Я посмотрел в сторону берега. На фоне серого неба темнела длинная невысокая гряда. Вскоре я увидел и бухту, куда приставали мы когда-то с Данькой. Я указал на нее рукой. Дубасов поднялся и замахал следовавшим за нами баркасам.

Вскоре наша лодка мягко прошуршала днищем о каменистое дно. Полковник вышел первым и отправился к причаливающим баркасам с женщинами. Губкин остался на месте. А мне не терпелось размять ноги.

Балансируя на мокром носу баркаса, я пропустил момент, когда это случилось, а, услышав крики и повернувшись к соседней лодке, увидел лишь бегущего к кустам военного, срывающего с плеча автомат. Крикнув: «Стоять!» он передернул затвор и с треском вломился в гущу молодого березняка. Заметались по берегу успевшие сойти с лодок женщины. Теперь уже крики: «Стоять!» слышались отовсюду. Клацали затворы автоматов. Прозвучала наконец и первая очередь.

– Не стрелять! – завопил вскочивший с сиденья профессор. Оттолкнув меня, он резво выпрыгнул на берег и помчался к Дубасову.

– Прикажите, чтобы никто не стрелял! Нельзя! Ни в коем случае!..

– Они стреляют в воздух, – огрызнулся полковник. – Не лезьте не в свое дело.

Как раз в этот момент раздалась еще одна очередь. Совсем короткая, два-три такта. Звук шел из леса.

– А он?! – вновь закричал Губкин. – А тот? Он тоже стреляет в воздух?! Он не убьет ее?..

– Не убьет, – ответил Дубасов. Но уверенности в его голосе не было. Он повернулся к своим и крикнул: – Старший лейтенант Кожухов! Бегом к Селиванову! Приказ: не стрелять. Брать дуру живьем.

Но не успел офицер добежать до кустов, как оттуда вышел упомянутый Селиванов. Он был бледен и судорожно сжимал в руках автомат.

– Где?! – рявкнул полковник. – Она жива?

Селиванов икнул. Помотал головой. С его белого лба капал в траву пот.

Дубасов медленно расстегнул кобуру. Достал пистолет и приставил дуло к потному лбу офицера.

– Нет!!! – опять завопил Губкин. – Не надо! Ни одной капли крови не должно быть пролито зря!

Мы рассчитывали дойти до Урочища к вечеру, но разыгравшаяся трагедия спутала все планы. Пока наводили порядок, искали и хоронили застреленную женщину, совсем стемнело.

– Полярный день, полярный день!.. – угрюмо бурчал профессор. – Где он, ваш полярный день?

– В наших широтах он только до конца июля, – машинально сказал я, все еще переживая случившееся. – А теперь уже август. Да и пасмурно.

Губкин досадливо отмахнулся и пошел к полковнику. После короткого разговора Дубасов стал зычным голосом отдавать распоряжения насчет подготовки к ночлегу. Офицеры, державшие на мушке сбившихся в кучу женщин, разделились. Часть их осталась с заключенными, приказав тем сесть на землю. Другие побежали разводить костры и ставить палатки. Почему-то всего две.

Я смотрел на эти действия, но думал совсем о другом. Я вспоминал свой разговор с профессором, когда почти в открытую обвинил его в том, что он взял в качестве подсобных рабочих женщин. Но я многого не знал, и позже вынужден был признать свою неправоту. И вот теперь я еще раз убедился, какой же на самом деле хороший человек Губкин. Он не просто переживал за несчастных женщин, он сам чуть не бросился под пули, лишь бы в них не стреляли. Да что там женщины – он и за офицерика этого безмозглого вступился. А ведь, говоря откровенно, я бы не очень и пожалел, если бы полковник того расстрелял. В конце концов, было за что. Смерть за смерть, все справедливо.

Как оказалось, одна палатка предназначались для нас с Губкиным и Дубасовым, а вторая – для офицеров охраны, свободных от несения караула. Женщин рассадили вокруг центрального костра, еще шесть горело по окружности поляны.

Снова заморосил дождь. Поужинав, как и все мы, перловой кашей с редкими волокнами тушеной говядины, женщины легли там, где и сидели, тесно прижавшись друг к другу. Глядя на них, мокнувших под дождем, мне было стыдно залезать в палатку. Но и оставшись под ночным мокрым небом, я бы ничуть не облегчил их участь. К тому же, меня позвал недовольный голос профессора:

– Иван Игоревич! Где вы там? Учтите, подъем в пять утра.

