«Новый Свет», № 1, 2021
Мы живем в эпоху не Эсхила, а Пиара. Справедливости больше нет, но разговоры о чем-то подобном остаются. Справедливость имеет отношение к закону. Регулируют же социальные процессы в основном правила, они запрещают одно, разрешают другое, ограничивают или поощряют третье. В постмодернистские времена законы окончательно теряют свой онтологический статус, и правила подменяют собою закон. Субъект же, черпающий свое основание в онтологии, подменяется той или иной субъективностью. Слова описывают уже не реальность, а сами себя. «Когда истинное становится ложным, ложное становится истинным», – говорит пословица.
Цензура претендует на закон. Человек становится человеком, что-то себе запрещая, а что-то позволяя. Однако, в наши времена она превращается в полный произвол. Говорить о запретах со стороны государственных органов – в отношении литературы – повторять банальности. Гораздо интереснее обратить взгляд на цензуру внутри литературного процесса, который сегодня откровенно сводится к процессу премиальному и куда все больше проникает капитал и олигархические правила игры. Схемы опять же до банальности просты – публикация в толстом журнале или в крупном издательстве, пиар-раскрутка, процедура премирования (надувание имени), увеличение тиражей. Механизмы опять же, как и везде сегодня – политика и экономика отношений. Литература давно потеряла статус избранничества. На фасаде – фарисейство и ханжество для всех, за фасадом – строго «конфиденс». Литература сегодня – не более, чем бизнес. Насколько популярен будет продукт? Сколько нужно вложить в его раскрутку? У тебя что-то некоммерческое? Тогда, извини, за твой счет. Таков сегодня «естественный» отбор. Выживает, как обычно, сильнейший. Но сила не в правде, и не в таланте, а в том, насколько вы можете приспособиться к подобным правилам игры. Но ведь это и называется конформизм. Иначе – не вписаться. Триггер «да, нет» на каждом шагу. Произведения и автора больше нет, есть лишь товар, который или продвигают, или откидывают на обочину. Парадокс в том, что продвинуть сегодня можно любое произведение. И литературная власть об этом прекрасно осведомлена. Вопрос в том, чтобы ты сам понравился литературной власти. А чтобы ты ей понравился, для начала она должна понравиться тебе. Нонконформист нынче непопулярный автор, он знает, что цензура, по-прежнему, везде, и воздух, как выразился бы Мандельштам, запрещен. Нонконформист ставит вопрос в плоскости перпендикулярной. Быть или не быть, вот в чем вопрос. Вот в чем цензура. Позволяешь ли ты себе быть, стоять независимо, на самом себе – даже в этом условном мире, который устроен по не твоим правилам игры. Или приседаешь, ложишься под литературную власть, ставишь ей лайки, комментируешь в фейсбуке ее посты, лишь бы вписаться. Но тогда пройти ценз, напечататься, получить премию – грош цена.
Чтобы заговорить в постмодернистские времена о цензуре серьезно, надо сойти с ума, как Гамлет. Надо начать называть литературную власть по именам. Легко обозвать Путина, но враг твой – ближний, а не дальний. Однако, не каждый может «сойти с ума» против своей выгоды. О какой цензуре вообще речь, если правды нет? Если вместо субъекта осталась лишь субъективность, лишь та или иная точка зрения, и интеллектуальные упражнения экспертов. Литературной истины давно уже нет, зато есть литературный дискурс. Умение мыслить ни к чему, важно уметь формулировать свое мнение, подбирать правдоподобные аргументы, излагать гладкими правильно выстроенными фразами.
Но где же наши Гамлеты, чтобы хотя бы показать литературной власти спектакль, как в уши современной изящной словесности вливается яд? Как, например, заливает свои стилистические жидкости Галина Юзефович, «о которой приятно говорить и думать, которую хочется носить с собой, открывая и перечитывая в случайных местах, которую так и тянет дарить и рекомендовать знакомым». Это Юзефович написала так о книге Водолазкина «Лавр». Продолжим цитату: «В том, что ее ждет счастливая читательская судьба, особо сомневаться не приходится. Надо думать, что и премиальная судьба этой книги тоже будет счастливой». И как это бедняжка угадала? Остается только похлопать в ладошки и позвать на сцену и самого лауреата «Большой книги», порадоваться стилю его «высокой актуальной прозы». Вот вам примерчик: «Если информация соответствует действительности, говорят Тихону слободские, лучше признайся, потому что в данном случае брошена тень на праведника и на Страшном суде нелегким будет твое предстояние».
Да, будет нелегким ваше предстояние на Страшном Суде. Знайте об этом, праведники, коррупционеры, хапуги и бездари!
«Alterlit», 21.01.21
Сатана, говорил Розанов, соблазнил папу властью, а литературу – славою. В золотые времена русская литература славна была смысловыми пластами. Сегодня на них цветет литературная власть. Вторичный мир, где теперь и тайно и явно циркулирует капитал, может только соблазнять. Из русской литературы власть теперь откровенно делает литературу премиальную. А премиальный писатель как отличник. Он отвечает на уроке, что хотят от него учителя. Он краснеет от напряжения рядом с директором, и пыжится в присутствии завуча. Премиального писателя поверяют нормой и прочат ему премиального читателя. Но старая грамматика и старый синтаксис выдают сами себя. Наша литературная власть, как большая и скучная книга, она надеется, что читать ее будут всю жизнь. Зевая, почесываясь, переворачиваясь с боку на бок и засыпая от несомненности и правильности прочитанного. Нашей литературной власти нужен глупый читатель. Чем глупее читатель, тем дороже шуба у Шубиной. Если кто не в курсе, это такой книжный олигарх, он выращивает «лавры».
