал, чегой-то ты вернулся, да ещё пешком?
И тут Яков вдруг вспомнил, как почти полгода назад, возле разграбленного склада на Дальницкой улице, выслушивал такие же небылицы о себе. О том, что в кого-то стрелял…
И он побежал дальше. На Арбат, к особняку немецкого посольства в Денежном переулке. Яков на ходу заскакивал в проходящие мимо трамваи, так же спрыгивал с них, один раз не удержавшись на ногах и до крови разодрав коленку, но даже не почувствовав боли.
Он уже падал от изнеможения, когда из-за угла выглянул двухэтажный посольский особняк, ограждённый чугунной решёткой. Рядом стоял знакомый чёрный «Паккард», но кроме водителя в машине никого не было.
Из окон особняка донёсся звук пистолетного выстрела. Затем ещё один, и ещё. Опоздал! Яков метнулся к ограде – так быстрее, чем через ворота. Он перекинул правую ногу за верхний край решётки, но тут в гостиной что-то гулко громыхнуло. Бомба!
Яков дёрнулся и зацепился брючиной за острый фигурный выступ. Развернувшись спиной к зданию, он начал высвобождать ногу, как вдруг что-то толкнуло его в правое бедро. Боль пришла секундой позже, тяжёлой волной пробежав по всей спине, от поясницы к лопаткам. Перед глазами расплылись красные круги. Яков, напрягая последние силы, перевалился через острые выступы ограды и упал на мостовую.
– Яшка, чего разлёгся? – услышал он голос Коли Андреева, и тут же чьи-то цепкие пальцы ухватились за его запястья. – Ходу!
Резкий рывок поднял Якова с мостовой. Стараясь не наступать на раненую ногу, он перенёс всю тяжесть на другую и тут же подвернул лодыжку. Андреев сообразил, что дело плохо, и поволок стонущего от боли друга по брусчатке к машине.
Дальнейшее проходило уже без его участия. Якова куда-то отвезли, зачем-то обрили наголо и переодели в грязную солдатскую гимнастёрку, потом попытались перевязать, и он потерял сознание. Очнулся уже здесь, в больнице на Большой Калужской. Вроде бы его привезла сюда на извозчике какая-то сестра милосердия. Яков, разумеется, не помнил её лица, но почему-то решил, что это была Варя.
И всё было бы не так уж и плохо, если бы не долетевшие с воли новости: на месте убийства германского посла найдены документы на имя Якова, и большевистский трибунал заочно приговорил его к высшей мере революционной защиты.
За больничными окнами постепенно темнеет. Вдоль коек медленно идёт Варя. Одному поправляет одеяло, другому слегка касается лба, проверяя, не началась ли лихорадка, третьему просто ободряюще улыбается. Поравнявшись с койкой Якова, девушка едва различимо шепчет: «Через полчаса приходите в сестринскую, только чтобы никто не видел», и всё так же неторопливо шествует дальше.
Яков поднимает голову и удивлённо смотрит Варе вслед. Ай да девочка! Кто ж мог знать, какие отчаянные черти водятся в тихом омуте её глаз? Вот только Якову сейчас не до того, чтобы с девками миловаться. Он и до уборной-то добрался с превеликим трудом.
Промаявшись ещё с четверть часа, он с кряхтением поднимается. В коридоре темно, но из-под двери сестринской пробивается слабый огонёк свечи. Яков оглядывается, не наблюдают ли за ним, и заходит внутрь. Варя стоит у стола в глубине комнаты. Но он не успевает ляпнуть какую-нибудь глупость, девушка первой прерывает молчание.
– Яков, вам опасно здесь оставаться, – взволнованно шепчет она. – Я слышала, завтра будут проверять документы у всех больных. Вот, – она показывает рукой на лежащий на столе свёрток, – надевайте это платье и идите за мной. Я вас выведу.
Яков секунду-другую растерянно хлопает глазами, но подчиняется, не задавая лишних вопросов. И так всё ясно. В больницу он поступил как красноармеец Георгий Белов. Если Варя знает его настоящее имя, значит, она знает всё. А если не выдала до сих пор, значит, и не собирается. Вслед за девушкой он выходит из комнаты и направляется в сторону парадной лестницы.
Одинокий фонарь горит на площадке между этажами. Огромная уродливая тень Якова медленно ползёт по стене. Она мало похожа на женскую. Скорее уж на монашескую, даже неумело повязанный платок больше напоминает куколь. Но это всё не важно. Вряд ли часовые что-то разглядят в полумраке. Главное – не хромать, держаться в тени и не раскрывать рта. Варя что-то отвечает на незамысловатую шутку пожилого усатого красноармейца, но таким тихим измученным голосом, что дядьке становится неловко отвлекать двух уставших сестёр милосердия. Та, что повыше, в косынке, так и вовсе едва на ногах стоит. Он с виноватой улыбкой отодвигается в сторону.