Утро выдалось солнечным. Мне всегда нравился северный лес – невысокий, редкий, очень легкий, воздушный, будто ручное плетение. Катя любила вязать крючком белые ажурные салфетки под вазы. Вот и этот утренний лес был словно связан из кривоватых стволов берез и длинных ярких лучей утреннего солнца.

Настроение мое было под стать этой идиллии. До тех пор, пока взгляд не наткнулся на земляной холмик с краю поляны.

Позавтракали очень быстро. Столь же быстро собрались и тронулись в путь. Я шел впереди, отыскивая изрядно заросшую тропку. Порой она и вовсе пропадала, и тогда приходилось идти наугад, выбирая наиболее удобные проходы между деревьями, кустами и большими камнями, которые стали попадаться все чаще.

Идти пришлось в гору, и хоть уклон был не слишком крут, я старался сдерживать шаг, чтобы не так уставали идущие позади женщины. К тому же, они несли за спинами тару под нефть. Она была не очень тяжелой, но все-таки. Пустая бочка весила около двадцати килограммов, я узнал специально. Каждая из них была обмотана веревкой, концы которой, переброшенные через плечи, кто-то из женщин связал на груди, кто-то просто держал руками. Постоянно оглядываясь, я видел, как то одна, то другая из заключенных нагибались, чтобы сорвать и бросить в рот горсть спелой черники, щедро усыпавшей склон. Охранники покрикивали на своих подопечных, но скорей для проформы, поскольку и сами то и дело наклонялись, чтобы зачерпнуть горсть ягод.

Вскоре руки и губы женщин стали темно-лиловыми от черничного сока, и на многих лицах появилось выражение если не радости, то некой умиротворенности, а порою проскальзывало и некоторое подобие робких улыбок.

Губкин тоже заметил это. Он посмотрел на меня, иронично прищурился и шевельнул усами. Дескать, что я говорил? Турпоход! Прогулка в удовольствие.

Теперь я бы согласился с ним полностью, и дал бы себе зарок не делать впредь поспешных выводов. Если бы не земляной холмик, оставшийся на поляне.

Чем ближе подбирались мы к краю гряды, тем реже и ниже становилась растительность. И без того невысокие северные березки сменились карликовыми. Редкие ели все ниже прижимались к земле, напоминая о себе вскоре лишь плоскими хвойными нашлепками, похожими на срубленный и разбросанный лапник. Это была уже тундра – царство ягеля, оленьего корма, будто грязным весенним снегом облепившим верх склона.

Добравшись до каменистого гребня, я остановился, поджидая остальных. Даже Губкин, весь путь державшийся бодро, заметно отстал. И все же именно он поравнялся со мной первым. Тяжело и часто дыша, он несколько минут стоял согнувшись, уперев руки в колени. Потом выпрямился, снял кепку, отер ладонью лысину и посмотрел за гребень, где, окруженная невысокими зубчатыми склонами, словно лунный кратер, лежала широкая и круглая каменная долина, почти лишенная растительности. Лишь с противоположной стороны, там, где в гребне зияла широкая «щербина», виднелось зеленое пятно.

– Пришли? – спросил он, хотя это было ясно и так. – Где вход?

– Пещера? Вон там, слева, за выступом, – показал я.

– Пойдемте, – воскликнул Губкин. – Ну же, пойдемте туда!

Теперь уже мне пришлось догонять Губкина. Его фигура скрылась за упомянутым скалистым выступом, и я прибавил шагу. А когда снова увидел профессора – у самого входа в пещеру, – тот лихо отплясывал. Натурально. Вприсядку.

– Пахнет! Пахнет! – закричал он, бросаясь ко мне. – Вы понюхайте, пахнет ведь! Там нефть!..

Он вцепился мне в рукав и потащил к пещере. Но я выдернул руку и замотал головой:

– Нет, Василий Артемович, надо подождать остальных. Туда опасно лезть в одиночку. Меня и неет в прошлый раз предупреждал…

– Но нас же двое! – не унимался Губкин. – Пойдемте, прошу вас.