Кибернетика – веселое словечко. С древнегреческого – искусство управления. На сегодняшний – наука управлять. Вот они нами и управляют. И литература – не исключение, а правило. Кибернетика успеха вместо практики себя. Пирамида громоздящихся друг на друге экспертов, контроль за инакомыслием, академия словесности, бесконечные агенты, «бак на банке»… И все пыжатся, пыжатся от своей важности, крутят подтасованные рейтинги, носятся с премиальными листами и управляют, управляют, управляют… А науправлявшись, обжираются и нажираются на своих банкетах, целуются и слюнявятся…
Да так ведь и везде нынче, вздохнет проницательный читатель. Да, вот именно, что так ведь и везде. Коррупция, цензура и посредственность – самодержавие, православие и народность – своячество, подмигивание, либерализм. Бабло рифмуется с мурло. «Коллективно все блеснуло пошлостью, да такой, какой от Фонвизина не случалось» (Розанов). Литературной реальностью давно уже правят не оригиналы, и, увы, даже не копии (плохие или хорошие). Правят симулякры. Литературы – живой и яркой – больше нет. Зато есть модерирование и моделирование процесса. Ни конкуренции, ни рынка. Зато – продвижение и продюсирование. Но – только «своих». Сформирован целый литературный пул «своих». О, дивный «новый мир»! Литература как контролируемая форма социализации. Премии как тотальная сигнальная система. Какая на хрен состязательность? Техника формирования шорт-листов (лауреаты прописаны заранее). Проектирование, кодирование и генномодифицированный «естественный отбор». Вместо критики – ДНК посредственности: протезы Александрова, импланты Архангельского…
Информационная эпоха разрушает смыслы. И смысла в литературе больше нет. Литература – как нутро жизни, ее воображение, ее страсть, ее аффект, язык – как ее мощь и ее энергия, подменены фальшивой кибернетикой успеха. Литературный капитализм – страшная вещь вдвойне. На что надеяться – на новые постпутинские элиты? Молиться, что грядет «новая Прохорова»? Смешно. Литературная революция невозможна. И остается только горький, отчаянный нигилизм. Эстетическое и этическое подполье. Остается вслед за Бодрийяром назваться террористами («я террорист и нигилист теории»). Благо и у нас еще есть свое оружие – образы и язык.
Мы терпели довольно долго. Вы нас замалчивали, а мы вас терпели. Вы делали вид, что нас нет, а мы только утирались. Вы веллерили телевизор, глубокомысленно водолазили премиальное бабло, прилепинили гражданское, быковали филологическое и истерили улицкое, а мы… лишь ухмылялись. И медленно точили ножи, надеясь устроить вам длинную ночь. Нонконформизм как лингвистическая ночь. Наш язык – не юзефович, не складная и глянцевая гармошка. У нас за пазухой «дырбулщыл» и раскольниковский топор. Глаголы наши – смеяться и издеваться, жалить и раздевать. Существительные – колода, да плаха. Междометие – морозное «ах!» И вот уже на глазах изумленной толпы катится поддельная голова очередного «олигарха правды и справедливости», корчатся на опилках рожки да ножки «прирожденных стилистов». Какие, однако, приятные картинки из бессознательного. Вы симулируете «новую словесность», а мы – «старую добрую». Конформизм и… нонконформизм. А куда вы денетесь без бинарных оппозиций? У каждого порядочного мерзавца на стене портрет Че Гевары. Ваш удел психоанализ. Ваша судьба жить отрицанием себя. Разрыв между словом и делом. Бизнес на морали, да на красивой фразе. Нонконформизм как терапия смыслом, как деструкция порядка очевидного? К сожалению, сегодня можно лишь ностальгировать о тех романтических временах – Рембо, Лотреамон… В эпоху постмодернизма полетели к черту и смыслы. Но образы все еще парят, и все еще завораживают. Кружится колода, подмахивает топор. Нонконформизм как фасцинация образов, как опиум без религии. Как «ярость исчезновения» (Бодрийяр).
Нонконформизм как «право имеющий», как «посторонний», нонконформизм как «антиэндиуорхол» и «антилимонов», как все бесполезное, неангажированное и ненужное, порочное, как «Нимфоманка» фон Триера и как его же «Дом, который построил Джек».
«Я остаюсь внизу и снизу плюю на всю вашу общественную лестницу. Да. На каждую ступеньку лестницы – по плевку. Чтоб по ней подыматься, надо быть жидовскою мордою без страха и упрека. Надо быть пидарасом, выкованным из чистой стали с головы до пят. А я – не такой». Вниз, вниз, вслед за бессмертным Веничкой.
Нам остается лишь обсценное, в условиях, когда сцены больше нет.
О проекте
О подписке