Яков и Варя идут по аллее к выходу из больничного сада. Там в будке сидит ещё один караульный. Девушка сама окликает его, спрашивая, можно ли будет вернуться после полуночи. Тот недовольно ворчит, ему не хочется лишний раз просыпаться. Однако всё-таки отпирает замок и пропускает женщин. За воротами Варя останавливается.
– Дальше вы пойдёте один, – с лёгким оттенком сожаления шепчет она. – Мне нужно ещё маму навестить. Прощайте, Яков. Храни вас Бог!
Якову многое хочется сказать девушке, но он лишь молча, почти по-братски целует её куда-то между щекой и верхней губой и не оборачиваясь уходит прочь.
Кто-то из спешащих на борт пассажиров задевает Якова локтем. Тот вздрагивает и снова видит перед собой не милое личико Вари, а морщинистую, обеспокоенную физиономию профессора.
– Что с вами, Яков Григорьевич? Вам нехорошо?
Яков отрицательно качает головой, но тут же подхватывает невольно подсказанный предлог для прекращения разговора.
– Да, что-то нездоровится. Позвольте мне пройти.
Профессор отступает на шаг и уже из-за спины растерянно спрашивает:
– А как же книга?
Яков облегчённо вздыхает. Всё-таки это обычный эмигрант, не имеющий отношения к спецслужбам. Слишком уж легко считываются с его лица эмоции. Профессионал обязан контролировать свою мимику, а этот… Разве что он гениальный актёр, согласившийся сыграть такую нелепую роль. Что ж, Якову тоже не впервой лицедействовать.
– Что за книга? – деловито спрашивает торговец антиквариатом Якуб Султан-заде. – Если позднее семнадцатого века, то это не ко мне.
– Это совсем новая книга, – опять смущается старик и тянется рукой за пазуху. – Я должен передать её вам по просьбе…
– Хорошо, покажите, – перебивает Яков. Его совсем не радует перспектива снова услышать имя Троцкого.
– Вот, – профессор протягивает увесистый том в твёрдой белой обложке, покрытой блестящим составом.
Яков с любопытством рассматривает подарок. Да, книга необычная. В России такого делать не умеют. Однако название на русском языке: «Авантюристы Гражданской войны». Имя автора ничего Якову не говорит, но не в этом дело. Какой бы странной ни была книга, её главная особенность в том, что она передана Троцким.
– И что мне с ней делать? – с подозрением спрашивает Яков.
– Просто почитайте, – улыбается в ответ профессор. – Это очень интересно.
А Якову сейчас не до улыбок. Полученная от «врага революции» книга непременно заинтересует и кое-кого в Москве. Отношение к бывшему адъютанту Троцкого и без того настороженное. Нельзя рисковать из-за какой-то книжонки.
Но, с другой стороны, от неё прямо-таки веет тайной. Это трудно объяснить, но то ли книга, то ли сам старик как-то связаны с другими загадочными событиями его жизни. Ради разгадки тайны стоит пойти на риск. Опасно? Да, смертельно. Но разве Яков когда-нибудь боялся смерти? Нет, только смерти случайной, по недоразумению, как могло произойти тогда, в Киеве.
Яков медленно, шаркая ногами, поднимается по парадной лестнице бывшего Института благородных девиц. Ему не хочется подниматься. Страшно не хочется. В городе ходят слухи, что подвалы этого здания доверху залиты кровью. Обыватели, конечно, преувеличивают, но ЧК есть ЧК.
Однако выбора у Якова нет – с гноящейся раной на плече, кое-как перевязанной старым рушником, далеко не убежишь. Да и обложили его теперь с двух сторон – и большевики, и братья-эсеры.
Ужасно нелепо всё получилось.
С приходом красных оставаться в городе стало опасно. Чекисты уже арестовали нескольких левых эсеров, и хотя никто из них не знал настоящего имени Якова – для всех он был Григорием Вишневским, – лучше не рисковать и перебраться в Одессу.
И надо ж было ему проговориться о своих планах Лиде Сорокиной! Яков надеялся, что симпатичная девушка согласится уехать с ним. Даже собираясь на тайную эсеровскую сходку в лесу возле дачного посёлка Святошино – всё ещё надеялся. Хотя бы на романтичное прощание.
А вышло – романтичней некуда. Хорошо ещё, что эти робеспьеры решили зачитать приговор предателю и провокатору Григорию Вишневскому. Он успел прийти в себя, сбить оратора с ног и скрыться в кустах. Семь пущенных вдогонку пуль просвистели мимо, а восьмая вроде бы и не больно цапнула за плечо.
О проекте
О подписке