– Нет, – сказал я. И чтобы профессору не приспичило снова тащить меня за рукав, уселся на камень, сложив на груди руки.

– Тогда я пойду один, – буркнул Губкин и решительным шагом направился к входу.

Чертыхнувшись, я стал подниматься, но мое вмешательство не потребовалось. Из пещеры вдруг вышел человек и, раскинув руки, встал на пути профессора. Тот замер с поднятой ногой. Я же, напротив, вновь рухнул задом на камень.

Человек был очень стар. Его длинные, седые спутанные волосы свисали неопрятными сосульками почти до пояса. Бороду словно кто-то ощипал, оставив лишь несколько жиденьких перьев. Из одежды на старике был лишь грязный, облезлый кусок шкуры, наискось переброшенный через плечо и обернутый снизу вокруг худющих бедер. Да и сам этот «пещерный житель» был страшно худым. Не верилось, что в таком немощном теле могла еще держаться душа. Но когда он заговорил, голос его оказался сильным и громким.

– Не делай больше ни шагу, – сказал он на чистом русском языке.

Услышанное сняло оцепенение с Губкина. Он опустил ногу и спросил:

– Почему это, собственно? И кто вы такой?

– Нельзя тревожить Огненных духов, – ответил старик, продолжая держать руки раскинутыми. – Я стерегу их покой.

– Он что, и тогда стерег? – обернулся ко мне Губкин. Судя по голосу, он полностью пришел в себя.

Я помотал головой. А потом сказал:

– Может, потому что я был тогда с неетом. Это ведь тоже неет.

– Ну вот что, папаша, – сказал профессор и хотел по привычке положить старику на плечо руку, но в последний момент отдернул ее и даже убрал за спину. – Мы твоих духов не тронем. Мы только туда быстренько сходим и посмотрим, как они там. – Он попытался обойти старика, но тот шагнул в ту же сторону и снова оказался перед Губкиным.

– Эй, дед, а ну уйди! – послышалось сзади. Оказывается, часть наших спутников уже подошла, и теперь к старому неету уверенно шагал полковник Дубасов, на ходу расстегивая кобуру.

– Погодите, полковник, – скривился профессор. – Сейчас я с ним договорюсь. Давайте дадим ему спирту. У нас ведь полно спирта! Вы любите спирт? – вновь повернулся он к старику.

– Да чего с ним церемониться!.. – Полковник достал пистолет и прицелился в неета. – А ну уйди, кому говорят, а то стрельну!

Губкин, который до этого лишь растерянно вертел головой, подпрыгнул вдруг и замахал руками:

– Нет! Не-е-ет! Здесь нельзя стрелять! Ни в коем случае нельзя! Вспыхнет газ, загорится нефть!.. Немедленно уберите пистолет.

Дубасов неохотно спрятал оружие в кобуру. Оглянулся, выхватил кого-то взглядом, мотнул головой:

– Кожухов, Аброськин! Взять, увести.

Двое военных подбежали к неету и уже протянули к нему руки, как тот вдруг проворно отпрыгнул назад, сунул ладонь под шкуру и вынул оттуда какой-то черный комок, который вспыхнул прямо в руке. Издав горловой торжествующий возглас, старик юркнул в пещеру и метнул в ее глубь огненный сгусток.

Не знаю, как я успел соскочить с камня и допрыгнуть до Губкина, но лишь только я сбил его с ног, увлекая своей инерцией в сторону, – из пещеры с ревом вырвалось пламя. Я чувствовал, как трещат на голове волосы, слышал, как верещит подо мной профессор, а еще услыхал звериный рык Дубасова: «Гранаты!»

Я повернул голову и увидел, как черный, похожий на исчадие ада полковник срывает подсумок с пылающего человека. В следующий миг Дубасов ринулся прямо в огненный шквал. А еще через несколько мгновений, или минут, или даже часов – я убедился, что время и впрямь умеет сворачиваться и растягиваться, – земля дрогнула, ахнула, заскрежетала… Я вжался лицом в спину профессора, а по моей спине забарабанили горячие камни. Один из них саданул по голове, и на какое-то время я отключился, а когда пришел в себя, огня уже не было. Как не было и входа в пещеру. Его полностью завалило рухнувшим сводом.

Дальнейшее я помню урывками. Сказались, видимо, удар по голове, а возможно, и легкая контузия. Но больше всего, думаю, весь этот хаос – обугленные тела двух офицеров, стоны обожженного Кожухова, вопли мечущегося профессора, истерический плач женщин… Моя психика отказывалась принимать это.

Но постепенно все улеглось; трупы унесли, Кожухова перевязали, женщин успокоили. И только Губкин продолжал метаться, держась за испачканную сажей лысину – кепку он в суматохе потерял. «Все пропало! Все пропало!.. – причитал профессор. – Без техники нам ничего тут не сделать!»

Почему-то мне больше всего было жаль именно его. Я хорошо понимал, что такое крушение надежд. Поглаживая ноющую перебинтованную голову – совершенно не помня, кто и когда ее забинтовал, – я поднялся на ноги – оказывается, все это время я сидел, прислонившись к скале, – и подошел к Губкину.

– Профессор, – едва ворочая во рту шершавым языком, сказал я, – Василий Артемович… Не надо, что уж вы так? Главное, нефть не загорелась. Дубасов – вот ведь какой!.. Спас, не растерялся. Ценой жизни.

– Что?.. – поднял на меня слезящиеся пустые глаза Губкин. – Спас? Он же гранаты!.. Он же хотел…

– Да нет же… – поморщился я. – Он все правильно сделал. Единственно правильно. Сбить пламя взрывом, так делают… А то, что свод рухнул – и вовсе хорошо, доступ кислороду перекрыт оказался.

– И наш доступ! – взвизгнул Губкин. – Наш доступ тоже теперь перекрыт!

– Но могут ведь быть и другие проходы…

– Что?! – Профессор вцепился в отвороты моей ветровки и часто-часто заморгал. – Другие? Где?!

– Я не знаю, надо искать. Нас же много, надо разделиться и пройтись по всей долине.

Губкин тут же оставил меня и помчался к офицерам, саперными лопатками закапывающим тела погибших товарищей.

Искать начали сразу после похорон, даже не пообедав. Да и какой там обед – никому бы кусок не полез в горло. Командование принял капитан Саленко, черноволосый офицер со слегка оттопыренной нижней губой, отчего лицо его казалось по-детски обиженным. Вряд ли ему было многим более тридцати. Уверенностью в себе, в отличие от покойного Дубасова, он явно не отличался. Смотрел, кивая, на Губкина, сразу признав главного в нем. Так ему, видимо, было проще. Впрочем, я думаю, Губкину тоже.

Профессор велел первым делом сдать ему все спички. Он бы с радостью отобрал и оружие – я видел, с какой тревогой поглядывал он на автоматы и подсумки с гранатами, – но это было бы уже чересчур. К тому же, сорок девять женщин являлись все-таки не туристками, а заключенными. В итоге, их, вперемешку с военными, Саленко выстроил в длинную цепь интервалом в пять-шесть метров между звеньями, и, дав отмашку, повел по Урочищу.

Разумеется, Губкин тоже не смог устоять на месте и двинулся в противоположную сторону. Ну а я пошел поперек общему движению, решив осмотреть островок зелени на противоположном краю.

Я дошел туда довольно быстро – ширина долины вряд ли составляла и километр. Зелень оказалась довольно густым, хоть и низкорослым осинником, плавно уходящим за край почти отсутствующего тут гребня. Не забираясь вглубь кустарника, я дошел до конца Урочища и посмотрел вниз. Склон оказался гораздо круче, но зато и более заросшим кустами и деревьями, чем с той стороны, откуда пришли мы. Я глянул вдаль. До самого горизонта простирались одни леса и болота с ртутно блестящими каплями мелких озер. Здесь и раньше-то не сильно заметны были следы цивилизации; теперь же о ней не напоминало совсем ничего.

Я повернулся и зашагал обратно. Но теперь я взял чуть правее и довольно скоро увидел разлом. Длиною он был с десяток, не более, метров, зато поперек я мог бы легко его перепрыгнуть в любом месте, а кое-где и попросту перешагнуть. Книзу же трещина резко сужалась, так что вначале мне показалось, что каменные стены на ее дне плотно сжаты. Но потом я все же заметил в одном месте черную щель длиною в полметра, в которую с трудом бы, наверно, пролезла рука. Однако еще до этого я увидел то, отчего едва не свалился вниз. Там, где смыкались скалистые края расщелины, с одной стороны разлома все было усыпано костями. Судя по многочисленным черепам, человеческими. Их было много, очень много, этих «мертвых голов», не менее двух-трех десятков. Одни были совершенно целыми, выбеленными дождями и ветром, другие пожелтели от времени, какие-то и вовсе развалились на куски.

И тут я кое-что вспомнил. Да-да, я читал и слышал, что раньше нееты практиковали жертвоприношения. Правда, в основном в жертву духам приносили животных и дичь. Людей – лишь в исключительных случаях, чтобы задобрить особенно страшных и злых духов. Но ведь как раз такими и считали нееты Огненных духов этого Урочища! И Данька мне об этом рассказывал. Кстати, в своей книге я об этом тоже упоминал. Я вспомнил еще, что хоть Данька и говорил, будто слышал от дедов о человеческих жертвоприношениях, но подтверждения этому мы тогда не нашли. Правда, мы заходили лишь в обрушенную ныне пещеру, да и то недалеко.

До дна разлома, там, где чернела щель, было метра два. Я лег у края, опустил голову и принюхался. Ну да, пахло так же, как возле пещеры – чем-то вроде асфальта или мазута. Только запах тут был менее сильным – видимо, нефть была далеко. Я поднялся на ноги и, морщась от головной боли, закричал и замахал руками.

Ликование Губкина превзошло все мои ожидания. Он снова, как возле пещеры, пустился вприсядку. Затем кинулся к заключенным, выдернул одну женщину и принялся кружить ее в неком подобии вальса. Женщина испуганно взвизгивала. Остальные – и охранники, и их подопечные – в голос смеялись; неподдельная радость профессора передалась всем.

Когда первые восторги улеглись, Губкин подошел к расщелине и приказал всем замолчать. Он поднял с земли камень и кинул его в щель. Я понял смысл этого действия, и принялся молча отсчитывать секунды: – и-раз, и-два, и-три, четыре… всплеск!

Профессор дернул головой и нахмурился.

– Около восьмидесяти метров, – тихо сказал я.

– У меня вышло больше, – буркнул Губкин и посмотрел на военных. – Кто из вас техники? Какова длина шлангов?

– Две бухты по двадцать метров, – виновато развел руками один из них.

– Ч-черт, – топнул профессор. – А веревка хотя бы у вас есть? Метров сто? Надо спустить вниз какую-нибудь емкость.

– Цвырко, принеси веревку, – сказал кому-то Саленко.

Лейтенантик, что управлял нашим баркасом, кинул под козырек руку и побежал к оставленной возле скал амуниции. Вскоре он вернулся с большим веревочным мотком. Капитан Саленко отстегнул от пояса флягу, вылил из нее остатки воды и стал обматывать горлышко веревкой. Через минуту фляга, глухо побрякивая о каменные стены, пошла вниз. Капитан опускал ее сам. Как мне показалось, не оттого, что не умел и не любил приказывать, а просто потому, что ему захотелось быть лично причастным к происходящему. Как бы то ни было, минут через пять бурая от нефти фляга, роняя за собой тяжелые грязные капли, показалась из щели.

– Давайте, давайте! – бросился к расщелине Губкин. Едва не сорвавшись, он ухватил рукой мокрую, маслянисто блестевшую веревку и потянул к себе флягу. Взял ее, словно священный сосуд, обеими ладонями и поднял к носу.

– Нефть!.. – выдохнул он и закрыв глаза, пробормотал: – Ничего… Теперь все будет прекрасно. Все, что от меня зависело… Осталась самая малость.

За всеми бурными событиями я и не заметил, как подступил вечер. Небо с западной стороны расцвело буйными красками, и я, подняв голову, замер, очарованный его внеземной, тревожно-зловещей красотой. А потому не увидел, как профессор отвел в сторону капитана Саленко. Заметил, лишь когда они возвращались к основной группе. Саленко, дав приказ двум офицерам приглядывать за женщинами, пошел с остальными к осиннику. Я не придал этому большого значения; к тому же, ко мне вдруг подошел Губкин, который был непонятно возбужден, и завел странный разговор о погоде, надоевших ему комарах и прочей ничего не значащей ерунде. Потом спросил, не хочу ли я выпить, но услышав, что я совсем не употребляю спиртного, так же внезапно замолчал и удалился.